we-rus : Потоп (на конкурс)

Как любое пьянство начинается со слов “Я себя контролирую”, так и небо – перед тем как на всю ночь стать монохромным, превращалось в хамелеона, как бы апеллируя: “Нет, нет, я еще совсем не темное – вон какой-то приторный странный пигмент заморского цитруса просочился на горизонте!” А потом палитра ярких красок смешивается в муть и совсем темнеет…
В это время все еще можно было предотвратить. До всемирного потопа оставалось два часа. Сто двадцать (спасибо, Кэп!) минут оставалось до устранения небесных цветовых перепадов, до выздоровления облачных бельм, до исчезновения редеющих самолетных граффити, до рассеивания лазурных просветов дождя на горизонте, до восстановления, наконец, негармоничной темноты в абсолютно уравновешенные зияющие кубы. И воздух впервые за день станет свежим, наваристым, запахнет стиральным порошком и рассолом, как самым дружелюбным врагом. До всего этого оставалось два часа. До наступления непроницаемой темноты, выбрасывающей иногда навстречу твоему шагу блестящий от пыли долговязый тополь, или чуть более перекрашенную, чем остальные, скамеечку. Или адидасовские лампасы ночного онера – в душе такого же, как ты, уебана.
Аппендиксовый грызун навострил голодные зубы, когда второй раз за этот вечер, пошловато чпокнув, выскочила из горлышка бутылки деревянная татуированная пробка, выпустившая спиртной шлейф. Ужь вовсю просился разговаривать вслух, с воздушной тишиной, алкогольный делирий (“О том, что мы зазря делили… И как еще не раз поспорим – о том, кто был кому подспорьем…”). Помнишь это? А на самом деле – чего стесняться? Особенно, когда знаешь, с точностью до минут, время начала всемирного потопа. Правильно – стесняться нечего. Не надо стесняться.
Ты же не Дорн, оквадратевший от своих рифм.
Сеанс некромантии начался. Это дежавю – как подглядывание за подглядывающим. Недавно отмершая действительность реинкарнируется в воспоминания:
“- Это ты, ублюдок, виноват! С тобой по-человечески стараешься, а ты все портишь!”
Неужели “Я вся теку…” – это и есть по-человечески? Скажите, кто-нибудь, что нет!.. Эти претензии больше смахивают на предлог избавиться от меня. Конечно, я хочу удержать ее. Но понимаю, что лучше не удержу, чем поверю в то, что после тихих графоманских откровений и трапез с родителями по выходным смогу превратиться в ревнивого тирана… Все, что я могу – это быть цельным, везде и всегда, не изменяя себе, а не пребывать на дне разноголосых персонажей. Ведь и она только играет, и при посторонних будет молчать в тряпочку или же скромно лепетать бархатистым улыбающимся голоском. А в четырех стенах чувствует анонимность.
Потом она изнутри завела дом на безопасность – двойным оборотом ключа. И минуты, во время которых мне нельзя там появляться, тикают до сих пор.
Вслед за оскорблениями передо мной раскрылись две альтернативы двух этикетов взаимоотношений. С одной стороны, воздающий за каждое слово вдвойне “агностик”, уже навешивающий на мой язык сук ебаных, педовок и проституток. Так часто хотелось, подчинившись ему, высказать все как есть! Но на слова приходилось всегда надевать презерватив. И вот с другой стороны уже возрастает берущий стойкостью “гностик”, готовый развернуться спиной, выждать и выслушать извинения, еще дальше забив ее гордость. Все их мнения я вмещаю в себя, но понимаю: кого бы из них я ни выбрал, какой бы из общепринятых, “человеческих” путей ни использовал, я потеряю в итоге себя. Скрипя зубами, я попытался подыграть то одному, то другому. Но… Бред: я не способен обкладывать девушку скоропреходящим матом – это будет не мой язык. И не могу также изображать выдержку, когда хочется забыться и бежать в соседний ларек.
