: Дунайские байки(часть третья)

О том, что «Чукотка» была ГУЛагом, ссылочным лагерем для провинившихся моряков, я узнала позже. На первых порах мне некогда было об этом думать. Я едва справлялась со своими штатными обязанностями. Закончив вечернюю уборку камбуза, я сползала по трапу в каютный трюм, стаскивала пропитанную кухонными парами одежду, брела в душ, мазала зеленкой изрезанные ножами пальцы и засыпала, не успевая себя пожалеть.
О том, какие они, окружающие меня мужчины я не размышляла. Это было мое первое судно, моя первая команда. Местные моряки носили засмальцованные комбинезоны и кирзовые сапоги, ругались матом, пошло шутили. От них пахло вином, потом и перегаром. Матросы и машинисты подстерегали меня под лестницей, норовили облапать , ущипнуть. Подмигивали в раздаточное окошко. Не таясь, обсуждали особенности моей внешности. Но, я их не боялась. Они были именно такими, какими я представляла себе настоящих моряков. Грубыми, циничными и мужественными. Лет мне было немного, печальным опытом я не обладала, плохого от жизни не ждала! Конечно, я краснела и смущалась. Я визжала на весь трюм, стоило кому-то прижать меня к переборке. Я шарахалась от преследующего меня пьяного боцмана. Я тщательно проверяла замки в душевой. Я не теряла бдительности, но, я их не боялась. Я не чувствовала в этих мужиках злобы, жажды насилия, стремления унизить, оскорбить. Я была для них развлечением, возможностью посмеяться и отвлечься от грязной изнурительной работы. Возможно, моя наивная детская вера в то, что моряк девчонку не обидит, и уберегла меня от преждевременных обид и разочарований.
Вместе с тем контингент «Чукотки» не был витриной пасхальных зайцев. В техфлоте не начинали карьеру, там с ней прощались. На землечерпалку списывали за пьянство, за внебрачные связи, за недостойное поведение за границей, за связи с иностранцами, за подозрение в валютных махинациях, за драки, за разбои и хулиганство. И вот, среди этих изгоев, прелюбодеев и социальных отщепенцев я выбрала лучшего!
Длинный, тощий, мосластый. С мясистым носом, тонкими губами, маленькими жадными глазами. Мой возлюбленный, мой колпитчик, мой снабженец - Витя!
Дневальная Валька говорила, что страшнее мужчины она в своей жизни не встречала.
- Еще встретишь!- пугала я коллегу и отправлялась в кают-компанию любоваться на своего удалого, хромающего после последней драки, Билли Бонса.
К моменту, когда великое любовище взорвало мою голову и похитило слух, зрение и разум. Моего избранника успели уволить из Одесского и Дальневосточного пароходств, списать со всех сухогрузов и толкачей Дунайского и дисквалифицировать во всех трех. Дебошир, пьяница, многоженец и любострастник. Эрудит, книголюб, джазмен и галантный кавалер. Мой Аурелио, мой Мефистофель! Мое счастье и наказание! Я влюбилась до аритмии, до сухости гортани, до приступов нимфомании.
Бывший помощник капитана и нынешний снабженец дарил мне шоколадки, букетики фиалок и угощал шампанским. Ничего особенного, стандартный набор для охмурения юных дурочек. Но зато, как же он говорил! Как он рассказывал! Как вещал о своих жизненных перипетиях! Как описывал страны, в которых побывал! Я смутно улавливала в его рассказах сюжеты из Джека Лондона и Конецкого. Правильная литературная речь перемежалась корабельным сленгом, уличным жаргоном и тонкой издевкой. Слушая его истории, я жалела его, радовалась и смеялась именно тогда, когда он этого хотел. Я не различала где в его рассказах правда, а где вымысел. Я верила этим сомнительным россказням и для меня они были прекрасны.
Он вещал мне о диковинных рыбах северных морей, о голодающих детях Анголы, о проститутках Антверпена, о шершавой коже черных женщин. Он рассказывал о вечно-праздничной Кубе! Он жаловался на предавших его неблагодарных жен, на позабывших отца детей. Он травил байки о бесшабашных официантках, развратных поварихах и пьянствующих капитанах. Он приносил мне винилы Earth, Wind & Fire и Джино Ваннелли.
Я мнила себя верной подругой, доверенной особой, единственной, истинно понимающей его женщиной, великой любовницей от слова LOVE.
На нашей маленькой «Чукотке», нашей грохочущей любовной лодке уединиться было невозможно. В каютах жили по нескольку человек. За тонкими переборками дышали и дожидались интриг недремлющие соседи.
