Mr. Bushlat : Апоптоз 1-я Часть

I
Солнце только-только начало опускаться за горизонт, и небо подернулось дымкой, окрасив мир в волшебные цвета, а Николай Андреевич Собольский, мужчина средних лет, плотного телосложения, неспешный в движениях, обстоятельный и малопьющий, в прошлом - профессиональный переводчик, а нынче - весьма успешный коммерсант, заторопился, поерзал в несколько продавленном кресле, что было уютно придвинуто к столу на кухне у его кума и закадычного друга, Петра Семеновича Громова, приземистого, серьезного и просоленного всеми морскими ветрами капитана дальнего плавания, привстал даже было и снова сел, беспокойно поглядывая то на часы, то на недопитый лафитник водки и блюдо с дымящимися распаренными раками по центру стола.
- Что ты мечешься? - неодобрительно буркнул Громов, - Время детское. Моя только часа через три придет.
Собольский поежился и даже несколько усох при упоминании громовской жены. С самого первого дня знакомства межу ними установилось некоторое недопонимание, и недопонимание это с годами переросло в соперничество. Он старался всеми правдами и неправдами избегать прямого общения с Аделаидой Громовой, а во время семейных встреч куксился и прятал глаза. Как-то ночью ему приснилось, будто Аделаида, в чем мать родила, лезет к нему в постель, зазывно тряся увесистым бюстом. При этом между зубов у нее зажат нож для колки льда, а из горла доносится неприятный рык. С тех пор, он укоренился в мысли, что рано или поздно жена Петра Семеновича его обязательно прикончит.
- Да нет, кум! Дело не в этом. Просто я… вот же ж, черти что. Завтра нужно с утра переть в аэропорт. Маззотти опять приезжает. Заладился, старый мудак, чуть ли не каждый месяц аудиты устраивать. Развлекай его тут!
Громов хмыкнул и пригубил из рюмки.
- А Юра Мразотти встретить не может?
- Юра…- Собольский беспомощно улыбнулся, - Юра хер свой найти не сможет в общественном туалете. Я уже месяца три как его собираюсь спровадить к такой-то матери. Пусть идет учителем в школу на ставку, он же дипломированный. Твой, к слову, ставленник!
- Я только раз за него попросил, - буркнул Громов, - Если он не справляется, гони его в шею, я Аделаиде все как-нибудь сам объясню.
Собольский внутренне обмер, разом представив себе, как Аделаида зверски мстит ему за племянника.
- Ну... я подумаю, - промямлил он, - В любом случае, Мра… тьху ты, Мазотти любит когда я его встречаю лично. Он себя мнит чуть ли не хозяином Неаполитанской Каморры, а я как бы его вассал.
- А пусть и вассал! Он деньги платит! - Громов значительно поднял палец к потолку, - Ты, вот что. Не парься. Потом досидим. Давай, я тебе парочку раков с собой заверну. Потом… разогреешь их, чтоль?
Они переглянулись и разом захохотали над давним воспоминанием из их общего прошлого.
- Разогрею! - Собольский хлопнул кума по плечу, - На сковороде, мать моя женщина!
- А ты помнишь, помнишь, как Цапитник рачьи панцири крошил в кофемолке и потом смешивал с маслом? Получалось рачье масло под водку?! - кумовья захохотали пуще прежнего.
Только через час, основательно захмелевший Собольский нашел в себе силы встать из-за стола и, стоя на правой ноге, в полутемном коридоре натягивал на левую ботинок, стараясь при этом не упасть и не опираться о стены. Громов невозмутимо наблюдал за чудачествами товарища, прихлебывая из чайной кружки, в которой он смешал толику зеленого чая «для успокоения нервов» и львиную долю фирменной «Семейной» настойки на сливах, чудодейственного средства от всех хворей в 52 оборота.
- А знаешь что! - с пьяным энтузиазмом заявил он, - Я тебя, пожалуй, провожу! Пойдем пешком, как в старые добрые. Возьмем по пивку в ларьке, покурим…
- Я не курю… - промямлил Собольский безвольно, понимая, что даже полутрезвым он сегодня до дома не доберется и надеясь лишь на то, что вечерняя прогулка с кумом не завершится за полночь, - Да и вставать рано, ты же помнишь, старик?
- Старик-боровик! - схохмил Громов, одевая куртку, - Что наши годы? Пойдем-пойдем, через дворы! - в восторге от своего предложения он даже крякнул и подтолкнул приятеля в бок.
- Давай, чего стоишь! Раньше вышли, раньше пришли!
