Урюк : Щегол

1
Мне повезло. Мои родители могли себе позволить заниматься любимым делом, «свободными художниками» разъезжать по СССР, при этом не быть, ни концертными деятелями, ни партийными лидерами, и притом зарабатывать очень приличные деньги. Я много где побывал.
Чуть не утонул в реке Ангаре, где раскинулось Усть - Илимское водохранилище с одноимённой ГЭС и где меня безуспешно пытались научить плавать.
Видал свадьбу негров в Братске. Жених был огромен, как Кинг-Конг, чернее ваксы, в ослепительно белоснежном костюме. На бритой голове его залихватски сидел «двухведёрный Стэтсон» с широченными полями. Только сорок пятого Кольта на ремне не хватало.
Я знаю, какое (эпитет сами вставьте) и холодное озеро Байкал. Видел, как наглые, жирные, сибирские белки скачут через капот между выхлопных труб фашистского «Магируса» когда тот, утробно ворча пониженной передачей, поднимался со свежим «пиловником» по разбитой «колейке» на дремучие косогоры, до коих даже самый смелый пилот U-2 и не мечтал дотянуть.
Почему старый медведь не тронул нас пацанов в пещере под Усть-Катавом? Где в городе липкий сумрак, словно в Мордоре, а в горах солнце и свежо, как в Альпах. Вряд ли бурый мишка испугался. Просто мудро ушел.
Составы в 120 вагонов, мерно постукивая, змеятся железной лентой в глубоком ущелье. Где руда, а где танки? Надо узнать, резанув ножом промерзший брезент. Успеть до поворота около глыбы утёса. Потом, шесть тяговых тепловозов «наберут ход под горку» и будет уже не спрыгнуть.
Если я скажу, что как-то мы нашли промасленную станину от пулемета «Максим»- вы мне не поверите. Может из него мочканули Чапая? Если я скажу, что стокилограммовый осетр жил целую неделю в цистерне топливного бака от С-300, только хвостом шевелил и изредка трепыхал, как флажками, асфальтовыми в крапинку плавниками. Вы поверите? Если я скажу что «лошадку» из м.ф. «Ежик в тумане», я видел своими глазами в Башкирии. Не поверите тоже. «Земляничные поляны» на самом деле существуют, это не сказка, а быль. Поверьте,- Кипры с Тунисами – мультяшный, ненастоящий рай. Я повидал свою Родину. Это - удивительно. Но это другая история. Всему своё время.

В самом конце лета мы впервые за долгое время вместе вернулись в город- Герой трех Революций. Папа тогда еще пошутил: «Наконец-то сборная семьи выступает в полном составе!»
В своей родной школе я успел поучиться только неполные два класса. Мы не успели купить школьную форму и поэтому, мама приобрела мне мой первый костюм. В «Берёзке» он стоил по тем временам каких-то бешеных денег. Фантастического светло-синего цвета с легкой искрой. По-моему, похожий был у Джо Дассена. К белой, накрахмаленной рубашке мне прикололи импозантную папину бабочку. В петличку я сам прикрепил свой октябрятский значок «на винте».
На праздничном построении в честь Первого сентября наша бывшая учительница начальных классов, провожая класс «в долгий путь знаний», не преминула подленько отметить: «Все дети, как дети, один ты, Ефимов, - белая ворона». И участливо погладила меня по голове, гадливо заглянув в глаза. Мне и сейчас легко вспоминается этот взгляд. Я знаю теперь, что она знала тогда то, что мой, быть может, единственный такой костюм в Ленинграде стоил, как «тысяча новых курток» ©
Её наверняка бесило то, что привезли меня на новенькой волге «пикап». Её наверняка бесило, что меня привела моя очаровательная мама, элегантно (не шикарно!) одетая по последней европейской моде и слегка обдав Ларису Александровну чуть уловимым ароматом французских духов, которые даже и за деньги по блату было не достать, вручила учительнице самый красивый букет. Увидев маму, у многих вальяжных пап поотваливались челюсти.
Я знаю теперь, зачем она сказала мне это громко перед всем классом, чтобы все слышали. Не зря же Лариса Александровна, гореть ей в аду, ставила меня, первоклассника, на все четыре урока в угол? Она мне мстила за мою умницу маму, с отличием окончившую филфак знаменитого Университета, а не Пединститут имени невнятного Герцена, которого некстати зачем-то разбудили взбунтовавшиеся декабристы. Мама умела аккуратно и логично отстоять свою точку зрения. К мнению мамы прислушивались даже в родительском комитете, в него она из принципа не входила, но который Лариса Александровна пыталась подчинить своему влиянию, как и всех с кем ей приходилось сталкиваться. Но, тем не менее - эту редкую суку многие уважали. За что? Видимо, «много значила» моя первая учительница. Это ведь была её идея создать «элитный класс» на базе лучшей школы района. А положение во все времена - это власть, это – деньги и связи. «Такие дела». ©

Ну, а тогда… Тогда мы прощались с прежней беззаботной жизнью в стенах одного кабинета. Теперь мы не «мелочь пузатая», а ученики «средних классов». И если в первом классе мы как, котята, с опаской бегали на четвертый этаж смотреть из-за двери на бюст партизана- героя лесгафтовца Дмитрия Федоровича Косицына, чьё имя носила наша школа, то теперь мир значительно раздвинул свои границы. Уроков по шесть, разные учителя, разные этажи. И Косицын в своем маскхалате казался уже вовсе не страшным, а даже смешным. Напоминал бабульку в платке на паперти у Никольской церкви.