И я был прав: проходит полчаса, ладонь уже остыла после прощания со стеной, и мне кажется, что суть где-то рядом. Простите, но я никогда не был жалостлив к шлюхам. Я знаю, сколько первобытного мужицкого лукавства кроется в тех, кто заявляет о своем сострадании к этим существам. Неудавшиеся актеры, блять. Если так – то нет.
К тому же: сейчас все равно. В районе “солнышка” стремительно теплеет, и любая шлюха равна королеве Елизавете. Или кто она там? И от платонических чуйств останется один оголенный фрейдовский хуй, напомнив о причине знакомства. Не сочтите за пошлость, но перед смертью всегда обнажаются рефлексы, вскрываются инстинкты. Ведь через считанные часы не останется ничего от мира, в котором реет ее милая улыбка, и вообще – не останется ни единого сенситивного раздражителя. Ничего не сохранится от старой вселенной, в которой человек был инструментом самопознания действительности.
А ведь еще недавно пыталось раскрыть свои знойные порталы марево, разбивавшее воздух на мелкие пиксели! Мы шли с пляжа. Потом ветер, точно наэлектризованный. Таковы перепады весны. Но теперь все. Последний вечер человечества в той форме, в какой мы привыкли его видеть.
Вот мне встретился маленький островок фонарного тумана. Эти фонари, как маяки в море ночи. Застекленные венчики электрического света, облекающего тусклый стебелек, горят по-весеннему – рыжим. Причалив к фонарю, пытаюсь выдавить из зажигалки остаток бензина. Вдруг перед глазами рассыпается каскад света, меня опутывает марево, в ушах звенит. Я понимаю, что разбил зажигалку. Переживаю, одновременно, ее состояние – когда нет сил на маленький огонек, нет мочи подкуривать всяким навязчивым уебкам, зато есть силы на последний взрыв. Чтобы оглушить всех надоедливых сук.
Вытрусил из свернувшегося змейкой, прохудившегося цилиндрика табак, вдохнул, прочихался. Оставил склизкий мазок на фонарном столбе, уже измазанном засохшими наростами капель черной краски, похожими на бусины смородины, с жирным бликом на брюшке.
Тьфу, блять! Вляпался в амебу чьего-то смачного плевка. Если бы я сказал, на что похожи пупырышки, кипящие в этой лужице, вы бы перестали завтракать яичницей. Кажется, это я сам и плюнул.
- Карма… – лопочу в пьяной сомнамбуле.
Рядом – настоящая лужа, заполненная павлиньим хвостом цветов побежалости.
Зеленоватые сумерки совсем сгустились и теперь рябят, и крапы послеобразов настойчиво вкрапливаются в зрение. Слоняюсь тут, словно слон в посудной лавке. Двигаюсь на электрический стрекот цикад, на их несносную звукопись: “Дз!”, “Д-з-з-з-з!”, блять. На их фоне тишина тише. Да и вообще, пока в тишину не вклинится какой-нибудь монотонный звук, мы и не обнаружим ее существования.
Выдвигаются навстречу фосфорные блики глаз бродячей собаки, которую в темноте не отличить от волка. Боюсь. Вдруг конусы света от фар проезжей машины надвинулись на меня ломбером, как будто я нахожусь в розыске, все внимание ко мне: первый, первый, окружаем его!.. Он слишком хочет жить!..
Думаю о том, как уютно, должно быть, сидеть в прогреваемом салоне, глядя на то, как дальний свет приподымает из бездны, метр за метром, дорожный грунт. И чем больше я представлял чужой комфорт, тем сильнее меня шатало. Если бы детский предрассудок оправдался, и Луна самделишно оказалась “ночным солнцем”, меня, клянусь, ебнул бы тепловой нокдаун. Закрывая глаза, вижу перед собой резонирующую струну, и от этого шатает.
Мне нужна скамейка, а единственную, в пределах моей шагоспособности, успел освоить какой-то умник. Сутулый паренек, с поднятым капюшоном, похож на запятую, с понурой головой и обмякшим хвостиком. Представьте запятую, восседающую, как недосказанность, на лавке: и вы увидите его. Копошится, копошится в кармане. Безвылазно копошится. Подключает к копошению вторую руку.
