вионор меретуков : Прощание

...У кладбищенских ворот небритый мужик в сапогах и ватнике продавал вялые белые астры.

— У тебя что, отец, других цветов нет? – скривился Алекс.

«Отец», который, скорее всего, был нашим ровесником, подумал самую малость и степенно отчеканил, бросив осуждающий взгляд на Алекса:

— Астра того аромата не дает, но вид и цвет свой имеет...

— Да ты, я вижу, философ, – сделал вывод Алекс.

— Оставь его, – прикрикнул на Алекса Шварц, – что ты прицепился к человеку... Не собираешься же ты, в самом деле, покупать цветы?!

Долго топали по каким-то аллейкам по бесконечному кладбищу.

Спросили сморкающегося в тряпку служителя с красными то ли от ветра, то ли от пьянства глазами, как пройти к новым захоронениям. Тот, не прекращая сосредоточенно сморкаться, развернулся навстречу ветру и бровями указал направление.

Наконец, пришли...

— Что-то не видать поклонников таланта нашего романиста, – проворчал Алекс, поеживаясь на ветру.

— Что наша слава... – прошептал синими губами Сёма, оглядывая ряд заранее выкопанных могильных ям.

Мы не поехали ни в морг, где происходило репетиционное представление прощания, ни в церковь на отпевание, а сразу отправились на кладбище, узнав в союзе писателей, членом которого Юрок так и не стал, где и когда предадут земле бренные останки нашего дорогого собутыльника. И теперь стояли на самой окраине огромного Драгомировского кладбища, на грязной, мокрой, унылой, местами засыпанной щебнем дороге, ожидая прибытия погребальной процессии.

Бескрайний высокий забор из железобетонных плит, серевший метрах в ста от нас, казалось, отделял территорию кладбища от Вселенной. По ту сторону забора стояли большие деревья с кривыми черными стволами и по-осеннему мертвыми сучьями. На верхних ветках деревьев закаменели, как неживые, черные птицы с непомерно большими головами.

— Черт бы побрал этого Юрка, – проворчал Алекс, – нашел время помирать... Я совсем околеваю от холода. И как это я не догадался прихватить с собой бутылку! Кажется, полцарства бы сейчас отдал за глоток спиртного...

Шварц хмыкнул.

— Гони, – сказал он, доставая из-за пазухи фляжку с коньяком, – гони свои полцарства!

— Сёма, друг! – радостно простонал Энгельгардт. – Да что полцарства! Забирай всё! Сёма, ты волшебник! Все-таки мы, евреи, необычайно предусмотрительны. По крайней мере, по части выпивки.

Бутылку пустили по кругу.

— Я слышал, ты, как будто, в завязке? – подозрительно глядя на Алекса, спросил Шварц.

— Да, и в основательной!.. А что? – отрываясь от бутылки и с удивлением глядя на Шварца, сказал Алекс.

— Но ты же пьешь!?

— Ну и что?.. – еще сильней удивился Алекс.

Шварц махнул рукой.

Коньяк подействовал сразу. Внутренностям стало тепло, словно их окатили горячей водой.

— Не прошло и года... – сказал Шварц и глазами показал на появившуюся вдали группу людей в черном. Люди поспешно и неловко толкали перед собой катафалк: грубую тележку на резиновом ходу. На тележке покоился обшитый черной материей гроб.

Оркестра не было. Не было и сосен, на которые рассчитывал покойный и которые, по его мнению, должны были декорировать похороны в качестве естественного атрибута кладбищенского действа.

Все было до чрезвычайности скромно. Более того, я бы даже сказал, бедно. На мой взгляд, похороны походили на лавку старьевщика, причем как раз в тот момент, когда ее приходит описывать налоговый инспектор.

Группа людей с тележкой приближалась к нам с не похоронной скоростью. И уже через мгновение процессия (если так можно назвать – я пересчитал – одиннадцать с половиной человек, считая покойника за полноценную единицу, а худенькую, бледную девочку, прилепившуюся к матери, молодой женщине с мужским кадыком и глазами навыкате, за половинку) стояла в полном составе перед одной из ям.

— А где же наша смена, где молодежь, для которой писал Юрок? И где пресса, я вас спрашиваю? – возмущался Шварц. – Нам всем не мешало бы задуматься... Для кого мы стараемся, работаем, тратим лучшие годы жизни? Зачем мы трудимся в поте лица? Чтобы потом нас хоронили как собак?! Что вы молчите, черт бы вас побрал!

— Меня больше интересует, – говорю, – где его жена? И теща?..

— Жена?! – вытаращил глаза Алекс.

— Да, жена. Я не могу допустить даже мысли, что эта зобастая тетка с изумленными глазами и есть его бывшая жена... По его рассказам, это должна быть невиданная красавица, всегда окруженная свитой любовников.

— Ты безнадежен, Серж, – с состраданием констатировал Алекс. – Да Юрок никогда не был женат! Он же все придумывал, неужели ты не знал?!

Я потер ладонью затылок...

Алекс, Шварц и я придвинулись к могиле.