Через пару недель форму мне все-таки купили. Но, иногда, по выходным дням мама таки силком впихивала меня в этот ненавистный костюм. Я понимал, как он ей нравится, но ничего не мог с собой поделать. У меня очень красивая мама, все обращают на неё внимание. А я тащусь за ней понуро, как верблюд в колючках и колтунах, глядя исподлобья из-за этого костюма. Я втягиваю шею, сутулюсь. Мама регулярно хлопает меня по спине. Отовсюду, как мне казалось, несется шепот: «О! Глядите-ка! Белая ворона идет! Ха-ха! И вправду, белая ворона!». К сожалению, я знал, что означает это выражение и вообще, был очень впечатлительным мальчиком.

Присмотревшись к классу, я заметил «новеньких». Впрочем, я и сам уже стал «новеньким». В этом возрасте всё быстро забывается и меняется. Как кленовый опавший лист. Сегодня он ещё желтело- красный, завтра- полужелтый. А вчера? Среди пришедших из других школ был и Витя Трубочкин. Он был почти на год старше, выделялся не только плохими отметками, замечаниями в дневнике за «поведение» и характерным видом хулигана, но и какой-то особой, неподкупной независимостью.
«Мы - лучший класс в лучшей правофланговой школе района и такого поведения я не допущу! Трубочкин, когда же, наконец, ты начнёшь вести себя нормально?» - классный руководитель - Алла Семёновна Орданян багровела от возмущения, будто - бы становясь еще круглее и больше. Витька стоял перед ней, насмешливо понурившись, вытянув губы «трубочкой», словно посвистывая. «Орданянша» распылялась ещё больше, но быстро задыхалась в астматическом приступе и устало махала рукой: «С глаз долой! Дневник на стол. Родителей в школу».
«Веди себя нормально!» Никогда не говорите эту фразу своим детям! Что означает выражение «вести себя нормально»? По какой такой норме или ГОСТу оценивается «нормальность»? Куда именно себя вести и для чего? Какое-то нарочито навязанное раздвоение личности, по-моему.

Конечно, мы все сыновья и дочери инженеров, преподавателей вузов, стоматологов, моряков дальнего плавания, директоров магазинов, юристов и прочих «работничков умственного» труда. Витька же был сыном простого слесаря при училище автотранспорта и нянечки в детском саду. Несколько лет спустя, мы случайно узнали, что «Чечик» вовсе не «белорусская» фамилия, из-за имени Вахтанг Теймуразович, можно не поступить на юридический факультет ЛГУ, а тогда,- в единственную (по журналу) «еврейку» Наташу Берлинг, было влюблено полкласса. Дети. Им то по хуй на ваш «ганопольский радикюль». (привет радио «ЭХО Москвы») Потом, по прошествии некоторого времени, дошел слух, что «дядя Коля», отец Виктора, был «гениальным механиком», хоть и приличным выпивохой. Он мог починить буквально все, от детского заводного паровозика, до импортной стиральной машины. Практически все «папы» в классе ремонтировали свои автомобили у него. Дядя Коля по звуку двигателя мог определить, что «не так», а ремонтировал на совесть и лишнего не брал. Так Витька оказался в нашем классе и практически сразу получил прозвище «Щегол» из-за своего презрительного, высокомерного выражения: «Ну, ты - щегол!». Причем, независимо от рода объекта, подвергаемого уничижению. Еще Витька умел, необыкновенно ловко свертывая трубочкой язык, свистеть «по-птичьи», чем раздражал всех учителей поголовно, кроме флегматичного романтика Самуила Исааковича Метрика – преподавателя зоологии и природоведения. Но Витьке было плевать и на это.
Как-то раз на перемене я опрометчиво заметил, что за это мастерское владение языком ему бы пошла кличка «Трубочник», а не «Щегол». Он тут же крепко взял меня за локоть, деловито отвел за угол и, быстро оглянувшись по сторонам, со всей силы врезал мне в поддыхало. Упав и корчившись в спазмах на полу, я увидел своими слезящимися глазами прямо перед своим носом насмешливо- презрительные глаза Витьки. Холодные, как льдинки. Он одной рукой схватил меня за грудки, другую занес для второго удара и угрожающе прошипел.
— В следующий раз — по яйцам получишь, да так, чтоб такие уроды больше не рождались. Понял, щегол?
— Понял, понял. Я же пошутил, — еле выдавил я из себя, а в голове пронеслось: «Будет добивать или нет?»
— За такие шутки в зубах бывают промежутки.
Витька недобро ухмыльнулся и стряхнул меня со своей руки. Я снова упал. Дрался он жестоко, без правил и до последнего, я это знал, даже старшеклассники его побаивались, считая за психа.

