Тихомирова, да : Женечка.

Она была неимоверно худа. Когда я шла рядом с ней, мои ноги становились то слишком тяжелыми, то слишком усталыми – ее же летели, словно пушинки одуванчиков в вечернем небе.

Ее лицо не было модельным. Оно было удивительным. Заостренные скулы, загорелая кожа, на которой танцевали свой веселый танец множество веснушек, искренняя улыбка и взгляд, постоянно отсутствующий. Стоит лишь отвернуться, выпить глоток обжигающего небо вишневого чая, а потом посмотреть на нее и увидеть: ее здесь нет, взгляд устремлен на что-то невидимое для остальных людей. Только когда позовешь ее, она снова проснется, выйдет из оцепенения, тихо спросит: « Все хорошо?». И ты понимаешь: все действительно хорошо.
На тот же вопрос она отвечала всегда одинаково. Извечное слово «Да» прилипло к ее белоснежным зубам, как вязкий ирис. Она всегда улыбалась и почти никогда не плакала. Казалось невероятным, что в таком птичьем теле могла жить такая сильная душа.

А может, она была ненастоящей, словно ветер. Позвонит раз в неделю, посмеется в трубку, спросит, все ли со мной в порядке и утихнет. Гудки в переносном телефоне. Ветер улетел на юг.
Там она загорела еще больше. В серо-голубых глазах плескалось Средиземное море, а руки были теплее песка.

- Я ужасно люблю Oreos! – Море в глазах заходило волнами. - Накупила кучу упаковок!

Я не знала, что такое эти чертовы Oreos, но искренне хотела разделить с ней это счастье, ощутить это настроение на кончике языка.
Я мигом спросила, что это. Оказалось, шоколадное печенье.

Я была на диете.

Она была слишком неиспорченной. Никогда не красила волосы, не носила сережек, не красилась. Даже чуть-чуть. Ее украшением была она сама. Густые соболиные брови, мягкие золотистые волосы, изгиб улыбки. Солнце было ее верным другом. Она словно светилась изнутри.

Однажды я спросила ее: «Ты когда-нибудь думала, зачем мы живем?».
Для меня, девушки с вечным беспокойством на лице и вечной любовью к крепкому кофе это было нормальным. Но она лишь легко улыбнулась и, мельком взглянув на меня, ответила: «Нет, не думаю…». Но вдруг осеклась, схватив мою руку: «Думала, когда в ванной заклинила дверь, и я просидела там целых два часа!» - Сказала это и сразу начала говорить о другом.

В тот день мы долго смеялись.

Она всегда была очень тихой. Любила прислушиваться, но не говорить. Не хотела открывать свои тайны. Была закрытой книгой, которую я отчаянно пыталась прочитать и понять. И если мне всегда хотелось куда-то бежать, что-то делать, совершать революции, то ей хотелось спокойствия и тепла.

Шутка, но нам двоим, всегда было о чем поговорить, хотя мы были такие разные люди.

Она любила рисовать море. До чертиков любила Айвазовского. А я любила ее картины, которые она все время критиковала. Но в каплях моря, в тонких балках кораблей был тот свет, что был в ней самой. Его передали ее руки, которые усердно осыпали грубый холст мазками краски.
Я никогда не видела, как она рисует.

Когда думаешь о художнике, почему-то всегда представляешь не выспавшегося мужчину с бокалом французского вина, который никогда не выходит из комнаты, посвятив себя всепоглощающему искусству. Или нищего с почти закончившимися тюбиками краски. Или сумасшедшего, отрезающего себе ухо. Гения со своей музой или совершенно безнадежного романтика.
Художники все время думают о своей работе, сходят с ума, боятся остаться неизвестными.
Ее картины были ее тенью, не ей самой. Они не мешали ей нормально жить, а наоборот скрашивали времяпрепровождение. Картины не отягощали ее, а чужое мнение мало волновало. Она рисовала не ради хлеба, а ради удовольствия. Картины были отражением ее счастья, а не ее горестей.

Она была другой.

Очень любила свою семью, любила быть с ними рядом. Я всегда была вольной птицей, которая рано выпала из гнезда, но не жалела об этом. Она была серединой домашнего очага. Самым ярким и теплым угольком. Ей не нужны были шумные компании, алкоголь и музыка, бьющая по перепонкам ушей. Она стремилась домой, что окутывал ее ароматами пирогов и дарил ей смех ее родных. Именно про такие семьи написаны сотни книжек. Именно о таких все и мечтают.

Она совсем не любила говорить о мужчинах. Любого возраста. Ей не нравились никакие актеры, кроме Джонни Деппа. И даже он в исключительно актерском плане. Мне же требовалось быть все время влюбленной, искать кого-то особенного. Хотелось чувствовать себя нужной.
Она была целой изначально, а рассказы о двух половинках считала мифом. Ей не требовался человек для ощущения надежности. Она была у самой себя.

Летом ее почти никогда не было в городе. Далекое слово «Дача» отдавалось в моем сознании колкой обидой. Она почти не звонила, когда была там.

«Почему не сидится ей в таком оживленном городе, почему не хочется ей смеяться и гулять со мной?» - такие мысли часто роем вертелись у меня в голове, жужжа, словно тысячи пчел. Мои пчелы были у меня в голове, а она выходила на дышащее колосьями поле, слушала оркестр из сотен цикад и гудение пчел, собиравших мед с бутонов ароматных полевых цветов.
Она и сама была, словно полевой цветок. Не напыщенная гордостью роза, не простоватый тюльпан. Она была живым цветком, что умывался утренней росой. Не заботливые руки поливали его, а сильный дождь закалял его листья и стебли. Бутон не сломился, но стал сильнее.

« Через год я уезжаю в Москву. » - Будто ненароком обронила она.
Во мне что-то закипело. Демоны недовольно заворочались, засосало под ложечкой. Хотелось сильно затрясти ее за плечи и громко крикнуть, чтобы она не уезжала.
Мы живем не на страницах книг. Под ногами твердая земля, реальность. Небо слишком от нас далеко.
Она тоже будет далеко.
Да-ле-ко. Опять сказала «Да». Моя голова стала тяжелой.
Она повернула ко мне лицо. Море стало темнее, в нем отражалось предзакатное солнце.
- Я буду звонить, ты всегда сможешь приехать ко мне, а я к тебе! – Она верила в то, что говорила, пыталась внушить это и мне.
- Я тоже буду звонить. Не включай на «Беззвучный». – Я улыбнулась.
- Ты же знаешь, что я никогда тебя не забуду. Знаешь ведь? – Она взяла меня за руку.
- Да. – Вот и я сказала это слово, попробовала его на вкус. Наверное, Oreos вкуснее…

Мы шли по вечернему городу, и теплый ветер овевал наши лица, взмокшие от неимоверной летней жары. Дача отпустила ее ко мне на три дня, дом тоже не звал ее. Хотелось запомнить эти часы, чтобы в холодное время, вспоминая ее, ощущать тепло. Знать, что где-то есть твой человек, и что ты всегда можешь позвонить и поговорить обо всем и ни о чем одновременно.

Знать, что у тебя есть Настоящий друг.