Послемрак : Яма, 2

К своему ужасу, подросток понял, что последующий кошмар он переживает в полном сознании. Он сам попытался напрячься и потерять его, он усердно моргал и жмурился, но, по-прежнему, оставался в полном осознании ужасного происходящего. Калейдоскопический хаос, скользь каких-то внутренностей, которые он не ощущал, а только видел, сырость и замкнутое пространство – все это наводило на одну мысль: собака проглотила его заживо.
Шлепнувшись головой о нечто упругое и эластичное, как подушка безопасности, подросток ощутил затылком боль, вроде отдачи от удара об воду. Попав внутрь монстра, подросток чуял по горению сердца, что спасительная мысль, впервые посетившая его при виде еще маленькой шавки, поглотила его с такой же безжалостностью. Абсурдное в его положении желание – самому поцеловать что-то живое – охватило подростка с головой и давило невидимыми тисками грудь с такой холодной силой, что пленник не выдержал и коснулся губами какой-то собачьей внутренности.
В унисон со шлепком его губ, снаружи раздался дикий, животный рев и подросток заметил краем глаза мутный свет. Как минуту назад перед ним разрасталась черная пасть собаки, так же теперь заполонял собой всю темницу, увеличиваясь, поток света. В эту секунду, независимо от подростка, само собой отключилось его зрение, и все оставалось как прежде, но при абсолютной, зияющей, угольной темноте.
Как это обычно и бывает, утраченное зрение уступило место силе слуха. И голос, который не принадлежал пространству, в котором находился подросток – голос, шедший, может быть, с соседней улицы, далеко из-за оврага, задел обостренный слух и нарушил происходивший хаос. Пока подросток вслушивался в потусторонний говор, темная материя с проскакивающими, как микробы под микроскопом, послеобразами, оставалась единственным, что он мог видеть. Но не успело истечь и двух целых минут, как ширма упала и не осталось ничего от ямы, собаки и того ужаса...

Первым, что увидел подросток, найдя свое сознание в большой, прежде неизвестной ему комнате, был кафель, а также вбегающая по нему к двум парам ног чихуахуа с черным сопящим носом, черным ртом и помадным засосом на мелкой морде. Подросток подумал, что, при виде этой собаки, и особенно следа от поцелуя на ее морде, ему непременно сжало бы сердце, если бы он его чувствовал. Но подросток не ощущал ничего, все было отключено в нем, кроме органов чувств, и видел он только клочок кафеля под белой скатертью. Прибившись к ногам, пронырливая собачонка особенно тщательно обнюхала ступни в черных носках и встала при этом задом к тем, что были крючковатые и в махровых тапочках.
По собственным ощущениям, подросток находился в прежней невесомости, как проглоченный. Спасительный свет, победивший черную завесу, вернул ему способность видеть все вокруг, кроме себя. Эта новая комната представлялась подростку чем-то вроде проектора, вытянувшего его, как удочкой, световым пучком из ямы. Комната была, наверняка, источником света, показавшегося подростку первозданным после темной завесы. Этот свет и вытянул его на свободу, вызвав еще тогда, в пасти псины, ощущение мурашек восторга на мозгу. Безусловно, и потусторонний голос исходил из этой комнаты. Все время перевоплощения подростка, он не умолкал, как заевшая пластина, но теперь звучал ясно и отчетливо.
- Аист – это полбеды. Мне стыдно вспоминать и многие другие заблуждения своего детства. Как, например, будучи сознательным, взрослым ребенком я был умилительно уверен, что влюбленные уединяются для того, чтобы было удобнее говорить друг другу ласковые слова. Каким образом, скажи мне, из меня мог вырасти здравомыслящий человек?
- Абсолютно согласен – никак.
- Так что же? Вырастают как-то настоящие люди, нормальные, здоровые, с большой заглавной буквы. И многие из них подвержены тем же сантиментам. Но я подумал, понаблюдал и понял, что сентиментальности настоящих людей звучат правдиво. Они учат судьбе, терпению и тому, что всему отведено свое время. Они не трогают тему пола, отношений, лжи – но, черт возьми, по ним видно, что они безо всяких объяснений тебя прикроют и защитят, и поэтому им не требуется разглагольствовать о гуманности и сочинять басни. Они несут слово о жизни, более красивое и гуманное, чем стариковские басни. Мне никогда не понять разгадки этих людей.
- А зачем? Ты – не они.