Когда я поздоровался, он почти в унисон констатировал:
- О, нашел.
Прозвучало это глупо. Но я-то сразу понял, что встретил себя в будущем. Недаром же он застегнул молнию кармана именно в тот момент, когда подошел я. Значит, он искал меня. А его карман – временная дыра. Все очень просто, если подумать.
- Как поживаешь? – поинтересовался я.
- Болею. В ушах кишит. Как будто известки наглотался. Вот с тобой сейчас разговариваю, а сам, как в респираторе.
Я спросил из вежливости, а этот выскочка столь литературно описал свою бридость. Он мне показался подозрительным. Из тех, что изображают шарм мужеского нищенства, как некоторые, готовые на все ради внимания, лжецы утверждают, что знают жизнь благодаря тому, что были некогда недалеко от бомжей. Эдакий цукербергский стиль наивного аскетизма. Люмпен XXL века, блять.
- Слушай…
- Это тебе не кухонное пиздобольство, с креветками и пивом, чтобы я тебя слушал. Мне стриптиз в исполнении твоей души нахуй не нужен. Что, хотел рассказать мне про то, как узрел в кулинарной символике смысл жизни? Угадал? Наелся дранников – патриот? Фэншуист, блять. Ну, уж нет. Так что, это ты слушай меня, – парень влажно шмыгнул, – Я понял одну простую вещь и поэтому выжил после потопа. Слушай и запоминай. Если долго держать в руках трофей, то не заметишь, как руки вспотеют, и он выскользнет. Учти это.
Сначала мне показалось, что мой собеседник был, как те, в общем-то довольно грамотные, но ванильные словоблуды, что умеют составлять письма в стол. Но нет – этот не так прост, – подумал я, услышав его манеру речи. Не заурядный суеверный однолюб.
- У меня нет трофеев… – начинаю оправдываться – И вообще, как мне это поможет-та?!
- Значит, поздно предупредил. Да, ты чертовски прав, тебе уже ничто не поможет, – отсоветовал он и взглянул на меня как на импотента.
- Тогда сразу запомни главное: я – твой самый лучший друг. Поймешь это – увеличишь свой шанс на спасение. Не ври себе и другим про всякие там встречи с Богом, а только запомни – дороже меня у тебя никого нет. Запомнил?
- На всю жизнь.
Прислушавшись к стройному, с брутальной велюровой перхотой, голосу парня, я диву дался: куда исчез мой гнусавый, суповый писк. Но, в любом случае, не существуй моего паршивого голоска, не было бы и этого бархатистого хрипения. Поняв это, я поверил в себя:
- Тебе легко давать советы со своей высоты! – пищу я, – Пока я тут познаю жизнь через опыт, ты там, в будущем, делаешь выводы. Так что не выебывайся. Окай?
- Поиграем в ассоциации? – вместо ответа предложил парень, точно кость кинул маленькой собачонке, не обратив при этом ни малейшего внимания на мой всполох, и сделав из моей веры подранок на взлете, – Ну, так что? Боишься?
- Нет, почему… Давэээй – срыгнул я.
- Бог?
- Всеобъемлющее… - сказал я нарочно длинное слово, для гимнастики пьяного языка.
- Не правильно.
- Почему? – мычу разочарованно.
- Бога учат воображать самым большим, гигантским созданием. Но найти его не могут, как иголку в стоге сена. И эти долбаебы не замечают, что что-то в их мировоззрении расходится. Кстати, поздравляю: тебя не отчислили из универа. И все это знаешь, ради чего?
- Чего? – с похмельной доверчивостью приосанился я.
Этот малой, самоуверенный будущий я заинтриговал меня.
- Ради закона Либиха.
- Чего-о-о-о?
Парень с шуршащим звуком сплюнул, точно раскрыл с размаху пачку чипсов, и проследил траекторию полета амебы, как прослеживают закинутую удочку.