Витькиных родителей в очередной раз вызвали в школу, видимо, всё- же кто-то настучал. Позвонили и моим, но я, сделав недоуменную мину, что-то наврал. Это было сродни ощущению от пресловутого костюма «с искрой». Естественно, после этого с Витькой я вообще перестал общаться и замечать его. Есть во мне такое свойство относиться к людям, как к явлениям природы. Я до сих пор не имею зонта и теплых ботинок. Витьке тоже было плевать, но по другой причине. Его индивидуализм был на порядок выше.
Это продолжалось достаточно долго, настолько долго, что сама причина была уже стерта и не имела значения. Но как-то по весне у нас отменили один урок, и мы практически всем классом сбежали на школьный двор. Делать этого было нельзя категорически, в таких случаях нам лепили внеочередную «контрошу», но это был урок «физры». Слоняться просто так было здорово. Бархатистое в своих первых прикосновениях солнце еще не такое жаркое, каким оно будет летом, но во дворе уже растаял снег, вовсю пахло весною, и все равно было скучно. Мяча не было, и я предложил сыграть в «попа». Этой игре меня научили на Урале. По правилам,- нечто среднее между городками и лаптой с элементами хоккея. Для игры нужны были биты, ими послужили палки от старых швабр в изобилии водившихся в дворницком сарайчике, затем нужна была большая консервная банка и участники. Участников навалом, банку выпросили в «столовке». Началась игра, да такая, что только девчонки нас вытащили на следующий урок. Витька не участвовал, только покосил в нашу сторону, сплюнул и свалил куда-то, как всегда насвистывая. Витька вообще редко в чем участвовал и то из-под палки. Даже необходимую помощь пионерского звена в учебе принимал в штыки с неизменным презрительным выражением физиономии и со своим любимым «щеглы» во всех вариациях.

Однако, в тот день он подошел ко мне после уроков в раздевалке в своей потрёпанной не застегивающейся «тужурке» и сказал, как всегда грубо и безапелляционно такую фразу: «Пошли. По пути. Разговор есть» Я, сдерживая дрожь в руках, вжикнул молнией на модной болоньевой куртке и как можно более безразлично сказал: «Ну, пойдём». Руки дрожали вовсе не от страха перед Витькой. Я его тогда презирал, и он знал это. То чувство было сродни последнему ощущению перед тем, как раскачавшись, прыгнуть с тарзанки в холодную воду.
Пошли мы на самом деле к дому. Как оказалось, мы жили на одной улице - через несколько номеров. Витька чуть попыхтел и начал:
- Я знаю, что не ты тогда меня заложил. Молоток, щегол. Это Михайлов- сявка паскудная,- Витька зло сплюнул сквозь зубы.
Я вспомнил, что действительно Юрка какое-то время ходил с фингалом, видимо, не доставшимся мне и все время зачем-то лебезил перед Витькой. Я молчал.
— Слышь, ты научишь меня в «попа» играть?
— Нечему там учить, оставался бы и смотрел.
Разговор однозначно не клеился.
— А, правда, что твой дед в блокаду весь Косицынский отряд готовил и с самим Косицыным дружил?
- Правда. Косицын был учеником деда.
-Здорово! Значит, твой дед герой покруче Косицина выходит. Так ведь?
Я продолжал молчать. Грубой лестью меня было не пронять, он это понял. Витька засопел. Сказать больше ему явно было нечего.
— Да ладно, не злись. Ведь друзей. Как это? Не покупают штоли, или не меняют там. Они случайно находятся или заводятся. Почему-то редко, правда. Вот.
Витька, видимо, окончательно запутался и притих. Некоторое время мы прошли под его сопение, я демонстративно глядел в другую сторону. И вдруг он, забежав вперед, несильно, но ощутимо ткнул меня в плечо и широко обескураживающе улыбнулся. Я тогда впервые увидел его губы не в высокомерной усмешке, а глаза были больше не похожи на холодные льдинки. Передо мной был совсем другой Витька - настоящий, которого, оказывается, совсем никто не знал.
— Я мог бы предложить тебе посмотреть на моих птиц!
— А у тебя взаправду птицы есть? - искренне удивился я.
— А то! Два кенара и пять щеглов! - еще шире улыбаясь, обрадовался Витька.
— Ну, ты - Щегол! — засмеялся я и в ответ ткнул Витьку в плечо.
— Сам-Щегол! Пошли?
С этого момента мы стали друзьями — не разлей вода. Но только вне школы. В школе Витька по-прежнему ничем не высказывал своего расположения ко мне. До порога, после порога - и только.

«Как денди лондонский одет, он, наконец, увидел свет».
Моя соседка по парте тихая троечница Аня Лабутина всё делала несуразно, медленно и безрезультатно. Даже читая вслух или вытирая доску от мела. Весь класс уже перелистнёт страницу, пока она по слогам доберётся до середины, игнорируя по пути все знаки препинания, - тут же спроси её, о чем речь,- будет смотреть, не мигая, похожая на хамелеона, и молча краснеть. Доску могла мыть всю перемену, но всё равно она была грязной. Своим поведением она чем-то напоминала ложноножку под микроскопом. Амеба - Лабутина была дочкой директора комиссионки «на Апрашке». Но в «искусстве пука» ей не было равных. Выпуская своих «шипунков», это тупорылое существо отравляло мне целый год уроки литературы. Причем делала ЭТО таким вот способом: чуть поерзав, слегка изогнувшись, но не теряя осанки, одно из бедер скромыжно- (легкомысленно) целлулоидным оплывом набухало на краю деревянного с железным каркасом стула, второе бедро оставалось крепиться на впадине в межъягодичной складке. Я уже знал, чем закончится дело и втягивал в легкие побольше воздуха, задерживая дыхание. Капроновые колготы натужно скрипели, но шов был толст. Издавался легкий присвист и чуть погодя - невообразимая вонь. Может, у бедняжки было не все в порядке с желудком?
Что такое «женское бедро» я узнал значительно позже, а пока это была натуральная «ляжка». Но тогда я первый нюхал эту вонь, а соседка Аня покрывалась аллергическими пятнами стыда, от рук до ушей, но ничего не могла с собой поделать.