II
Несмотря на слабые протесты Собольского, Громов уверенно повел их к придорожному ларьку и громко постучал в маленькое оконце, сплошь заклеенное рекламой жевательной резинки и сигарет. Окошко приоткрылось, из полутемного помещения пахнуло табаком и почему-то свежими апельсинами.
Продавщица, почти архетипического вида краснолицая баба с ярко-красными губами и редкими усами под носом, с подозрением уставилась на двух растрепанных, но прилично одетых мужчин средних лет. В ее глазах промелькнула тень страха - не проверка ли? Впрочем, страх уступил место куда более привычному выражению легкого презрения, стоило Громову открыть рот и командным голосом потребовать две бутылки темного. Смерив его взглядом, продавщица скрылась в глубине каморки, наклонилась, широко расставив ноги и явив приятелям монументальный зад. Позвенев стеклом, она выудила из глубин черного от старости холодильника две запотевшие бутылки.
- Я просил не холодное, - буркнул Громов, впрочем, в полголоса.
- Теплого пива нет, - с ненавистью процедила продавщица, - Будете брать?
Поворчав для виду, Громов вытащил из кармана мятую двадцатку и плюхнул ее на липкий пятнистый прилавок.
- Откройте хоть.
Продавщица извлекла из кармана сероватого халата открывашку со стершимся логотипом и, яростно ухватившись за горлышко бутылки, одним махом сорвала крышку. С шипеньем полилась пена.
Женщина протянула мокрую бутылку Громову и тотчас же открыла вторую. Выставила ее на прилавок и мстительно захлопнула окошко.
- Ну и люди! - возмутился Громов, стараясь не испачкаться в пиве, - Потом удивляются, почему жить так херово. Бери пиво, старик!
Собольский неохотно сомкнул пальцы вокруг холодной и скользкой бутылки.
- Прозит!
Приятели чокнулись горлышками, по традиции, что была в ходу еще тогда, когда в университете оба играли в одной панк-группе и мечтали о том, чтобы связать свою жизнь с рок-н-роллом.
- Теперь смотри, - Громов указал пальцем на проезжую часть, - мы можем пойти вот так и через минут двадцать доберемся до твоего дома по проспекту. Но ничего интересного мы там, разумеется, не увидим. Есть и второй вариант, - он повернулся в противоположную сторону, его профиль трафаретом выделялся на фоне темнеющего неба, - Мы пойдем через дворы, посидим на детской площадке как когда-то, сто лет тому, помнишь? Перекурим и разойдемся. Времени потратишь столько же, а интерес совсем другой. Плюс, покажу тебе, где Олька теперь живет.
- Она что, вернулась? - при упоминании о своей институтской любви, Собольский оживился, - Она же в Штатах, нет?
- В Штатах - в Штатах. Она и бизнес там открывала и за миллионера замуж выскочила. Все было - ты что, Ольку не знаешь? Видимо, ни хрена хорошего в этих Штатах нет. Мы теперь соседи.
- А муж? - осторожно поинтересовался Собольский.
- Нет мужа. Есть дочка и кот. Так что, вперед, Соболидзе, в объятья адюльтера! - Громов заржал.
Собольский не собирался бросаться в объятья адюльтера. Впрочем, упоминание о девушке, с которой он в свое время провел без малого пять лет жизни, растревожило что-то в его душе.
«Прогуляюсь чутка, беды не будет!» - решил он.
- Ну, давай через дворы! Только дорогу показывай, я уже все забыл к чертям!
Прихлебывая пиво, приятели устремились в темный проем между домами…
III
- А может и вовсе нет зла? - задумчиво процедил Громов, - Ведь, если бы не было добра, то и зло дифференцировать было бы невозможно. Более того, сами понятия условны и придуманы обществом. Сиречь - людьми. А людям свойственно ошибаться. Вот представь себе, ну, например, остров, на котором убийство считается благодетелью?
- Было что-то подобное у Шекли, - протянул Собольский, украдкой поглядывая на часы.
Детская площадка была расположена в каменном мешке. Тихо поскрипывала ось ржавой карусели, на одном из сидений которой расположился Громов. В свете умирающего дня качели, подле которых стоял Собольский, казались остовом доисторического монстра, неведомо зачем окрашенным в нелепые красный и синий цвета. Собольский провел пальцами по шершавой металлической балке -следом посыпались отцветшие чешуйки краски. Падая, они были подобны пеплу.
- Мы все - пыль, - буркнул он и снова посмотрел на часы. - Семеныч, мне пора домой. Я завтра не проснусь, и Мразотти останется в аэропорту, не солоно хлебавши.
- А и хер с ним, - весело гукнул Громов, - Зато выспишься. Во всем есть свой профит.
