Послемрак : Яма, 10

Налетел новый порыв ветра, подросток отшатнулся. В калейдоскопе умопомрачительной одышки перед его глазами предстала картина прошлого. Теперь он вспомнил все. Он действительно все вспомнил.
Да, он на самом деле был убийцей. Но теперь каждую его мысль пробирало другое воспоминание: однажды все грехи подростка, все зарытые им собственноручно в памяти люди, всплыли наружу: о его преступлениях узнало общество. Теперь Нарцисс ясно помнил, как он был предан неземному суду и… казнен.
Подросток, как нечто чуждое, отдельное от себя, вспомнил момент, бесповоротно изменивший его жизнь, и это воспоминание стальной гильотиной расслоило его жизнь на «до» и «после». Даже во время вторжения в свой рассудок Корытина, в котором Нарцисс растворился настолько, что не помнил ничего из своей настоящей биографии, он все же беспрестанно ощущал тень этого воспоминания – но не мог прикоснуться к нему, как не мог наступить на собственную тень. Он помнил гильотину, как что-то несвязанное со своей жизнью, точь-в-точь, как прочитанную книгу, события которой происходят с читателем в момент чтения и перестают переживаться им по окончании. Но бывали периоды, длившиеся, как правило, несколько секунд, когда подросток со слепящей ясностью осознавал, что гильотина напрямую связана с его жизнью, и все, что с ним произошло после ее падения, казалось подростку до головокружения иллюзорным. Сама реальность казалась ему несколько пьяных секунд сном. В такие периоды подросток сам поражался тому, что ЭТО на самом деле произошло с ним.
Подросток вспомнил свое первое попадание в яму, с которого началось изгнание Корытина. И засос на собачьей морде, виденный им в тот вечер, который двигался как бы отдельно от морды, но параллельно с ней, напомнил ему о гильотине, о переломном моменте своей судьбы. Этот пагубный случай так же двигался параллельно с ней, не мог существовать без нее, но был оторван от судьбы, как нечто постороннее – как постоянно заживающая и вновь открывающаяся рана. Как механические двери, которые реагируют на всякое приближение. И всегда получалось так, что подросток имел два состояния – когда иллюзией была несовместимая с жизнью гильотина, и когда иллюзией казалась сама жизнь. Последнее состояние наступало как раз в те помутненные секунды, когда подросток ясно осознавал произошедший в своей судьбе перелом, представлял, как наяву, свою казнь – и признание этого происшествия за реальность было несовместимо с текущей жизнью. Поэтому подросток и вынужден был воспринимать, как нечто произошедшее с кем-то другим, а не с собой, обрушившуюся на него гильотину, ведь только так, выместив смерть, он мог продолжать жить. Подставным лицом стал Корытин. Этот похожий на суслика монстр, какими-то силами материализовавшийся из тетрадей в жизнь и ставший проекцией грехов Нарцисса. Дьяволом его сделал сам подросток.
После гильотины по отношению к своей прошлой жизни подросток чувствовал себя близнецом-неудачником. До определенного момента все как будто шло в едином русле, казалось, что идиллия нерушима, и вдруг произошел разрыв: и одно осталось жизнью, а другое – тенью. Последние годы подросток был просвечивающим призраком, а по ночам силуэтом. Он ревновал жизнь, но не к какому-то определенному сопернику, а к самому себе. И это было хуже самого ревностного соперника.
В беспощадной гильотине и таилась причина поиска подростком средств для изменения внешности и побега от себя. Он просчитался, выбрав самый легкий путь и попытавшись стать выдуманным им самим же человеком. Но именно во время взаимодействия с Корытиным, во время противостояния с ним, подросток повзрослел, вырос из старого себя и теперь действительно мог смотреть на казненного гильотиной человека, как на кого-то постороннего.
После казни подросток как будто был отделен от себя. А значит – и от Гали. Да, до казни он действительно умел любить. Он искал спасения множеством чередующихся способов: от самообразования и молитв, до саморазрушения и проклятий. И только после первого случая в яме, он начал выбираться из лабиринта своих поисков. Попав в нее, подросток словно переродился.
- “Но как же произошло все это со мной?”
Лоб горел, картинки в голове становились все расплывчатей и пятнистей, а воспоминания порывистей и ярче.