- Ради закона Либиха. Услышав его, я понял, что институт выполнил свою роль в нашей с тобой судьбе, и решил отчисляться. И стоило мне принять твердое решение, как хуесос-ректор сам попросил не забирать документы… Вот он. Забил себе в заметки.
Парень изъял из временной дыры мой – мой собственный – телефон, с тайничком пыли в динамике. Значит, я так и не успел купить новый.
- Вот, слушай. “Важнейшим из факторов является тот, который находится в минимуме”. Вот она – иголка в стоге сена. Или как там у них? Первопричина, да? Главное, что меня тогда это так поразило – ведь это уже научная теология! – что я прогулял остальные пары, и всю прогулку наблюдал, как люди ссорятся из-за мелочей, знакомятся из-за оплошностей, кончают с собой из-за зазора в сознании, в общем, всячески подчиняются мелочам. Ме-ло-чам, – продробил он, – Этим подобиям божков, Господь среди которых – самая мелкая мелочь, незримая. Атлант и Мальчик-с-пальчик.
Я застрял где-то на середине фразы этого “нового Дойла”.
- Что, и даже суицид видел? – переспрашиваю, с доверчивым подобострастием в голосе.
На это уточнение парень лишь отмахнулся, как дирижер – задержанным ауфтактом – и продолжил.
- Нет, конечно. Да, то есть… Вернее: ничего этого я не видел, потому что просидел все время в ссаном Сабвее. Там еще такие полы блестящие, как будто воду разлили… И они бесконечно отражают друг друга с потолком. А еще там охранник какой-то завтракал. Неприятный такой – преходящий эврифаг. Из тех, что называют подлостью все, что мешает им самим быть подлецами. Словом, ни ногой я больше в этот ссаный Сабвей. Тогда-то, в нем, я и попытался представить отдельно каждую трагедию. Ведь пока я там считал мух под сплит-системой, чуть не возводя их со скуки в концепцию, а некоторые развлекались стриптизом или ставками, кто-то ведь уравновешивал всю эту праздность, расплачиваясь за нее головой перед всевышним. Только представь! Иных сбивала машина; кто-то умирал в тайном одиночестве; кого-то убивали из-за пристрастия к некрофилии; а кто-то сам уничтожал себя морально, не сумев сделать этого физически. Вдруг все голоса этих духов зашумели в моей голове, особенно, детские голоса. Вспомнил кое-что, проанализировал. В общем, погуляв по памяти, я утвердился в вере Либиху.
- Поанализировал… – попытался я разобраться в непонятном спьяну слове.
Пропустив мимо ушей, парень искоса сощурился на бутылку в моих руках.
- Ты че такую дешевую дрянь-то пьешь? – небрежно бросил он мне под руку.
- Да у меня просто инстаграма нет, – закинувшись и скривившись от изжоги, ответил я деревянным языком.
Попытка пьяной шуткой разрядить обстановку ни к чему не привела. Да, наверное, это крайне глупо – тратить время на шутки в канун конца света. А, может, наоборот: нашутиться вдоволь?!
Все вокруг нас было неподвижно, как на картине. Ночная гравюра, нуар. Жгучая мгла. Комары выкамаривают. Беседки бесят. Все как всегда. Старые хрущевки скрывают за собой двадцатилетний новодел. Невероятная игра теней. Глубокие прямоугольники на стенах домов, как входы в отдельный подъезд. Серые пещеры промеж тополиных веток, воспаленных зыбкими блесками пыли. Хаотичный мотыль, и его бьющаяся сердечным ритмом позолоченная стайка, похожая на изображение намагниченных опилок из школьного учебника физики. Дворовая выставка отечественного автопрома и водительского распиздяйства, в виде вмятин, запредельной тонировки и заниженной посадки. Окна домов светятся через раз, почти в шахматном порядке, в котором какой-нибудь шизофреник обязательно узрел бы смысл, или послание на языке Морзе или даже мотив для стихотворения, как зрит в своем диагнозе нечто исключительное. Где-то вверху, в туманной мгле, сквозь дремучий трафарет листвы, просвечивают косяки звезд. Родной пейзаж нагнал жуткую тоску.