- Для кого - профит, для кого - потеря. Как ты сам изволил заметить, все дуально, - одним махом он допил пиво и поставил бутылку на кособокую скамейку, что нелепо примостилась рядом с качелями. На заскорузлой спинке кто-то крупными неровными буквами вырезал слово «Лева». В сумерках буквы расплывались, рваные края казались черными, будто выгрызенными.
- Я пойду.
- Да, иди… Я… - Громов смотрел поверх головы Собольского, при этом на лице его, одутловатом и («Он же старик, старик! - ужаснулся вдруг Собольский и тотчас же одернул себя, - Это всего лишь сумерки, жестокая игра осеннего вечера») да, стоит ли врать себе - немолодом, появилось выражение некоторой растерянности. Собольский даже испугался немного, не случилось ли чего. В их возрасте особенной популярностью стали пользоваться истории о внезапной аневризме аорты.
- Семеныч? - протянул он.
Громов пальцем указал за спину Собольскому:
- Гляди-ка, сколько лет здесь хожу, не замечал. Когда они ЭТО построили?
- Я не… - Собольский оглянулся и замер на полуслове.
IV
Возвышаясь над кронами, на фоне темнеющего неба, черным обелиском стоял дом. Три готические башни дерзко попирали низкие облака. По центру видимой части здания располагалось огромное круглое окно. Стекла не отражали свет и с удивлением и тревогой Собольский понял, что и они окрашены черной блестящей краской.
Башни по правую и левую сторону от центральной были выполнены в виде конусов с острыми шпилями на концах. На расстоянии разглядеть было сложно, но складывалось впечатление, будто они покрыты декоративной отделкой, возможно металлом, на который был нанесен рисунок. Центральная башня, что находилась прямо над огромным черным окном, более напоминала пирамиду, по краям которой расположена была черная и блестящая, подобно свежей смоле, черепица.
Несмотря на правильные геометрические формы каждой из составляющих частей здания, в целом оно казалось эклектичным и вызывало неприязнь. Собольский почувствовал легкую тошноту как при качке. Здание отвращало, но и притягивало взгляд, так как манит смрадная дымящаяся куча кишок на месте недавней аварии.
Оно было… липким.
Собольский потряс головой, отгоняя тошноту и, стараясь не смотреть на черные башни, уставился вместо этого на Громова.
- Семеныч, это что за?..
- Там нет окон, - пробурчал Громов, закуривая, - Кому сдался дом с одним огромным окном и все?
- Может это…ну, не знаю, ЧЕЙ-ТО дом? Частный?
- Высотой с шестнадцатиэтажку? К нам пожаловал Сорос? Коля, это какая-то ерунда. Да и не было здесь никакого дома. Еще месяцев шесть тому точно не было, я тут углы срезал из магазина. Не могли же его за пол-года построить?
- Ну, - Собольский нервно хохотнул, - тогда, выходит, оно материализовалось. Как эктоплазма.
- Или так, – Громов мрачно уставился на здание, - или так. Вот что, Коля. Иди-ка ты спать, тебе рано вставать. А я схожу и гляну, что это за вилла такая у нас самовыстроилась. Пофоткаю, пока окончательно не стемнело. Завтра отзвонюсь.
Собольский против воли снова посмотрел на дом. Подобно единственному клыку в беззубом рту сифилитика, он манил его своей противоестественной красотой. Чешуя черепицы сально отражала свет, слепое окно, не мигая, таращилось на него.
- Недалеко, вроде, - раздраженно буркнул Собольский, понимая, что он уже все решил.
- С километр где-то. Вообще, не поймешь, - пожал плечами Громов, - в сумерках-то. Но за полчаса можно дойти.
- Потом вызову такси. Пойдем, Семеныч. Только уговор - больше пиво не пьем. Иначе, мне завтра ни сон, ни опохмелин не поможет - увидит меня Мразота моя в таком виде, и каюк бизнесу.
- Кто же тебя заставляет? - кум пожал плечами, быстро допил оставшееся в бутылке пиво и энергично пошел в сторону башни. Собольский поспешил следом.
V
В сумерках узкий, засыпанный сухой листвой проход между серыми, обшарпанными «Хрущевками» казался мистическим туннелем, ведущим в преисподнюю. Не горел свет ни в одном из забранных решетками окон первых этажей. Темные, растрескавшиеся от времени стены казались мокрыми. Нависающие балконы с хлопающим на ветру бельем угрюмо давили, заслоняя небо. Откуда-то раздался полускрежет-полустон. Подняв голову, Собольский увидел черную на фоне серого неба металлическую балку, что раскачивалась на высоте пятого этажа. На ней сидело несколько крупных птиц с короткими широкими головами. Почти неразличимые в полутьме, они показались Собольскому странными, будто вылепленными из пластилина.
