Психапатриев : Трамвай (из очень старого)

Было холодно. Стоя на остановке я уже ежесекундно сводил лопатки и сжимал пальцы в остывших, как труп мамонта ботинках. Блядский хиус разрывал лицо в клочья, а мерзлые пальцы, как ветки засохших деревьев, уже не могли удержать сигарету, тепла от которой хватало лишь на мгновенье согреть покрывшиеся ледяной коркой щеки. И все вокруг было так же холодно, неуютно и… озлобленно. Мертвые стены домов, обветренные люди, раздувающиеся, как паруса. Рты выпускающие едва заметный пар кривились в ледяной ухмылке, и особенно мерзко смотрелось серое, безнадежно серое и бессмысленное от того небо. Чем больше я замерзал, чувствуя, как моя одежда становится частью заебуневшой каменно-ледяной улицы, тем сильнее меня охватывала ненависть.

Во мне так и клокотало остывающее говно. Хотелось заорать, забиться в безумной злобной истерике, харкая пеной и выдавливая наружу глаза. Хотелось ударить наотмашь в первое попавшееся сведенное холодом лицо, и бить его об заиндевевший асфальт, пока не появится теплая, оранжево-ало застывающая кровь. Хотелось, как разоравшийся ребенок закатиться в бессильной и неправедной злобе, понимая, что и винить то некого, что так и должно быть:
- Бог, сука, сука, сука, сука, сука. На хуя, ты создал, эту ебаную Восточную Сибирь, на хуя, на хуя, на хуя… Ебаная Восточная Сибирь – повторял, я, как заклинание, обвиняя в холоде, безысходности и адском дискомфорте единственно возможного и несуществующего виновника.

Блядь. Я ненавижу зимние трамваи. Они убивают последнюю надежду. Ждешь его, как иудей мессию, пропитываясь холодом и ненавистью, а он приходит такой желанный и многообещающий и превращается в изощренное орудие все той же холодной пытки. Да, в нем нет ветра. Но в нем нет и свободы согреться. Зажатый окоченевшими телами, стоя на пальцах, превратившихся в кусочки льда, ты еще надеешься получить хоть толику тепла. ХУЙ ТЕБЕ!!! Тут только продолжение муки. Дребежащее чудовище, холодное, как саркофаг ползет впитывая еще больших холод в свое нутро. Но тут нельзя даже пошевелиться зажатому в тиски человеческих тел индивидууму, чтобы создать иллюзию согревания. И я смиряюсь, как ранний христианин со своей участью, глотаю сопли и прислушиваюсь остатками замерзающего разума к пару исходящему из потрескавшихся губ.

Вот стоят двое, которых сложно назвать людьми. Общество научило их говорить, жрать и срать, но не получив благодарности в виде отупляющего ежедневного труда, пожевало и выплюнуло, как харкоту. У нас их зовут бомжами. И один вид их заставляет забыть о холоде, заполняя горло тошнотой, и брезгливо растягивая губы…. Добропорядочные граждане собрав остатки воли отползают от парочки приволакивая холодные ноги. Мне уже по хуй. Я буду стоять где стою.
Ох ты, бля! Они еще и говорят! Не знаю почему, но мне интересно узнать о чем говорят они. Совпадает ли мой стереотип этих образцов с реальностью. Погружаясь в состояние похуистической спячки, я как замораживающее-усыпляющую колыбельную слушаю их грубые хриплые голоса.

- Жалко к Степану не поехали. Там теплее, и выпить можно.
- Выпить везде можно.
- У Степана место лучше.
- Лучше. Но мы уже не к нему едем.
Перед глазами моими прорисовывается картина «У Степана» – канализационный коллектор, завешанный тряпками, старый запыленный диван, и вонючее варево из огрызков на загаженной плитке. Там тепло. Там пахнет человеческими миазмами и протухшим перегаром. Там сидят вот эти двое – мужчина и женчина и им хорошо. Они пьют теплый спирт из кока-коловской бутылки и верят в завтрашний день. На хуя они не поехали к Степану?
- Зато там мы будем у себя.
- Только вдвоем?
- Только вдвоем. На хуя нам кто-то еще?
- Вдвоооо-ёоооом… – остатки женщины смакуют эти слова разбитыми губами с засохшими коростами. И в этот момент я чуствую резкий запах пргорклого сала и прокисшей мочи, идущей у нее изо-рта.
- А зачем нам кто-то еще? Я тебя одну люблю. – произносит второе подобие человека.
- Поцелуй меня – через хрипоту, грубость и ржавое дребезжание пропитого голоса до меня доносится, какое-то невыносимо искренне, ищущее ласки и поддержки тепло.
- Поцелуй меня – повторяет она.
- Я люблю тебя – отвечает бомж с годами немытым лицом.
- Я люблю тебя – отвечает ему бомжиха.

Господи, которого нет! Они целуются! Взасос, как показывают во всех голливудских фильмах, так же неумело, как я целовался в первый раз в жизни, так же ласково, и нежно, так же трепетно.
Я краснею. Я не чувствую запаха, отвращения, брезгливости. – мне неудобно стоять перед двумя, проявляющими искренне свои чувства людьми. Да, именно, людьми, ебать, колотить!

И на мгновение, на какую-то толику мне стало теплее, какой-то восторг, радость, за эти любящие друг друга отбросы, какое-то светлое счастье наполнило мою коченеющую грудь. Я еду и улыбаюсь сам себе, улыбаюсь этим людям, и мне невыносимо хочется сказать им что-нибудь хорошее. И нет во мне ненависти. Я зайду домой и с порога поцелую свою женщину. Нежно и тепло. Как эти бомжи.