- Конечно. Ты посмотри вообще, кто мы такие. Наши глупые женщины темны, а умные мечтательны. Они думают о космосах и прочих абстракциях. А многие ли из нас, больных, сумели достичь своего, личного космоса? Ты представляешь, каких трудов стоит обратить внимание на красоту своих страхов, дурных качеств? И чтобы достичь этого непревзойденного космоса, красиво рассказывать о своем одиночестве, глупости – что для этого надо? По сути, только не бояться всего этого – признавать и глупость, и кромешное одиночество. И мы, латентные писатели, выбрав этот самый тяжелый путь самопознания, будем двигаться титаническими усилиями – то ли вверх, то ли вниз. А, впрочем, не важно.
Со стула, под которым были сложены ноги в черных носках, раздался храп.
- Так вот, когда она засунула руку в мой карман…
Храп, заглохнув, прекратился.
- Что ты сказал? Я не расслышал. Повтори, пожалуйста.
- Так вот – я говорю, что когда она руку свою в карман мой засунула, я ощутил в себе присутствие духа, а вовсе не чувственности.
- И что же?
- Не знаю. Я это сказал, чтобы ты со стула не свалился. А вообще, это же – парадоксально! Черт возьми: когда девушка, на которую я сотни раз… не важно (Голос понизился, произошла небольшая пауза): когда девушка окунает свою напарфюмеренную ручку в твой карман… Да что я тебе рассказываю! Ты меня слушаешь? Ты сегодня сам не свой. Опять, что ли? – в испуганном сомнении спросил первый голос.
- Нет, сегодня я сухой. Я просто о другом думаю.
Только что были сказаны эти слова, как сказавший их хрустнул обтянутым черным носком большим пальцем и, видимо, стараясь это сделать незаметно для обладателя паточного голоса, улучил момент потрепать по лбу собачонку. Та мгновенно кинулась к нему, заискивая и нервничая.
- Так о чем же ты думаешь? – с затаенной иронией спросил медовый голос.
- Не знаю, как сказать.
Уворачиваясь от разговора и делая вид, что лишь отзывается на заигрывания собаки, владелец толстого и как бы неуклюжего голоса положил руку на ее мохнатую головку и мимолетом мазнул гладкую, точененькую морду большим пальцем по тому месту, где краснела оставленная полуоткрытыми губами помаженная печать.
- Так и скажи. По-дружески.
- Нет, только давай не по-дружески. Не хочу, чтобы завтра все об этом знали.
- Как скажешь – рассмеялся остроумию товарища первый.
Выдохнув, как перед глотком водки, толстоголосый сказал:
- Сегодня, когда пришел к тебе, я впервые заметил, что люди делятся по одному необычному признаку. Есть много признаков, по которым делятся люди, но в этом случае я испугался тому, что не знаю, к кому принадлежу я. Что, по-твоему, лучше – бороться с духовной (обращаю твое внимание на это слово – духовной) недоразвитостью, или быть собой? Меня сейчас волнует один вопрос: есть два человека, из них один способен приласкать какую-нибудь собачку, выдоить с улыбкой козу, или сделать еще что-нибудь непосредственное, ну, в этом роде. А второго даже представить невозможно в таком положении и при таких занятиях. И тут-то я вспоминаю себя, чтобы решить к какому лагерю отношусь я сам, и не могу решить. Как будто я не вижу самого себя. Я не могу решить даже того, к какому из этих лагерей я хочу принадлежать. И меня это давит.
Собеседник слушал не перебивая. Когда неуклюжий голос замолчал, повисла небольшая пауза. Хозяин дома, владелец медового голоса, поморщил махровый тапок, задрав кверху носок, покрутил им. Возможно, он разглядывал сверху свои тапки.
- Что касается меня – капнул он после раздумья, – Я не подвержен таким сентиментальностям. К счастью, не подвержен.
Видно, ему очень нравился пафос слова «сентиментальности».
- Да… Это правда… – выдавил второй и только потом понял, что именно он сказал, – Но я не хотел сказать, что ты недоразвит, я только хотел сказать... что эти делящиеся любовью люди достигли гармонии и уверенности... Как восточные монахи, изучающие йогу и силовые искусства - каким-то смягченным, почти улыбающимся голосом уточнил он, - Понять таких людей трудно… Да и зачем их понимать, когда великолепно и как под тебя сложенные пустышки неподражаемой внешности шныряют повсюду. Но ты представляешь, какое это счастье?..
Неуклюжий голос вещал все тише и тише и совсем оборвался, когда откуда-то сверху, из соседней комнаты послышались глубокие шаги.