- Ненавижу листья, - пробурчал Громов.
Собольский вздрогнул, очнувшись от своих мыслей, и уставился на кума.
-Один раз они меня чуть до инфаркта не довели.
- Не совсем понимаю…
- Мне было лет двенадцать. Ходил на тренировки, а возвращаться приходилось вот такими вот проходами между дворами. Поздней осенью рано темнеет, и домой я, как правило, попадал уже ночью. И вот, как-то раз, мне только купили новые ботинки на ребристой подошве, помнишь, такие считались шиком в детстве? Так вот, иду я домой - кругом темно, где горит окошко, где не горит, фонарей нет, не видно ни хрена. И тихо, так тихо, что кажется, будто в домах этих пусто. Все… умерли давно.
Поневоле, в такой тишине начинаешь прислушиваться к шорохам, скрипам. Человеку свойственно искать страх даже там, где его и в помине нет.
Слышу, за мной кто-то идет. Тихо так шлепает, след в след. А тогда как раз вышла статья в «Труде» про Чикатилло.
- «Монстр», - пробурчал Собольский.
- Что?
- Статья называлась «Монстр». Она меня до полусмерти напугала. И родителей тоже. После этого, у нас под каждым кустом в городе маньяков искали.
- Ну да. Она. Так вот, я сразу понял, что это - Чикатилло. Ну, не он, а ему подобная тварь. Крадется. Я остановился - сердце бухает так, что дышать не могу, ноги трясутся. Стою, повернуться боюсь. И слушаю… Он тоже остановился. Выжидает…
Наконец, взял себя в руки, отдышался. Думаю, повернусь если что, шандарахну его сумкой - и бежать, благо до дома осталось минут пять от силы. Оглядываюсь - никого. Вот только и не видно же ни хрена, темно как в танке. Ночь была такая… безлунная, черная. Кругом деревья покачиваются, хотя и ветра толком нет, голые ветки хрустят, шепчутся о чем-то.
Постоял я так минуты три, потом отпустило. Повернулся и пошел. Иду, и слышу снова: «Шурх-Шурх» за спиной. Прямо за спиной, кум! Меня аж подкинуло - я поворачиваюсь резко и ну - размахивать сумкой… А там - снова никого.
Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Потому что одно дело - это маньяк, придурок, хулиган, а совсем другое - то, чего нет. Невидимое. Крепко меня скрутило - хочу бежать, а ноги не держат. Как ватные. Все же взял себя в руки и начал пятиться потихоньку.
Никого…
Ухватил я сумку покрепче и побежал. Со всей мочи.
А оно за мной!
«Шурх-Шурх» по листьям, того и гляди схватит. Я бегу изо всех сил, рот открываю, чтобы на помощь позвать, а не могу. Такое впечатление, что воздуха в легких не осталось на крик.
В довершение всего, я споткнулся и полетел носом прямо в листья эти проклятые. В последнее мгновение выставил руки, упал, смазал себе кожу на ладонях. Лежу, весь в грязи, а голову поднять боюсь.
Минуты через две встал, кое-как очистился… На джинсы страшно было смотреть, на коленях какая-то мерзость въелась прямо в ткань, куртка вся в пятнах. Отряхнулся и пошел потихоньку вперед, но смотрел я при этом НАЗАД, Понимаешь? Чтобы не упустить, когда эта мразь из тьмы появится.
- И? – остановился Собольский, рассказ Громова вызвал у него те же чувства, что и страшные байки у костра в пионерском лагере, когда ночь, усыпанное звездами бездонное небо, летящие вверх искры и оттененная пламенем загадочная тьма превращали любую небылицу в наполненную мраком и ужасом быль, - Что дальше-то?
Громов хмыкнул:
- Ботинки!
Собольский нахмурился: «Не понял?»
- Ботинки, чувак! Листья и грязь приклеивались к подошве и падали за мной. След в след… - он нахмурился и, помолчав, добавил,- Но, знаешь, я до сих пор иногда думаю… А что было бы, если бы я не сподобился обернуться, а так и бежал дальше, чувствуя как ОНО меня догоняет? Что было бы?
Он достал мятую пачку сигарет и закурил, глядя себе под ноги на скользкую массу листьев.
В тишине отчетливо слышался скрип ржавой балки над головой.