- Почему я умираю одиноким? – не удержался я, – Почему? Объясни мне.
Парень хмыкнул.
- Ну что ты мычишь, как корова? Поче-му, поче-му. Да и как ты хотел: конину хлестать да добра наживать? Ну-ну, не плачь. У тебя что, задница кровоточит? Боец, блять – (выругался он про себя и выдержал паузу). Во-первых, ты еще живой. Никакого потопа пока нет. Хотя джинсы реально зря надел. Еще и с ремнем, я вижу.
Парень менторски осмотрел, выхватив холодным светом дисплея мобильного, мой изломанный в нескольких местах черный ремень под вздернутой майкой-алкоголичкой. Осмотрев, он перевел свет на свое лицо, которое выскочило из мрака восковой маской внезапней скримера.
Та часть его лица, что попала в серп света, была полнейшей противоположностью моим чертам: острый орлиный нос, волевая с костяшками скул челюсть, горящий черным торфом глаз, с зеркалом нашего тет-а-тета в зрачке, а также выполз из-под капюшона ежик черных волос.
- Ты же совсем на меня не похож? – сонорно путаясь в тумане словесных обрывков, обратился я к нему. Обратился сквозь слезы.
- А ты не на рожу смотри. Ты внутрь смотри, – какой-то скороговоркой, как говорят слепые провидцы, выпалил он. Из этой трещотки я так и не разобрал: сказал ли он “на рожу”, или “наружу”.
- Еще хуже, что не умираю в одиночестве, – вернулся я к нашему разговору, – Значит, впереди – долгая, ухабистая, одинокая жизнь. Чо… Заебись!
- А что до одиночества… Ты хоть раз в жизни желал того, до чего мог бы дотянуться? Вот сидишь, на звезды дрочишь, как старый виртуальный поэт-неудачник. Ненавижу гнусавых “гностиков”, оправдывающих свою импотенцию скучностью жизни. Ты что, хочешь стать импотентом-летописцем, которому всю оставшуюся жизнь “будет скучно”? Под эту дудку ты себя убедишь, что твоя жизнь была говном с рождения. Ты готов сравнять с говном отца и мать, чтобы оправдать свою слабость? То-то же. Не думай, что ты встретишь своих родных в раю. Это женщины врут.
Я задумался. Хеннесси, что был наполовину пуст, брал крепко, и соображать удавалось с трудом. Но, все-таки, даже сквозь изломы его паров, мне представилась первая безответная влюбленность, потом – девушка, похожая – особенно переливистым голосом – на ту, что не ответила мне, как второй шанс свыше. Почти мимикричное сходство! Разве что на фотографиях занимает больше пространства и по характеру менее притязательная, да и на год младше. И вдруг открытие – она совсем другая внутри. Подумал и о том, что если бы я сам был сильным, то взял бы на буксир и ее, и скаредных родителей, и весь мир, и даже ту – первую Богиню, если бы действительно хотел нормальной жизни. Но я – астеник.
Смахиваю слезу замаскированным движением.
- Все люди воры, – оправдательно просквозил я, – Особенно, самые лучшие из них. Они воруют друг у друга способы, методы, подходы. Я хочу любить так, как никто никогда не любил. Ты… понимаешь меня? – поняв, что задвинул полную поеботу, осведомился я.
