net_pointov : Вещи и овощи

Каша стояла перед Лизой, студенисто подрагивая. Мед не хотел открываться, наверно стоило подержать крышку под горячей водой, но Лизе было категорически лень – овсянка обещала и без того молочную сладость, да и ягоды малины, которые щедро «плеснула» Никифоровна, должны были добавить в плотное горячее кашино тело своей детской сладости и летнего вкуса. И впрямь получилось хорошо! – Лиза аккуратно вылавливала ягодки, зачерпывая вместе с ними белесую овсяную кашу, глотала жадно, почти не жуя, будто не едала подобного, разве только позволяла пустить малиновым ягодам сок и удивленно, почти восторженно раскатывала на небе крохотные семечки вперемешку с не до конца разваренными хлопьями.
- Эко девка изголодала! – Никифоровна смотрела умильно, радуясь этому первородному насыщению, и мяла руками подол фартука, в то время как Лиза, отловив по краешкам последние малинки, одним махом поддела беззащитную останнюю кашу и облизала ложку.


Вытерев губы полотенчиком, Лиза пошла в свою комнату плакать. Пока Никифоровна моет посуду, пока не видит. Эту грубую, но добрую женщину, которая честно вываливала на Лизин стол все свое старание угодить, несла к обеду в бесчисленных пиалах, розетках и супницах свою незамысловатую любовь, так вот ее, небольшую, полноватую, в трещинках Валентину Никифоровну очень не хотелось обидеть. Пока она там у раковины старательно оттирала кастрюли и мылила негодные тряпочки «а пригодится», Лиза лежала на кровати, предварительно закрыв дверь без замка, и беззвучно, одними глазами ревела под присмотром фарфоровых котов и телевизора «Электорон».


С тех пор как Лиза стала «болеть», родственники, забоявшись, выписали ей из деревни материну троюродную сестру, чтобы та привела хиреющую изо дня в день Елизавету в порядок или как минимум следила за ее питанием, прятала ножи и плотно прикрывала окна. Ни Лиза, ни Никифоровна этому факту не особо были рады, но и не сопротивлялись, потому что Лизе, по сути, было все равно, кто поселится теперь уже в пустой соседней комнате, а Никифоровне всегда хотелось сделать в своей жизни что-то значимое, поэтому она ни капли не противилась, а даже наоборот достаточно быстро собрала большую сумку «Спорт», накидав туда турецких кофточек, теплых штанов и детективов Джеймса Хедли Чейза, отдала Любе Ситниковой ключ, чтоб та заходила поливать чайную розу, да на электричке и приехала.


Помнится, у Лизы было неожиданно прибрано, сама она сидела отстраненно, покачивала ножкой и пялила глазища в окно, где ребятня гоняла мяч. Но смотрела она конечно не на двор, не на дом, а как-то через это все, насквозь. «Голодная наверно», - подумала Никифоровна и прямо с порога пошла готовить картошку со шкаварками, благо в «Спорте» нашлось место и для кусочка сала, и для подсолнечного масла в поллитровке. Лиза была не голодная, она вчера ела батон. Но покорно согласилась съесть тарелку с горкой и из вежливости даже добавку – в общем на том и порешили.


Сегодня же у Лизы вообще был сложный день, нужно было выйти из дому и пойти постричься, а то заросла совсем. Идти не хотелось, одеваться не хотелось, стричься не хотелось, ничего не хотелось. Но с таким усердием, как Никифоровна томила и варила рагу и супы, с такой же ревностью Лиза следила за своей буйной рыжей головой, втирая в корни волос то настой лопуха, то дорогущие сыворотки. Поэтому надо значит надо. Ходила Лиза в парикмахерскую у метро, там же у метро они с Никифоровной, которая сегодня принарядилась в длинную юбку с индийскими слонами, и распрощались. Никифоровна поехала на рынок, потому что магазинных овощей напрочь не признавала, а Лиза пошла за угол и села в кресло, которое у окна, справа.
Вообще Лизе не очень нравилось, когда ее стригли. Вернее нравилось, как деликатно, выверено и двусмысленно пальцы мастера касались ее головы, смахивали со лба выбивающиеся пряди. Но совсем не нравилось, что она была совершенно беспомощна изнутри от присутствия рядом мужчины, пускай и в занятном парикмахерском фартуке, да еще и с такой вышивкой, что в зеркале можно было прочесть название – «Птичка». Для Лизы в зеркале отражались слова Вдрызг, Одночасье, немножко отражалось Стыдливо. Она пялилась на носки своих неновых туфлей на подножке и боялась оторвать взгляд, чтобы не встретится с Александром, по бейджику Владимировичем, глазами, в которых только один вопрос – а может и не один, а два: на правую сторону пробор или на левую. Лиза разглядывала блестящие крохотные ножницы, пластиковую сову, арсенал расчесок, розетку, истыканную штекерами, а в зеркале тем временем неотступно проявлялась новая незнакомая женщина с гладкими рассыпчатыми волосами – огнецветными, рдьяными, пламенными – на фоне кипенно-белого воротничка. Новая женщина глядела на Лизу из зеркала живо, внимательно, а Лиза на нее уставшее, умоляюще, мол поди прочь, поди прочь, оставь меня в покое. Но женщина все равно продолжала смотреть, а потом взяла и показала я зык.