Софья Петровна - учительница литературы, зябко кутаясь в вологодскую шаль, задумчиво смотрела в заиндевевшее окно, и в такт нетленному ямбу Пушкина, меланхолично помахивала указкой.
— А что такое «денди»?- вдруг прервавшись, спросила глупая Лабутина, поправив свои дурацкие, совиные очки. Софья Петровна вздрогнула и обернулась.
— Денди? - она игриво засмеялась, - Кто может объяснить значение этого слова?!
Тут всезнайка, подхалим и почти круглый отличник Архипченко, мгновенно затрясся в своей полубесноватой, противной манере, вытягивая руку в каком-то нацистком приветствии в сторону доски.
-Я мммогу! Я могу!- полушипел он, вытаращив глаза. Софья Петровна благосклонно махнула пухлистой белой лапкой с указкой в его сторону.
— Денди - это как русское «щеголь». Ну, как Трубочкин у нас - Щегол! Только наоборот.
Кое-где хохотнуло. И тут Витька, не поднимая взгляда от учебника, негромко, но внятно произнес:
— Защелкни щегало, щегол! Щеголей на перемене навтыкать? Щеголь - могоголь тут нашелся.
Наступила резкая тревожная тишина. Первой прыснула Софья Петровна, потом грохнул весь класс.
— Так! Тишина! Трубочкин и Архипченко покиньте класс. Нет. Один Трубочкин, а то наш «Могоголь», пожалуй, до перемены не доживет. Запомните дети, «Денди» это фамилия. Трубочкин, я жду.
— Пожалуйста, Софья Петровна, только куда он денется с подводной лодки?
Витька встал и нарочито посвистывая, удалился.
— Итак, запишите. Денди это фамилия молодого англичанина, жившего в то время и славившегося своим неутомимым, болезненным пристрастием к модной одежде. Со временем, английская фамилия стала нарицательным словом. Именно это и имел в виду Александр Сергеевич, описывая своего Онегина, - как всегда пафосно продолжила Софья Петровна.
Надо ли говорить, что с этого дня Архипченко стали звать « Могоглем», а в нашем лексиконе появились всевозможные замены «мата» от производного «щегол».

Что мы только не вытворяли, гуляя вместе после школы, руководствуясь буйным Витькиным воображением. Просто «пускать кораблики» или «носиться с брызгалками» нам было неинтересно. Если «брызгалка», то обязательно с валерьянкой и с дерева, чтобы потом, держась за ствол тополя, облить разноцветными чернилами ополоумевших котов. Если рогатка, так это была пробка от шампанского с аккуратно отрезанной головкой и прикрученной к ней проволокой детской соской. Такое орудие пробивало калёным шариком из подшипника толстые витринные стекла навылет, не говоря про бутылки в канале, они бились, как яйца.
Как-то Витька раздобыл горсть стартовых патронов. Сделав вид, что собираем рассыпавшиеся спички, мы рядком разместили капсюли на трамвайных рельсах перед остановкой, а потом, за углом, давясь от смеха, смотрели, как пассажиры, дружно подвалившие к трамваю, вдруг с криками рассыпались кто- куда от звуков «автоматной очереди». В те времена многие еще помнили блокаду.

Витька почему-то терпеть не мог туристов, называл их «пыжонами» и «пидармотами», я тогда не знал значений этих слов. Когда у него было очень плохое настроение, Витька выковыривал со спуска у канала камни и швырял их с моста в плексигласовые крыши речных трамвайчиков- «калошек». Но чаще мы просто махали им рукой. Вернее махал я один, Витька яростно грозил кулаком, но туристы всегда воодушевлённо откликались. Мы четко знали их расписание. « Слы, Щегол! «Фонтанка» прошла! Через 15 минут -«Ладожка» пойдёт! Успеем! Айда!»
И Никольская колокольня гулко говорила: «БОМмм!» А стаи сизых голубей шумно взлетали с гравийных дорожек высоко в небо, к перистым облакам и отражались пятнышками в золотых куполах. Еще раз «БОМмм!» и они, шарахаясь, уходили на второй круг. И так тогда быстро бежалось по гранитной скользкой набережной, затем через мост, и сразу ещё один, наконец, по «аллейке», первым кинуть ранец на белую скамью под вязами и дальше мчаться на спуск что есть мочи, чтобы успеть прохладной, кормовой волной окатить себе ноги.