Собольский молчал, невольно прислушиваясь к окружающему миру. Темные пятиэтажки словно вымерли - не было слышно ни голосов, ни трескучих телевизоров, ни звона посуды, ни смеха, ни детских криков. Лишь стон металлической балки, да странный тоскливый клекот птиц, сидевших на ней.
Он поднял голову и посмотрел на темнеющее небо. Вот одна из птиц расправила крылья и тяжело, нелепо взмахивая ими, будто только научилась летать и не контролировала свои движения, полетела над крышами домов прочь, в сторону черной башни, что теперь была совсем близко. Товарки проводили ее дружным низким криком, напоминающим звуки расстроенного рояля. Где-то отрывисто мяукнул кот, ему ответил второй, и вот уже все стихло.
- Такое впечатление, что здесь никто не живет, - мрачно заявил Громов, отчего-то понизив голос.
- Согласен. С другой стороны, хрен его знает, в этом районе давно уже должны были строить новые дома. Может, и выселили всех, кроме бомжей. Я не знаю, кум…
Тропинка вывела их к еще одной темной пятиэтажке, по центру которой, прямо перед ними, находилась низкая бетонная прямоугольная арка, освещенная лишь забранной грубой сеткой лампой, что не горела, а скорее тлела в сумеречном свете угасающего солнца. Стены арки терялись во тьме. Перед нею были припаркованы несколько машин. Подойдя поближе, Собольский заметил, что от автомобилей остались одни остовы - металл проржавел, стекла были выбиты, спущенные шины срослись со щербатым асфальтом. На боку одной из машин, когда-то красного «Форда», белой аляповатой краской было грубо намалевано какое-то слово. Собольский заинтересовано наклонился к борту и неуверенно прочитал вслух:
- Ерест?
- Ересь, - в том ему ответил Громов, но остановился, заинтересованный, и, достав из кармана куртки маленький фонарик, посветил на машину. Под беспощадным галогенным светом, она выглядела еще более жалко - двери проржавели насквозь, сквозь дыры в металле росли сорняки. Заглянув в салон, Собольский увидел вырванные с корнем и располосованные сиденья, провода, что торчали из-под рулевой колодки и из отверстия, в котором, по-видимому когда-то находилась магнитола. Его поразило, что ключи до сих пор были в замке зажигания - он даже смог разглядеть брелок в виде золотой рыбки.
- Нерест, - тихо произнес Громов за его спиной.
От неожиданности, Собольский вздрогнул.
- Не понял… - пробормотал он.
- Тут написано: «Нерест». Просто первая буква смазалась.
Собольский еще раз посмотрел на машину, и перевел взгляд на темный, пустой дом, монолитом возвышающийся перед ними. Над крышей дома нависал острый шпиль черной башни - цели их путешествия. Внезапно ему остро захотелось оказаться за тридевять земель от этого места, в тепле и уюте своей квартиры. Захотелось поспорить с женой, посмотреть очередную серию бесконечного сериала про будни американских судмедэкспертов, поваляться на диване и съесть полпачки вредных, но таких вкусных чипсов. Алкоголь почти выветрился из головы, ему было холодно и неприятно находиться здесь, перед двумя сгнившими машинами, на дверце одной из которых кто-то невесть зачем написал совершенно неуместное слово «Нерест», подле пустого, молчаливого дома, в котором не горело ни одно окно, лишь черное белье полоскалось на балконах, перед входом в темную угрюмую арку.
- Слушай, - вдруг сказал Громов, - я же и забыл совсем. У меня есть фляжечка. А в ней чутка шотландского пойла - того, что ты мне подарил на Новый Год, - не дожидаясь ответа товарища, он порылся во внутреннем кармане куртки и достал фляжку. Открыв ее, он быстро, даже чересчур быстро приложился к ней и несколько секунд с наслаждением пил. После протянул ее Собольскому.
Не раздумывая ни секунды, Собольский принял флягу и сделал несколько больших глотков. Виски обжег горло, жидким огнем низвергаясь в желудок. Он поморщился, ощущая вкус опилок на губах.
- Семеныч, - тихо произнес он, глядя на друга, - может ну его, этот замок или что там? Сходим на выходных, на трезвую голову... днем. Тут же черти что - мусор весь этот, машины ржавые. Поди, бомжей полно кругом, всякой нечисти. А?
Громов помолчал, задумчиво глядя на темный зев арки. Улыбнулся, хлопнул Собольского по плечу и, приняв у него фляжку, в два глотка прикончил ее.
- Пойдем сейчас, Коля? - почти ласково сказал он, - Кто его знает, что той жизни осталось? Разве тебе не интересно?
И еще раз потрепав Собольского по плечу, он решительно вошел в арку.