Случайная : Надежда ушла сама

Уступчивые пассажиры маршруток и предупредительные менеджеры продаж.
Согласие и любовь в семье.
Школы и дворы без хулиганов и задир.
Я затрудняюсь объяснить, отчего я испытываю недоверие к такому идиллическому устройству мира. Где-то очень глубоко в душе я убеждена, что жизнь без ненависти – не жизнь, и что я и мои дети могут иметь право на ненависть.
Ниже – история о том, чем закончились мои воспитательные беседы с собственными детьми. О человеческой терпимости, милосердии и снисходительности.

….Я прихожу домой с работы и обнаруживаю Фому сидящим на полу, перед телевизором. Рядом с ним его новый приятель.
Это довольно полный мальчик, с огромным багровым прыщом на носу и “а – ля братва” челочкой на лбу, чьё назначение - акцентировать именно некрасивость её обладателей. “ Вы же знаете, на какого рода физиономиях я обитаю?” - словно говорит челочка, - “ Ну, так полюбуйтесь теперь и на эту!”
Я хорошо знакома с друзьями Фомы. Они не похожи на этого, с челочкой. Они - прекрасной наружности, друзья моего Фомы. Они, не побоюсь этого слова, крутые. И они – классные. Классность – главное качество в представлении Фомы. Тучность и прыщи, а также коричнево-белые свитера с начесом не входят в круг его ценностей.
Начинаю догадываться, что это, возможно, тот самый новенький мальчик, с которым никто, по словам сына, в классе не хочет дружить, и к дружбе с которым я, помнится, ещё накануне вечером его поощряла.

-Здравствуйте! – говорю я приветливо, - Кто у нас сегодня в гостях?

Новый друг сына выдвигает нижнюю губу и недоверчиво косится на меня, не веря, должно быть, что вопрос адресован ему. Печально, что при всей его отталкивающей внешности, он, похоже, и глуповат в придачу. Я жду ответа, а гость сидит, точно воды в рот набрав. Очевидно, опасаясь, что, чтобы он ни сказал – выйдет ещё хуже.

-Григорий, - отвечает за него Фома.

-Здравствуй, Григорий. Ты останешься с нами пить чай?

Тот обхватывает себя руками и насупливается. Ну, уж нет, изображает его вид, я и на этот раз не попадусь.

- Она спрашивает, останешься ли ты на чай! – гаркает ему в ухо Фома.

У меня сжимается сердце от внезапного озарения. Мне становится стыдно.

-Григорий глух? – осторожно спрашиваю я сына.

-Нет, - отвечает Фома с нескрываемым презрением, - просто толст.

Григорий поворачивается к Фоме всем корпусом, смотрит на него некоторое время, скорчив мину карикатурного изумления, и затем слабо пихает его в грудь. Фома поднимает на меня умоляющий взгляд и тихонько мотает головой, точно не в силах поверить в происходящее.

-Где папа? – спрашиваю я.

-У себя.

-А Маша?

-У себя, - односложно отвечает сын. Потом, чуть помедлив и слегка усмехнувшись, добавляет - у неё гости тоже.

Машка, действительно, у себя в комнате. С нею я обнаруживаю некое существо, лет восьми, которое являет собой аналог, только девчачий, Григория. Новая подруга Машки тощая и бледнокожая. А ещё в комнате дочери витает странный дух. Пахнет… как бы это сказать… Я незаметно принюхиваюсь - несвежими носками и давно немытым детским телом. Начинаю движение в сторону окна.

-Здравствуйте, - звонко говорит гостья, - Я – Надежда.

Я вздрагиваю и застываю на месте. Надежда. Мой Бог! Опускаюсь на стул. Противоестественный оптимизм имени Надежда должен стать предупреждением всем родителям.

- Я пришла поиграть с Машей. Мы играем в карты с Машей. Сейчас мой ход, Маша.

И она осторожно кладет карту поверх колоды.

-Тройка червей. А теперь твой ход, Маша.

Маша кладет карту.

-Пятерка крести, - рапортует Надежда.

Надежда насколько же разговорчива, насколько молчалив Григорий. Она комментирует все, что делает. И все, что видит. И она ограничивается односложными высказываниями. Вероятно, из-за страха перед сложными предложениями.