2
Адреналина Витьке вечно не хватало, и он заводил себе «врага». Например, ночного сторожа строящейся бани. Вечером, когда сторож еще не спал, Витька через потайные лазы пробирался в здание и с наслаждением вдребезги крошил ломом оконные стекла пачками привозимые для ремонта. Я стоял на стрёме. Сторож, топая гулкими коридорами, истошно орал: «Голыми руками убью гада!», а Витька, насвистывая, улепетывал. После пятого или шестого раза сторож уволился или его уволили за служебное несоответствие. Витька опять хандрил и бездумно бросал булыжники в воду. Новый «враг» вскоре появлялся. Витька не мог не бороться. Одним из очередных соперников стала вредная бабка со второго этажа в нашем дворе. Я как-то случайно посетовал Витьке, что она постоянно ругается, и не дает нам стучать о пустую стену мяч. Теперь- то я понимаю, каково пожилому человеку целый день слушать звонкие удары резиновой клизмы под окном. Мой друг оживился. Банально нахамить — это было не в его стиле. Но бабка оказалась крепким орешком. Витька испробовал всевозможные фокусы от собачьего кала, с подожженной сверху газетой и звонком в дверь, до тщательно спланированных мини взрывов, когда жертва возвращалась домой. Бабка упорно не хотела капитулировать. Витька обозлился и почти -таки разбил насквозь крышу речной калоши. И тут его осенило. Бабка всегда поднималась и спускалась на лифте (я тогда - не знал почему). Витька под видом жильца выяснил у жэковского электрика, где в этой парадной выключается общее электроснабжение, сделал из пяти пинг-понговых шариков «огроменную дымовуху», добавил несколько пластмассовых линеек «для вонючести», пару раз отрепетировал и запер бабку в лифте на несколько минут. Я не помню, откачали её или нет. Похоже, она всё- таки переехала. У бабки оказалась астма и больное сердце, но теперь в мяч мы стали играть без проблем.

Но не все так безнаказанно сходило нам с рук. В те годы у нас большой популярностью пользовались «шарики-прыгунки», которые вырезали из каучука. А каучук доставался на полувоенном предприятии «Красный треугольник». Особо ценился черный. На эти шарики можно было выменять практически все. От оловянных солдатских пуговиц-ушек, вкладышей из жвачек- «Доналдов», пробок от импортного пива до порнофоток. На ушки нам было наплевать, вкладышами нас в изобилии снабжала адвокатесса, любительница кошек и по совместительству местная спекулянтка - тетя Руфа. «Насшибать пробок» было опасным, но обычным делом, надо было лишь отличить «гэбиста» или «дэндэшника» у гостиницы «Советская» от иностранного «пыжона- пидармота» и вовремя слинять. А вот фотки можно было достать только у Петракова, у него папа был выездным профессиональным фотографом в ТАСС и зарубежные негативы с первыми лицами государства частенько перемежал качественной, импортной порнухой переснятой с журналов для взрослых. Мы таскали этот каучук с охраняемого военизированной охраной «Треугольника». Надо было еще умудриться не попасться под раздачу местной шпане из «Ленинского района», это по праву была их территория. Это вам не коробки из-под торта с кирпичами внутри незадачливым прохожим подсовывать.
Как- то осенью в один из немногих рейдов нас, наконец, засекли.
— Линяем! — заорал Витька, — бросай, этот чертов каучук!
— Нет уж!- ответил я и рванул к забору, но подпрыгнуть высоко мне не удалось. Может от страха из-за грохнувшего в воздух выстрела, а может от тяжести здорового куска каучука под рубашкой.
— Давай, щегол!
Витька подставил руки, я оперся ногой, и он подкинул меня на забор. Потом подпрыгнул сам. Прогремел второй выстрел, послышался приближающийся собачий лай. Тяжело перекувырнувшись, Витька ничком упал на землю. Я поднял его, и мы изо всех сил побежали дворами. Юркнув за гаражи, Витька остановился, тяжело дыша. Только сейчас я заметил, что его спина вся в крови.
— Попал-таки, гад, своей дробью!
Я снял с себя рубашку и накинул на него. Драгоценный каучук спрятал под гараж.
— Куда теперь, щегол?- растерянно спросил Витька.
— Сам ты,- Щегол! К тете Руфе, конечно! Не по домам же топать, тебя отец точно прибьёт. Она промоет всё, смажет, а ты родакам скажешь, что это тебя сиамец её ободрал. Все знают, какой он зверюга.
— Молодец, щегол. Бубен варит, - похвалил он устало и добавил, — но жадность фраера- погубит. Запомни.
Так мы и сделали. Тетя Руфина была добрая женщина, но всё -же спекулянтка и настоящая еврейка. За её молчание я целый месяц вечерами, по субботам вычесывал её пятнадцать или двадцать питомцев. А Витька валялся дома. К нему пробовала пробиться группа сотоварищей пионеров, но он послал их ко всем «щеглам» и сказал, что уроки буду носить ему только я. Это в такой степени подняло мой авторитет перед одноклассниками, что я даже сам удивился. Я притащил Витьке свою электрическую железную дорогу, чтоб не скучал, и каждый вечер навещал его.