- Как никто другой. Понимаю. А еще, все они, блять, – изменники. За это их нельзя винить, это не порок, так как обитают простолюдины в духовной и материальной бедности. Они живут, работают, творят по дешевенькому клише, с любовницами, компромиссами, чуть ли не инцестами, и прочей приблудой “настоящей, действительной” жизни. Да, это и на самом деле настоящая жизнь, но с поправкой – для стариков и нищих… Но хуй с ними. Видишь ли, ты только что сам ответил на свой вопрос. Почему ты одинок? Потому, что ты не хочешь быть формальным и пресмыкающимся вором, нападающим исподтишка. Ты хочешь быть лучшим, как японское порно… А сам все дальше спиваешься и дрочишь. Ну и в пизду принципы, захоти быть неоригинальным вором! Делай все по формулам, взламывай готовыми отмычками, и будь одним из тысяч, не придумывая свой волапюк. Шли нахуй вечную любовь, как сказочное Ultima Thule! Зато не будешь одиноким, – усмехнулся парень и вдруг осекся.
- Ну, в принципе, если никакого другого… – поощренный развернутым его советом, начал было лепетать я.
- Тсс!
- Что? Что такое?..
- Заткнись, сука!
Вокруг стояла абсолютно глухонемая ночь, когда мой оракул вытянулся в лице и слегка побледнел.
- Ты слышишь? Потоп, – торжественно произнес он. При этом последнее слово безмолвно напечатал движением губ.
Я, тупая пьяная башка, заметил только, что что-то не по годам серьезное зарождалось между его бровей, которые, как разводные мосты, смыкались на глабелле. Больше ничего. Не видел. Не слышал. Не осязал.
И только через минуту (!) моего слуха достигли отдаленные, как будто доносящиеся из-за горизонта, и струящиеся через ссаные арки дворов, шорохи воды. Вряд ли паренек обладал абсолютным слухом. Нет, он просто предчувствовал, что потоп начнется именно сейчас. Это доказывает, что знание людей о своем чутье, как правило, всегда меньше, чем само чутье.
Я сидел на скамейке, как плющом повязанный. Легкие сперло. Похолодевшие руки затряслись в нервной лихорадке, пальцы порозовели, как у свиньи, и точно налились свинцом.
- Что… Что теперь делать? – пытаюсь прожевать вязкую жвачку слов. То чувство, будто уже никогда не заговорю нормально, и никакой бабушкин сказочник не придумает Хэппи-энда.
- Беги! Ты не можешь умереть раньше меня! Беги же, пидор!!! – вопил парень, возясь с молнией на своем кармане.
Но я, как околел – не мог повести даже пальцем ноги. Как кол, вбитый в лавку.
Лавку? Маленькую любовь. Лавка – это доска для сидения и лежания, про любовь к которой пиздят романтики-нарциссы.
Застежка молнии на кармане парня заела, не поддаваясь мясистым пальцам, и он дергал ее из стороны в сторону.
- Главное не порвать, главное не порвать, – бормотал он, – Ина… порт… …роется…
Бурлило все ближе, с каждой секундой. Я почувствовал себя на каком-то курорте, на берегу моря… Покачивающий эффект алкоголя делал решающий штрих и ставил свою подпись на холсте моего сознания.
Наконец, язычок, терзаемый будущим мной, попал в пластмассовую борозду и беспрепятственно прошелся – со звуком женского пуканья, закрыв карман.
- Все, пиздуй нахуй! Чего расселся!! – возопил парень, – Пизду-у-у-уй!!!
Сразу же невидимые тиски выпустили меня, я почувствовал легкость в движениях, но градус Хеннесси напомнил о себе при первой же попытке покинуть лавку, на которую я с размаху шлепнулся, не успев встать.
- Ах ты, пьяная сука! – зарычал парень и, подхватив меня подмышки, толкнул вперед, – Беги, ебаный лес, беги!!!
И тут я понесся петляющим шагом, но довольно-таки быстро – вперед, куда глаза глядят. Навстречу мне, крадучись, приближались и в самый последний миг выпрыгивали из поля зрения всякие затушеванные ночным мраком предметы: тополя, трапецеидальные капоты машин, Т-образные столбы с лесками для сушки белья. И все это как будто двигалось с двух сторон расходящимися кругами, точно на платформах, декорированных бутафорными предметами. Непроизвольно огибая пропасти лежачих теней, я бежал так, словно кто-то стегал сзади по горбу.