Он приходил ко мне ночью. На верхней койке делала вид, что спит дневальная Валюха. К соседней стенке прижимала стеклянную банку, вслушивалась и ждала всхлипов старая эротоманка Григорьевна. Я боялась шевельнуться, ойкнуть, скрипнуть пружинами узкой койки. О полноценном сексе не могло быть и речи. У нас был не секс, у нас был бесстыднейший в мире петтинг. Стиснув зубы, закрыв глаза, я судорожно, неумело шарила ладонями по его костлявому телу, натыкалась на горячую дрожащую твердую плоть и испуганно отдергивала руку. Страх, скрежет черпалки, мелкая дрожь кровати, откровенные, непрекращающиеся ласки, шумное дыхание соседки – никогда в жизни я не испытывала подобных оргазмов. Феерия звуков, тактильного возбуждения, новизны, зашкаливающего адреналина, падающего внутрь сердца и вязкое тепло спермы.
- Покажи,- шелестел он сухими губами. Всё покажи. Сама. Ещё! Шире! – Дальше со мной можно было не разговаривать!
На любом пароходе скрыть ничего не возможно. На судах не существует тайн. Безмужняя, пошлая Григорьевна стала рассказывать мне истории о педофилах из соседнего подъезда. В приставаниях боцмана оставалась очень малая доля шутки. Старый капитан плотоядно рыскал глазами по моему телу. Добродушный, влюбленный машинист Степан ждал своего часа осчастливить опозоренную дивчину. Я всё видела, всё понимала и не могла себя остановить…
« Чукотку» поставили на ремонт в маленький порт в украинской Венеции. Команду сократили. На судне остались механики, пара матросов, да мы с поварихой. Продукты доставляли раз в неделю. Я металась по палубе и выглядывая катер с возлюбленным снабженцем.
Он привозил мне себя. Мы отправлялись в город. Гуляли по деревянным мосткам Вилково. Дышали гнилым, илистым воздухом давно нечищеных каналов. Покупали у местных рыбаков мутное прошлогоднее вино и шли в гости к одинокому Витиному приятелю. Старый частный дом с небольшим палисадником и зеленой верандой. Друг угощал нас салатом из первой зелени, перьев лука и яиц, говорил мне комплименты, выпивал пару стаканов принесенного каберне и засыпал на садовой раскладушке. Мы шли в дом и трахались на липких чужих простынях. В доме пахло прелостью, грязной сантехникой, давно немытой посудой. Мой восторг, моя преданность, мое всепонимание узились, как зимнее русло Дуная. Но…, было уже поздно.
Дальше всё «как у людей». Утренняя тошнота, соленые огурцы и рыбные сны.
Я умоляла найти врача, пойти со мной в больницу, разделить позор и унижение. Он обещал помочь. Я боялась проговориться подругам, знакомым. Перестала ездить к родителям, отказывалась от выходных, подменяла повара, работала за двоих. Днем и ночью я ждала продовольственный катер и боялась покинуть борт «Чукотки». Однажды он приехал. Сказал, что все будет хорошо, что он договорился и, чтобы я ждала его возле местной больницы. Я ждала. Долго. До темноты. Никто не пришел.
Ночью мне стало не так стыдно. Я постучала в светящееся окно приемного покоя и уговорила пустить меня к доктору. Молодой синеглазый интерн бросил на кресло рыжую в пятнах хлора клеенку, засунул в меня палец и попросил сжать мышцы.
- Хорошая девочка, - похвалил он мои способности. И оставил в больнице до утра.
Я спала с ним. Потом. Иногда. Когда бывала в том городе.
Наркоза не было. Холод клеенок, лязг металлических разъемов, распахнутые колени, сжатые кулаки и изодранные поручни кресла. Плеск упавшего в таз комка крови. Я не знаю было ли мне больно. Знаю, что потом я никогда больше боли не чувствовала. Я теряла сознание. Сразу. Все в этом мире относительно…
Он приехал на мой День рождения. День моего совершеннолетия. С цветами и шампанским. Кроме меня и нескольких матросов на «Чукотке» не было никого. Я наварила матросам борща, запихнула кастрюлю в морозильную камеру и они рубили топором и грели на плите этот буряковый кусок съедобного льда.
Я лежала в каюте. Голая, накрытая колючим шерстяным одеялом. На полу валялись пропитанные потом, заляпанные кровью простыни. Ночь на ледяной больничной кушетке вылилась в ангину. Горячечный бред, бессилие, апатия.
Он тряс меня за подбородок, силой распахивал рот и мазал горло люголем. Он вылизывал мое мокрое, плюющееся кровью тело. Укутывал одеялами и накрывал смоченными в уксусе марлями. Он рассказывал о своем маленьком сыне. Говорил, что жена уехала, что он вымыл плиту и, что заберет меня домой. Вечером он уехал.
Два дня спустя я встала. Любимые левайсы не держались на похудевших бедрах. Юбки падали на пол. Я нашла в углу шкафа, скомканное синее «бабушкино» платье, наглухо запахнула белый ворот, укрыла тканью костлявые ключицы и поехала к папе.