Сухопарый верзила с острым носом – я узнал известного детского писателя – решительно отделился от толпы, сделал несколько шагов и замер на краю могилы.

— Может, подтолкнуть остроносенького? – тихо сказал Алекс и подмигнул. – Вот бы был номер!

Писатель извлек из кармана пальто вчетверо сложенный лист бумаги, развернул его, поправил очки и, трубно откашлявшись, привычной скороговоркой прочитал траурную речь, которую я здесь не привожу исключительно потому, что она была безлика и походила на большинство проговариваемых в таких случаях пошлостей. Скажу лишь, что в речи преобладали три слова: талант, безвременно и усопший. У этой речи, можно сказать, было только одно достоинство – она была, слава Богу, краткой. И на том спасибо.

Когда, вхолостую жуя губами, оратор принялся складывать бумажку, я с трудом удержался, чтобы не зааплодировать.

Алекс не удержался...

В холодном воздухе повисли ленивые редкие хлопки.

Но участники траурной церемонии и ухом не повели.

Следующий оратор, который сменил сухопарого, скорее всего, не знал покойного и, более того, мне показалось, вообще не понимал, где находится. Это был желеобразный пожилой бородач, явно из тех, которые называют себя правозащитниками. Говорил он мягким, задушевным голосом и, похоже, пребывал в абсолютной уверенности, что его слушают. По всему было видно, что он плохо ориентировался в пространстве и во времени.

Когда он понес околесицу о вечности и бессмертии души и связи всей этой тягомотины с личной свободой и демократией, то его, не выдержав, оттащила от могилы женщина с изумленными глазами.

Обладательница вытаращенных глаз и выдающегося зоба не стала терять времени даром, она быстро подвела свою золотушную дочку к краю могилы и, победоносно окинув нас взглядом, сказала:

— А сейчас, деточка, сделай, как мы с тобой договаривались... Попрощайся с папой.

И девочка, деловито ступив ножкой на холмик земли перед ямой, сначала слегка откинулась назад, а потом, резко наклонившись вперед, с удовольствием плюнула в могилу.

Толпа разом ахнула.

— Вот это по-нашему, – восхитился Алекс и, не удержавшись, захохотал. – Кажется, тут кто-то спрашивал, где наша смена... Вот же она! Это тебе, Юрок, от нее вместо последнего напутствия... Вот потеха! Вот так похороны! Век не забуду! Ну, довольно, хватит болтать попусту, пора закапывать! Вы что, не поняли, дурачьё, отроковица подала сигнал! Регламент на говорение глупостей исчерпан. Эх, жаль, помер Юрок! А не помри он, он бы нам сказал, что от утеса русской литературы откололся булыган огромадного размера... Эй, могильщик, расчехляй лопату! Харон не привык ждать, разве ты не слышишь, он уже кочегарит свою моторизованную ладью? Или, может, еще кто-то хочет проститься с новоиспеченным хозяином могилы?

Но желающих плюнуть больше не нашлось. Так же как не нашлось желающих каким-либо иным способом отметить проводы покойного в последний путь. Не было стенаний, воплей, плача и прощальных поцелуев. Оно и правильно. По моему разумению, целовать труп в хладный лоб – удовольствие сомнительное.

Я посмотрел на то, что было еще совсем недавно живым человеком, и испытал чувство горечи.

В каком виде обычно предстают пред нами покойники на своем последнем рандеву? Плотно сомкнутые веки, пресловутая смертельная бледность, скорбные губы – такие у живых бывают лишь тогда, когда они спят и во сне думают о смерти.

Лицо усопшего покрывают тональной пудрой, придавая ему цвет, который можно приобрести лишь под палящим черноморским солнцем, так что иной раз кажется, будто покойник только-только прибыл с южного берега Крыма, чтобы поспеть на собственные похороны.

В случае с Юрком пьяный патологоанатом перестарался: он увлекся краской, передав ей слишком вишневого цвета, и мертвый Юрок имел парадный, можно даже сказать, вернисажный, почти праздничный, вид. Вполне годящийся для Новодевичьего. А если бы гроб был пофасонистей, то – и для захоронения у Кремлевской стены.

Мертвый Юрок походил на квартальную потаскуху, спьяну перепутавшую день с ночью и накрасившуюся днем так, как она обычно красится перед вечерней охотой на клиента.

Косой солнечный луч, изредка стрелявший по земле из огненно-синих разрывов между тучами, неуместно веселил складки на лице покойника и придавал ему выражение комической сосредоточенности.

Создавалось впечатление, что мертвец вспомнил начало чрезвычайно забавного анекдота, но никак не может припомнить финала, и теперь, мучаясь, напрягает все силы, чтобы вытащить из закоулков памяти концовку, без которой история полностью теряет свою юмористическую целесообразность и остроту.

Все, казалось, говорило о том, что Юрок еще не совсем отошел от жизни живых людей, но в то же время еще не успел втянуться в мир потусторонний.

Чтобы устранить это несоответствие, необходимо было что-то предпринять. Например, оживить Юрка. Или предать его тело земле.

Поскольку первое было не выполнимо, все остановились на втором...


(Фрагмент романа "Меловой крест"