-Во что вы играете?

-Пьяница. Это наша третья игра. Никто пока не выиграл. Твой ход, Маша.

Я не успеваю никак отреагировать. Надежда опережает меня:

-Можно я приду и завтра?

Я перевожу взгляд на дочь, в поисках малейших признаков колебания или подспудной неприязни. Но её лицо непроницаемо.

-Посмотрим, - дипломатично говорю я и отворяю, наконец, форточку.

-Я не против, - отзывается Машка.

Странно слышать такое от маленькой девочки, которой предлагают встретиться с её новой подругой, но я перевожу разговор:

-Останешься на чай, Надежда?

-Я не против, - с деланной непринужденностью машет рукой Машка, - Пускай остаётся, если хочет, - и добавляет, словно спохватившись и честно глядя мне в глаза, - Правда - правда!

Накрываю на стол. Григорий и Надежда остаются пить чай. Едим молча. Тишину изредка нарушают отрывистые реплики Надежды: “Я люблю пиццу!” “Моя мама тоже пьет чай!” “Мне нравится эта тарелка! “
Григорий дышит ртом, ест, чавкая и урча.
Фома исподлобья, с плохо -скрываемой гадливостью наблюдает за ним. Есть лица, про которые говорят, что только родная мать такие полюбит. Голову даю на отсечение, всё существо Григория способно в клочья разорвать самые эластичные в мире материнские узы любви. Я никогда прежде не встречала в такой мере несимпатичного ребёнка. Хотя, должна признать, что Надежда, чей своеобразный запах не стал менее сильным от ароматов еды и близости других человеческих тел, - ему явно пара.
Григорий со вздохом отодвигает тарелку и облизывается.

-Наелся.

-Может, еще кусочек? У меня ещё есть.

-Не. Мне не понравилось

-А мне понравилось, - моментально парирует Фома, который никогда прежде не выражал одобрения моей стряпне. Вероятно, раньше ему не предоставлялось возможности выразить одобрение в агрессивной форме. Григорий, на манер робота, рывками крутит головой и преувеличенно вращает глазами, изображая крайнюю степень удивления.

-Я люблю пиццу! – весело подхватывает Надежда.

Случись такое занудство в прежнее время, сын не преминул бы разделать зануду в пух и прах. Но теперь он только, как бы в изнеможении, закатывает глаза и молчит.

-У вас телик маленький! – презрительно двигает челюстью Григорий, - И звук слабый. Когда там показывали взрыв, вообще ничего не было слышно!

-Сказал бы. Я бы сделал громче, – сдержанно молвит Фома.

Григорий вновь оборачивается к нему всем телом, комично подвытаращив глаза. И вновь не находится, что сказать. Сорок пять минут, минувшие с начала моего знакомства с Григорием, наводят меня на мысль, что глупость может быть заразна, и что этот мальчик должен быть выдворен прочь из дома. Немедленно.

-Где ты живешь, Григорий?- мягко спрашиваю я его, в попытке найти приемлемую для него тему разговора.

-Там, - отвечает он тоном, каким обиженные дети обычно говорят “ А что сразу я!”

-Тебе там нравится? – тут же подает голос Машка. Прежняя Машка тот час же была бы заподозрена в иронии. Но нет, теперешняя Машка, боюсь, искренне старается нащупать русло взаимно приятной беседы.

-Нормально! – не меняет тона Григорий и, подумав, добавляет, скорчив презрительную физиономию – а у вас отстой!

Я украдкой наблюдаю за Фомой и отчетливо вижу, как он медлит… Мучительно собирается с духом… Даёт себе время… Мысленно считает до десяти, может быть, до двадцати или даже тридцати, в упор обозревая Григория, словно бы тот был безнадежной шахматной задачей или особенно сложным пациентом. Затем со вздохом встает и со всего размаху двигает его кулаком прямо в прыщ на носу. Прыщ лопается и что-то желтое течет по лицу Григория.

-Извини, мам, – спокойно и грустно говорит Фома, проходя мимо меня, - но ты должна меня понять.

Надежда ушла сама.