Казнь произошла несколько лет назад. Точного дня своего возведения на эшафот подросток не знал, не был уведомлен, но был заранее уверен, что ЭТО произойдет. Чувствуя приближение казни, он каждый день что-то переосмыслял и однажды, когда мысли в его голове словно преодолели порог слышимости, понял, что то, что было чуждо и противно ему раньше, теперь не могло не вызывать у него элементарного, но недоступного ему прежде чувства – близости. Казавшееся подростку уделом сильных отталкивание от себя ближнего сменилось стремлением быть нужным кому-то и одновременно – таким же как все. Грядущая гильотина изменила подростка. Почти каждое утро он хотел быть там, где мог побывать до казни. Будучи заурядным, он мнил себя особенным и выражал протест против «неправильных» людей, но как только он, единственный из многих и многих людей, был приговорен к казни, у него впервые появилось желание затеряться в толпе. Он чувствовал, что чем меньше времени ему оставалось, тем больше он мог успеть. Он даже закон соответствующий вывел: чтобы взяться за дело, нужно взять время в рамки. Понимал, как много секунд было растрачено прежде. Теперь он с приятной тоской вспоминал последние дни своей свободы: как он радовался, понимая, что сегодня казни не состоится, как радостно собирался в жизнь темным зимним утром, как ценил каждое рукопожатие…
В то приснопамятное время подросток был, как неизлечимо больной, которому сказали «жить будете», и ему ничего не оставалось, кроме как жить…
Когда-то у Нарцисса было все, и будь он образованным, то непременно провел бы параллель между собой и каким-нибудь мифологическим персонажем, который начал ценить жизнь лишь после того, как потерял ее. Сквозь воспоминания ему даже стало интересно на секунду, есть ли в мифологии подобный персонаж, и внутренняя горечь и боль подсказали подростку, что он наверняка не первый испытывает это чувство – раз оно такое сильное, то должно было постичь и кого-то прежде. И будет не раз постигать кого-то впредь.
Вдруг посреди масштабного воспоминания подростку вспомнился маленький фрагмент из его жизни в то время, когда приговор был уже подписан и дамокловым мечом довлел над головой Нарцисса. Подростку вспомнилось, как он, перед казнью, молился перед иконой. Это истеричное причитание не было на самом деле никакой молитвой, но усугубившееся положение подростка после того, как он «помолился», привело его к разладу с настоящим богом и предопределило во многом вредные привычки, настигшие пропащего через какое-то время. Перебирая тогда коленями на коврике перед иконой, подросток умолял ее о том, чтобы она не карала его еще жестче, он клялся, что усвоил урок и просил оставить это отвратительное положение, как есть, не усугубляя его еще сильнее. Он просил о жизни после «казни». Но икона не могла оставить подростка в живых, не имела полномочий, чтобы спасти его от казни, и какое-то время он жил как в аду…

Подростка возводили на эшафот в канун Нового года. Так случилось, что трагедия его личной жизни пришлась на международный праздник. За несколько дней до первого января, подростка неожиданно вызвали на суд.
Стоял рано состарившийся, неотличимый от вечера пасмурный полдень. Погода была промозглая, серая и угнетенная. Необычный суд, собравшийся в каком-то советском здании, состоял из вольного числа присяжных, которым было велено выражать свое мнение только эмоциями и личным субъективным отношением к тому или иному резиденту.
Праздная публика замкнула коридор неправильным кольцом. Подросток стоял где-то в середине перекладины образовавшейся П и никак не мог заставить себя быть незаметным. Все, что могло на секунду-другую перенять его внимание, были окна в полстены по левую руку от его робкой, астенической фигуры. За грустными, замызганными окнами моросил штрих-пунктирный дождь. Сменяющие друг друга тучи напоминали каталог татуировок…
Сам процесс казни был еще более несправедлив. Все знали о приговоре высшей силы, обрушившейся на приговоренного Нарцисса, все косились в его сторону, но никто и никогда не решался высказать своей осведомленности вслух, словно преступление подростка было всеобщим табу. Главная несправедливость казни состояла в том, что свершалась эта эвтаназия тоже посреди всеобщего праздника: на общем собрании всего сущего самозваные божьи секретари, опираясь на антураж досужих присяжных, награждали и поощряли своих избранников, и весь этот процесс сопровождался весьма податливыми аплодисментами. Положительные резиденты почти не вызывали разногласий среди публики. Вкупе с грядущим международным праздником, линейка приобретала особо радостное значение для всех собравшихся.