Другой, более драматический случай, произошел следующим летом. Было тихое спокойное утро. Народ праведно отдыхал после пятничной пьянки. Мы с Витькой встали пораньше и полезли на его крышу. На чердаке невесть откуда в изобилии валялись бутылки из-под шампанского. Остались, наверное, еще с праздничного салюта на «вторые майские». Мы наполнили несколько бутылок чердачным окатышем, вылезли на уже нагревшееся листовое железо, и на корточках поползли к водосточной трубе. Первые две прошли как по маслу. Во дворе — колодце грохот стоял неимоверный. Как-никак – шесть этажей старого дома, мертвого разбудишь. Тут у меня, то ли рука подвернулась, то ли голова закружилась, но запустив очередной снаряд, я через мгновение понял, что вишу на карнизе под грохот падающей в водосточной трубе бутылки. Еще помню вытаращенные от ужаса глаза Витьки перед собой и его испуганный шепот:
— Ты чо, щегол? Ты чо?
Он протянул мне руку, другой ухватил за куртку, ногами как-то зацепился за ограждение. В себя я пришел только на уже теплом от утреннего солнца железе.
— Ну, ты, щегол, даешь стране угля!
Мы истерически смеялись, сидя потом на ржавом коньке, и хлопали друг дружку по плечам.
Как оказалось, самое плохое случилось позже. Кто-то из соседей нас все же опознал, и мой отец первый и последний раз в жизни жестоко отлупил меня своим ремнем с пряжкой, а мама долго плакала в ванной.

Я долго клянчил велосипед у родителей. Они поначалу всё отнекивались отметками за четверть и ненавистными мне хозработами на даче, но, в конце концов, сдались и я стал обладателем шикарной складной «Камы» бордового цвета с хромированным багажником сзади и разноцветными катафотами на спицах колес. Я видел, что Витьке хочется такой же, но на все мои предложения дать ему велик на пару дней, неизменно отвечал: «На фига?! Отчепись, щегол!». И вот однажды он влетел ко мне домой и, хитро прищурившись, приказал: «Одевайся! Вытаскивай свою рухлядь. Едем кататься!» Я удивленно пожал плечами, отпросился у мамы и, выкатив свою «красотку» во двор, обалдел. Небрежно облокотившись, на сияющий велик непонятной конструкции, стоял не менее сияющий Витька. Сейчас такие велосипеды называются «таун чоппер», а тогда по впечатлению сильнее было бы, если только всех героинь наших коллекций порнофоток материализовать в одну секунду у нас во дворе.
— Что это? — спросил я, в полнейшем недоумении указывая пальцем, как салага, на это чудо, больше напоминавшее небольшой «Харлей Дэвидсон» с педалями…
— Мой велик, — фальшиво небрежно сказал Витька и, не удержавшись, с гордостью добавил, — папка сам сварил.

Мы забросили свои дурацкие выходки. Все те летние каникулы пролетели буквально на колёсах. Я и Витька разрабатывали все новые и новые маршруты, затем наносили их на карту подписывая рядышком километраж и время в дороге. Теперь мы были «исследователями неизвестных путей». Дядя Коля вручил нам по оранжевой строительной каске и волейбольным наколенникам, приделал обоим на рули настоящие автомобильные зеркала и мопедные фары, а сзади мерцающие «стопаки». Всё это хозяйство питалось от 4 плоских батареек, расположенных в специальной сумочке сзади. Мне лично, он собрал точно такое же вальяжное седло, как у Витьки. Мой папа обрезал две пары своих старых кожаных перчаток, мама пришила к ним резинки, чтобы не сваливались с кистей рук. Так что мы были первыми байкерами в Ленинграде.

Наконец, подошёл к концу восьмой класс. Первые экзамены. Из нашего класса в девятый не пошли только трое, вторая была Люда Безрукова, а третьим был Игорь Лесин - он пошел в спортивную школу. Люда пошла в Вагановское. Были составлены парты в нашем классном кабинете. Чай, торты, фрукты. Какие-то сценки. Мы с Лехой Лысенко коряво сыграли пару битловских песен, Вахтик Кричашвили, как всегда, пародировал, кто-то читал стихи, но все ждали, когда же начнется «дискотека». У Вики Мозалевич был кассетный магнитофон “JVC” и она притащила заранее согласованный ворох итальянского музыкального ширпотреба. Папа Вики был… впрочем, об этом чуть позже.

Не хочется говорить о том, что «нынче не то, что прежде». Конечно, может быть кому- то и невозможно такое представить. Никакого алкоголя, при полном коридорном освещении в присутствии умильно глазеющих родителей. И тут чей-то изрядно поддатый голос громко объявил:
— Тушите свет, ёмано! Чичас дамы приглашают кавалеров!
Конечно, это был дядя Коля. Я стоял, опершись задом о подоконник, и выдавливал из себя улыбку Глеба Жиглова. Как мне тогда казалось — это было «круто». Вдруг ко мне подошла Люда и что-то сказала про «белый танец». Может, не сказала. Помните песню Андриано Челентано «Soli»? Просто, я ко второму куплету, с привитой мне с младых ногтей родителями «констатацией случившегося факта» понял, что влюбился. По- уши. Мне казалось, что на нас смотрели все, а я, наконец, увидел то, чего не замечал целых шесть лет! И осознал, что моему «второму я» уже бессмысленно опровергать очевидное, потом подумал: «Как все это глупо! Но надо, же что-то делать?!» Холм издали кажется просто точкой. Лишь подойдя ближе, ты видишь его очертания. Люда же, сама все решила по-женски просто и изящно.
— Пойдем, погуляем. (не вопрос даже, а утверждение).