Никифоровне в столице не очень нравилось. Она выходила из метро и с завистью, даже как-то нежно и тоскливо смотрела на теток, которые, разложившись на картонках, продавали жадным до деревни горожанам пучки укропа, коренья петрушки, скукожившиеся луковички гладиолусов и наспех собранные букетики из люпинов, лилейника и бог весть знает какой травки с некрупными багряными цветами с канареечно-желтыми серединками, будто в каждом и правда по птичке.
Никифоровна смотрела на теток свысока, проходила вдоль рядов неспешно, небрежно даже, а сама вдыхала запах рассады и пытливо высматривала на газетках стянутые единой резинкой стебли ревеня на кисель (Лиза, кажется, очень любит кисель).
– И еще пирог сварганю, с рыбой, с палтусом, и рулет сделаю, под соусом мускатным запеку, и ягод намою, сливок домашних куплю…
Сама же Никифоровна до смерти хотела простого салата с редиской. Такого, где огурчик хрустящий раз-раз-раз, перья зеленого лука надергать и нарезать много-много-много, яйцо вкрутую туда, сметанки ложечку холодной и, конечно же, ее, редиски, снежной, розовой по краям, едва острой. А сегодня у Никифоровны вообще было счастье – она нашла на рынке настоящую помидору. Найти в городе настоящую помидору, да и просто хороший помидор не представлялось возможным – но вдруг среди краснодарских и среднеазиатских, тепличных и фермерских она нашла бабку с теми самыми невесть взявшимися здесь розовыми мякотными помидорками, пахнущими грядкой, ботвой, летом и бог знает еще какой роскошью.
Теплые и наверняка сахарные, сахарные внутри! Никифоровна прямо чуяла их сок, их дух, складывала в пластиковую мыльницу-корзинку один за одним бережно, почти любовно и улыбалась сама себе, рисуя в мыслях густой гевеч, салат с обилием крымского лука, невиданный конфитюр из томатов, подсмотренный как-то в одной из кулинарных передач, или нет – просто порезанную на грубые неотесанные доли эту самую почти одесскую помидору, присыпанную крупной солью.
Уголки губ у Никифоровны взлетали то и дело, почти как в девичестве, и она отправляла в компанию к розовым «сердечкам» пучки душистой кинзы, петрушки, базилика, парочку баклажанов (ох и поплачут они у меня!) и почему-то именно кривые перцы-ласточки, которые Никифоровне всегда было особенно жаль.


Лиза шла себе и шла, шла себе и шла. Под ногами ничего, за плечами все. Новая прическа, чистое платье. Если бы однажды ее спросили (Бог ли?) мол, что ты Лиза хочешь больше всего на свете, то она не задумываясь ответила – хочу ничего не помнить вообще, отнимите у меня память. Этот ответ был заготовлен заранее, обдуман за месяцы и лежал у Лизы в кармане, как камешек, а она то и дело трогала его пальчиками и ждала, когда уже когда. «Спрашиваете? – а я вот, нате отвечаю!» Конечно, по технике, нельзя было память отобрать частично, поэтому во тьму сгинули бы и первые любови, и закат на косе, и бульденеж, удушающее белый, тревожный, ласковый. Пропали бы пластиковые бриллианты из спичечной коробки, запрятанной за плинтусом, история с панамой, которую сжевал верблюд, пропали бы звуки музыки из соседнего дачного окна, ели и трели, конфитюр и конфетти, гипюр и бархатцы. Очень жалко, прямо до слез, что пропала бы история, как в пионерском лагере Лиза встречала рассвет с Ванькой на берегу хлорированного бассейна. Про то, как он кормил ее дикой черникой с ладони, будто птичку, и сок чернильный мазал зацелованные Лизины губы и Ванькины руки, и холодная от утра ягода таяла меж горячих пальцев, была тем самым крохотным нежным «и» в «Лиза и Ваня», которая навсегда связала ученицу 8 А и того, кто разобьется через год на проселочной дороге на отцовском мотоцикле ИЖ. Вот это все – черника, бассейн, утренний туман поверх голубого кафеля – все, все ради того, чтобы Лиза однажды проснулась, и было бы в ее памяти белым бело.
Решение было принято, желание загадано, камушек в кармане ждал своего часа. Заглядываясь в витрину на свою новую прическу, Лиза гадала, знает ли сейчас кто, что у нее на уме, и видят ли они то, что женщина в мозаичных отражениях хохочет, запрокинув голову, и прибавляет шаг.


Никифоровна ждала. Смотрела на часы. Она уже всех обзвонила, методично по списку в записной книжечке и по листочку, пришпиленому на обои булавкой. Помешивала борщ, заклиная его «сейчас придет сейчас придет». Густой наваристый борщ пыжился соломкой свеклы, еще чуть-чуть и нужно было кидать капусту, предварительно нашинкованную неаккуратной весенней горкой. Борщ. Удивительно ли, но когда Лиза была маленькой, а Никифоровна молодой, им довелось вместе на даче готовить зеленый борщ. Из всех совместных воспоминаний осталось только это – дача близ Протвино, летний день из тех, который янтарь и мед, с густым воздухом и ленивым зудом стрекоз. Лиза несет с грядки пучок щавеля, живого, ярко-кислого, моет под струей из колонки, пока Никифоровна смеется и давит на рычаг; и тем временем, когда тот самый щавель Никифоровна, искромсав, закидывает в кипяток бульона к картошечке и мясцу, Лиза старательно, пускай и не очень ловко тюкает крутые яйца об столешницу и являет миру из под рябой скорлупы их славную белизну, которая, вместе с ложкой домашней сметаны совсем скоро – папам! – увенчает зеленый летний борщ дачного спокойствия.


Лиза тихонько просунулась в дверь, с букетиком запоздалой сирени, которую она варварски ободрала у моста, собрав себе и Никифоровне вихрастый разудалый душистый веник.

- Теть Валь, я дома. Теть Валь! Теть Валь, у вас там выкипает.

Никифоровна ойкнула, свернула газ, отвернулась и разрыдалась крупными слезами прямо в тарелку. Да так сильно, что, пожалуй, пересолила.