И только подросток, весь ходивший от дрожи, как доламывающийся механизм, знал, чего всем не хватает. Для особой пикантности народу недоставало его выхода на эшафот. Те десять или пятнадцать минут, во время которых награждали положительных героев, были первым надрывающимся тросом над его шеей. И этот трос был куда страшнее, чем трос от гильотины. Вызовут или не вызовут? Вызовут или не вызовут? И как это будет? Безмолвный вопрос повис над сущностью преступника. Жуткий страх – за то, какую реакцию вызовет его имя; за то, насколько жесток будет народ с ним; за то, сколько непосвященных в тайну казни разочаруется в подростке в последний момент его жизни; и, самое главное, как именно проявится над ним божья кара – низменный страх за все это, с искрометностью невообразимого сканера, отпечатывал каждый миг последних мгновений его жизни. Глотая слюну, координируя дыхание и снова забывая о нем, давя мускул за мускулом, озираясь на внешне безразличные лица, подросток больше всех остальных ждал своего выхода. Тело овладевало духом, подавая кислород малонасыщенными порциями и заставляя руки по-старчески ходить ходуном. Вдруг симптом мерзопакостной бессонницы ворвался посреди бдения в организм Нарцисса: чесотка. Вспыхнув где-то за ухом, она заставила подростка почесать в этом месте. Но как только очаг за ухом был устранен, колик перескочил на ногу. Затем под локоть, на ключицу и снова на лицо – в этот раз на щеку. Вот он уже на щиколотке. Эти салочки с зудом казались подростку мукой. И в то же самое время он чувствовал небывалый накал деятельности своего рассудка: он четко понимал, что неотстающий зуд – всего лишь закон природы – результат того, что энергия никогда и никуда не исчезает, а только переходит из одного вида в другой. И чем яснее он понимал это, тем больше его одолевал зуд, до тех пор, пока Нарцисс не понял, что одну энергию способна одолеть лишь другая энергия – в его случае это сила воли, выдержка.
Но в нем не было ни воли, ни выдержки. Он не был ни положительным мучеником, ни монументальным Атлантом, подпирающим небо. Трус, маленький загнанный трус – вот кем он был.
Подросток пытался отвлечься. Он обратил внимание на двух школьниц в толпе. Где-то он видел их раньше… При объявлении приговора над подростком, одна, несколько обрюзгшая, безудержно затрещала над ухом другой, и та стояла, чуть наклонив вперед голову, изредка кивала и, втягивая подбородок в шею, по-пеликаньи прятала в себя усмешку. Она обладала той непосредственной красотой, которая так чересчур ясно написана на лице, что не дает никакого повода задуматься над собой. Красота и красота. Насмешливое выражение на этом милом лице удивило Нарцисса, потому что он уже несколько раз сталкивался взглядом с ней во время линейки, присматривался… и снова забывал. Она была невысокая, неравномерно русая, с чистым прямоугольным личиком, одетая в серую обтягивающую футболку и принтованные какими-то каракулями лосины. Она непринужденно простаивала нудные минуты, прижимая к ноге бежевый клатч. Лицо ее было открытое и сформировавшееся, как у спортсменки или танцовщицы, и какое можно встретить у девушек, которые вынуждены уметь держать себя, например, у юной гимнастки. До объявления приговора, пока чествовали счастливчиков, она все время смотрела в упор на подростка, не слушая приставучую подругу, и всего несколько минут назад она не насмехалась, а взгляд ее был, наоборот, круглым, прямым и вопрошающим. Но вмиг все сменилось.
Рядом с балетками двух подруг чьи-то пьяные каблуки… Но до лица их владелицы подросток уже не доходит. Звучит голос сверкающего красными зрачками “тамады”…
Собственное имя оглушило подростка пульсирующим страхом, словно голову его насильно ввалили под воду. Первую реакцию публики на свои шаги навстречу неизведанному, именно по этой причине, он упустил. Следующие мгновения были уже привидением в исполнение приговора. Ужасные, полные самообмана аплодисменты тех, кто еще ничего не знал о назначенной казни, от людей, полагавших, что подросток – один из избранников, были подавлены живым шепотом и, наконец, окончательно заглушены роптанием толпы.
Никакой боли подросток не чувствовал. Никакой гильотины не видел. Ожидаемый, страшный эшафот испарился, как призрак. Последний и, возможно, самый короткий путь в человеческой жизни подросток преодолевал под смех и гудение мужчин, на глазах недоуменных женщин.
А дальше… Дальше ничего необычного не произошло. Суд публики и был адом, он и был гильотиной.

Вынырнув из воспоминания, подросток содрогнулся. Только что он заново пережил кошмар своей жизни и ужас своей смерти… Но ведь как-то он спасся… Кто-то дал ему надежду на светлый “дом памяти”… Заново пережив в голове казнь, подросток вспомнил и собственное спасение.