Мы сбежали. Шатались до утра. Говорили о чем угодно или просто молчали, держась за руки, разглядывая другой, чуть подернутый рябью отражений, канал в предчувствии белой ночи. И там, потусторонние мы, под потусторонними тополями также смотрели из другого измерения на реальных (?) нас. Потом я, её уже обессилившую, тащил на руках домой. Она стерла себе ноги новыми туфлями не до крови, а в кровь. Потеря девственности, как правило, заметна. Наш наивный роман продолжался около полутора лет. Дальше неловких слюнявых поцелуев в парадном дело не зашло. И, вдруг, Вика Мозылевич звонит мне как-то с утра в субботу и говорит: « Сережа, помнишь, ты просил «Белый альбом» «Битлз»? Заходи. Только быстро, я должна с Машкой встретиться» Конечно, я поскакал, как обосраная лошадь. Дверь открыла Вика и слегка шлепнула меня по щеке.
— Салатик будешь?
На ней полупрозрачный халат, под халатом ничего нет. Но меня волнуют только эти две пластинки. Мое «второе я» отмечает: «было сборище».

Отец у Вики- капитан дальнего плавания, а мать, как настоящая жена капитана, имеет постоянного, проверенного временем любовника, и иногда на выходные, оставляет дочь одну. Но мне все равно, что не позвали меня. «Белый альбом» полностью, с фирменных пластов, а не урезанная подделка из передачи «Ваш магнитофон»!
Я не успел снять обувь, как из двери напротив, вывалил Витька в одних трусах с бутылкой портвейна в руке. На кровати в комнате сидит Люда в мужской футболке и недоуменно таращится, то на бурое пятно на простыне, то на меня. Я неожиданно для себя выхватываю бутылку из руки Витьки и с размаха бью его по башке. Мой уже бывший друг падает, как подкошенный. Глаза закатились. Из головы течет кровь, перемешанная с вином. В коридоре, как резанная, визжит Мозылевич. Второй раз в жизни я оказался висящим на карнизе. Помню, проорал, выскочившей вслед за мной на лестницу, что-то бормотавшей Люде: «Да пошла ты!»

Прошло несколько лет. Нет смысла напоминать, что любовь всепрощающа. Мы случайно встретились, потом мои родители купили себе квартиру, и она переехала ко мне.
О Щегле я больше ничего не слышал, да и не хотел. Было детство. Оно прошло. Это только в кино про «ковбойцев и индейцев» с Гойко Митичем присутствует абсолютная правда и абсолютная ложь. Я не давал себе и Люде думать обо всем случившемся и разбираться во всех этих «почему», «как» и «зачем». Мне было достаточно моего, что «есть», а не того, что «было». «Я, мне, моё». © Так, наверное. Время лечит, - тривиально, но факт.

Вскоре Мариининскому театру надо было строить новую сцену. Нашу 243тью школу куда-то перевели, при переезде потеряли «правофланговость», имя и память о «герое - лесгафтовце». Старое здание снесли вместе с ДК имени «Первой Пятилетки», где нас принимали в октябрята с пионерами. Разрушили и «случайно» подвернувшийся под руку памятник зодчества,- домик Кваренги. Территорию бывшего Литовского рынка варварски уничтожили во славу «Большого искусства России». Библиотеку выкинули на помойку, аквариумы побили, разорили зооуголок, выбросили на улицу несколько спортивных секций и множество детских кружков. История, наверное, рассудит этих «искусствоведов». Я лишь забрал на память кусок мрамора от расколотых школьных ступеней перед входом, и водрузил у себя во дворе, как небольшой обелиск. Больше о школьных годах ничего уже не могло напомнить.