Потоки пока еще невидимой волны явно приближались, шумели где-то над головой и одновременно внутри меня… Я уже был неотделим от этого хаоса. Я слился с его пеной, с бурунами его волн.
Что-то непреодолимое, наверное, страх, давило к бегу. И я бежал. Не останавливаясь. Во время бега я вспоминал легенду о каком-то американце, черт знает, каким образом запылившегося в извилинах моего мозга. Легенда гласила, что сначала протагонист бежал один день, не останавливаясь. Потом сдох. В следующий раз он увеличил марафон до недели. Опять не хватило выдержки. В следующий раз человек, мужчина, пробежал без передышки два месяца. Сквозь слезы сдался. А потом как-то очеловечился, женился, бегал только с женой. Меня эта бредовая история, выкидыш медиа-контента, подстегнула, катализировала. В пару шагов перемахнул через пустую, сияющую абразивом, дорогу, попав в какой-то двор, чуть ли не трезво перепрыгнул скамейку… и, кажется, забрезжило в зыбких сумерках укрытие.
Да, это оно. Два дерева, с уютной, непроницаемой сенью. То, что мне нужно!
Перекручиваю низ футболки, судорожно скольжу вспотевшими пальцами по стертой бляшке ремня. Шум нарастает, он уже внутри моей головы, по спине бегут холодные мурашки, как будто первая ледниковая волна захлестнула меня. Но нет, это только мурашки.
Это мурашки удовлетворения. Я обоссался.
Неземное облегчение смешивается с уже предвиденной жутью последствий, с собачьим стыдом. Теплые потоки разветвляются по ногам, но мой изогнутый фрейдик, который я не успел вытрусить из трусов, особенно старательно орошает левую, до самой резинки носка – и дальше, горячо затопляя весь кроссовок. Ботинки, полные горячей мочи, блять! Надо было дрочить в детстве обеими руками, попеременно. Последняя струйка проворной невесомой мухой, извиваясь, проползает всю шерстяную ногу. Джинсы зябко липнут, набухают тяжестью. Пахнет китайской продукцией, терпкой горечью и усиленно – кожей. Но на моем лице детское блаженство.
По страху и облегчению это сравнимо только с потопом. Со всемирным, сука, потопом, открывающим новый этап эволюции. Все – дальше некуда. С этого момента – новая эра. Ниже падать нельзя, ниже только ад. Искупающее, отмывающее грехи наводнение, как крещение в церкви, как акколада святыми каплями – отсчет новой жизни. С чистого, выстиранного листа. Да, с чистого листа!..
Больше мы не дадим Провидцу повода накренить общечеловеческое поднебесье, излить хоть слезинку! Больше ни капли не падет с впитавших обиды на людей туч, этих просроченных подобий облаков! Ведь грязь на земле появляется только тогда, когда плачет небо?..
Это очищение, катарсис. Больше – никогда! Боже, прости нас! Прости лжецов. Прости фантазеров-убийц, выдумывающих свою крутость, прости асексуальных беглецов от себя, эмигрантов души и обязанностей… Прости прокуроров судьбы – дворников-эзотериков! Сопливых ангелов – сорняков общества! Всех прости! Скопцов-моралистов, отучающих от одного греха другим! Ревнивых ночных путешественников, ревнующих весь мир, прости тоже. Прости и врущих о силе внушения домохозяйственных увальней и снимающих порно с участием своей души вуайеристов и собирающих компромат на невинных овец таксистов… Всех прости!
…Прости, но, кажется, скоро незамедлительно соберется новый дождик, без него ведь нет жизни, верно?
Да и вечное возвращение Ты Сам пока еще не отменял… Не будем сыпать бобовыми, малодушно приукрашивая трамвай нашей жизни. Люди в своих грехах неисправимы. Неисправимы и неисповедимы.
И уже не за горами, а за ближайшим холмиком прозрачных будней, маячит новой трагедией следующая пятница. А сейчас…
Сейчас я лягу в таком виде на невесомый коврик перед дверью. Она засмущается и откроет.
Соседей она еще уважает.