И вот однажды, много лет спустя, возвращаясь домой в час поздний, по нашей «аллейке» вдоль канала, посасывая пиво и слушая реггей Питера Тоша, дорогу мне преградила инвалидная коляска. Я недоуменно вынул из уха один наушник. Безногое тело в коляске прохаркалось и сипло проговорило:
— Накинь рублишко, братишка.
В кармане были только «бумажки».
— Извини. Нету.
Я обошел коляску, направился прочь и вдруг остановился, как вкопанный, услышав:
— Ну и вали ты! Щегол!
— Витька?! Я обернулся, подошел поближе и сразу вспомнил на обросшей физиономии эту презрительную усмешку, эти глаза льдинки.
— А я тебя сразу узнал, Серый.
Я нащупал в кармане деньги, вынул, выискал штуку.
— На. Мне пора. Жена ждет.
— Людка? — Он закашлялся, противно осклабившись, и заржал. Я, не помня себя от злости, схватил этого вонючего урода, как когда-то он меня за грудки, и прошипел:
— Заткнись, заткнись, Щегол! Убью!
— Да отчепись же ты, задушишь, мудак!
И все тем же знакомым тоном, не терпящим возражений, посопев, произнес:
— Пошли. По пути. Разговор есть.
У меня задрожали руки, как и тогда в раздевалке почти 20 лет назад.
Я достал сигарету из пачки и «безразлично», как тогда сказал: «Ну, пойдём»
— Слышь. Я не трогал твою Людку. Это все конкретная подстава Мозылевич. Тебе интересно, как все было?
Витька насмешливо смотрел мне в глаза, и было такое ощущение, будто не я, а он глядит на меня сверху вниз.
— Ну, так что? Интересно?
— Уже нет, - соврал я.
— Не пизди. Присядь, давай.
Он остановился около скамейки и ткнул меня поддых, но не как тогда в школьном коридоре, а как ТОГДА в плечо.
— Слушай, не перебивай. Понял, щегол?
— Понял, - машинально ответил я.
— Так вот. Вичка тогда позвала почти всех. Настолько почти, что даже я поверил. Я здорово напился, но ты же знаешь, мне всегда нравились пампушки, а не доходяги типа твоей Безруковой. Вдруг я заметил, что Мозылевич плеснула Людке водяры в шампанское, потом еще раз. Ради хохмы, я тоже неоднократно Вичке плеснул, только побольше. Дальше, когда все разошлись, я остался и пёр Мозылевич во все дыры кроме мутера. Как она меня уговаривала оставить её целкой до «настоящего» мужа, наверняка пархатого жыда из министерства! А сиськи помнишь её? Уже тогда размер четвертый был. Упругие. Я в Чечне столько раз дрочил по памяти на её дойки. И все вспоминал, как она после очередного минета с заглотом яиц уговаривала: «Ну, давай в попочку!» Весь крем мамашин французский извели. Всадил- таки ей под утро- куда надо. Не все ж жыдам блатовать. Хы-хы. Людку под утро она раздела, натянула мою футболку и как-то поменяла нашу простынь. С утра сидела на телефоне, а потом заявилась. Надо мной дулями своими колышет и так игриво- ласково говорит: «А не поискал бы ты, Щегол, вина?» Я такой: «Ладно». Нашел вино в комнате, где Безрукова без памяти была. Ну ей -то хуле, много надо что ли? Эта блядь подо мной всю ночь отскакала и хоть бы что, а Люда- балерина ведь! А тут ты. Я и подумать ничего не успел, как очнулся - башка в вине и в крови. И эта курва в истерике у двери открытой бьется: «Я без Сереги- не могу!» Людка в туалете заперлась, блюет и тоже ревет. Посмотрел я на все это дело, влепил Мозылевич пощечину и ушел. А что мне было делать? Я звонил тебе несколько раз, потом бросил. Закончил папкино ПТУ, дальше ушел в армию. Сверхсрочка. Контракт. Чечня первая, потом еще одна. Ноги оторвало. Контузия. Домой вернулся. Мать умерла. Отец еще раньше. Площадь — маневренная, от детсада была. Сам знаешь. Пенсия есть. Медальками хоть до жопы обвеситься могу. А хуле толку? Давай бухнем. У меня есть.

Мы тогда здорово нажрались. У Витьки был особый коктейль — боярышник настоянный на каркаде и разбавленный водкой. Рекомендую. Наутро Люда, увидав тела на ковре в гостиной, с ужасом опознала Щегла. Витька остановил меня, когда я пытался помочь ему спуститься до коляски, оставленной внизу.
Тогда я впервые в жизни так наорал на свою жену, что довёл её до слез.
Правда, жизнь - странная штука?

В последний раз встреча с Витькой была холодным апрельским вечером. Снова идя по «аллейке», я вдруг увидел, как по «нашему спуску», где мы ловили на булку в банку с веревкой «колюшку», резко набирая скорость, едет вниз инвалидная коляска. Как в замедленной съемке, переднее колесо попадает в лунку из-под выковоренных булыжников, коляска заваливается в сторону, падает, а кочерыжка тела по инерции летит вбок, тяжело плюхается в канал и распластывается крестом на воде лицом вниз.
«Витька! Щегол! — заорал я, — Стой! Погоди!» Я рванул изо всех сил, как тогда на «Треугольнике», и разбежавшись, прыгнул с лету в эту холодную весеннюю воду.
Беспомощно барахтаясь в склизкой жиже кусков грязного льда и скопившегося за зиму вонючего мусора, я уцепился за безногий обрубок человека, переворачивая его лицом вверх.
«Да отчепись же ты! Утопишь себя и меня, придурок. Вставай на ноги! Тут мелко, ты достанешь», — отфыркиваясь, произнес Витька. Он сильными гребками подплыл к гранитной набережной, подтянувшись заполз на спуск и, улыбаясь своей широкой задорной улыбкой без льдинок в глазах, добавил:
— Дурак все же ты, щегол. Думал, я топиться решил?
Я растерянно стоял по плечи в воде меня бил озноб. Потом он заржал.
— Ой, не могу! Ну и рожа у тебя! Называется - приплыли!
За ним смех стал душить и меня, как тогда, на крыше.
— Ладно, вылазь, яйца отморозишь. Перед Людкой мне потом отмазываться что ли? Согреться надо. Айда за водкой, щегол! Покупались — и будет.
Больше я его не видел, и до сих пор не научился плавать.

Бонус: «Песня про соль»

Первый куплет, второй я не помню.

«Стою на остановке я в своей потертой тюбетейке,
И на автобус есть в кармане у меня копейки.
Приеду в свой кишлак,
Зарежу свой ишак,
И сделаю шашлык из него. О-О-О!»

Припев:

«Соли!
Насыпьте в шашлык мне соли!
Соли!
Насыпьте еще чуть-чуть!»
© народное творчество