мара : киса, надо было играть Штрауса

Если войти, постаравшись не стукнуть калиткой, в тесный двор одной запущенной дачи, пересечь узенькую мощёную дорожку, с проросшей в трещинах травой, и неслышно шагнуть в царство розовых флоксов, рискуя получить по лбу каменным бородавчатым яблоком ( но ни в коем случае не пригибаться, так как в опасной близости от яблони маячит угол облезлой пятнистой веранды) - то прямо перед носом можно обнаружить крупные ступни мужских ног в дырявых носках, доверительно и расслабленно просунутых между порыжелых деревянных балясин.

Не сходя с места, можно подробно рассмотреть и саму веранду – она высоко приподнята посредством щербатых столбиков над уровнем земли и чуть выдаётся вперёд, так что под ней свободно умещаются связки пластиковых бутылок без дна, стопки разнокалиберных мятых вёдер и другой изрядно побитый инвентарь.

Веранда обращена на утыканный гвоздиками забор, вдоль которого цветёт желтым неряшливо разросшийся топинамбур.

Поверх забора идёт, балансируя, полосатая кошка.

Она аккуратно огибает головки лохматых соцветий и брезгливо трясёт лапами.

Забор тянется вдоль двух соседних, примыкающих друг к другу участков, разделенных между собой штакетником.

По обе стороны штакетника стоят два дома – рубленный и дощатый.

Если, стоя под яблоней, ничем не выдать своего присутствия, то станет слышно, как на веранде что-то стукнет, булькнет, опять стукнет, затем чиркнет спичка, и сразу же потянет дымком.

После чего обладатель драных носков, скрипнув садовым стулом, шевельнется и втянет на веранду ноги, одну за другой.

А над перилами, покачиваясь, выползет взъерошенная голова на тонкой шее.

Это - голова писателя Гущина.

И он предается пьянству.

Неделю назад, в своей московской холостяцкой норе писатель поселил бригаду смуглых златозубых работников – перебрать старенький паркет, после чего погрузил в багажник ящик водки, несколько палок колбасы, коробку галет, пачку мелованной бумаги с набором карандашей в придачу и, никого не предупредив, укатил на дачу.

За вдохновением.


Добрые карие глаза Гущина приветливо остановились на кошке.

“Кис-кис, - сказал писатель неверным, но растроганным голосом – иди сюда, дам колбаски.”

Кошка замерла, как вкопанная, однако на проникновенный призыв Гущина не отреагировала.

Её заинтересовало нечто по ту сторону забора.

Она слегка напряглась, нервно повела хвостом, словно готовясь к прыжку, но передумала и, помедлив, уселась на столбике спиной к писателю.

Заняла наблюдательный пост.

Писатель сунул окурок в стоящую у ног пустую бутылку и тоже изготовился - облокотился на перила веранды в позе утомленного меломана.

Стал ждать.

Они оба стали ждать.

Наконец, кошка дёрнула просвечивающим нежным ухом в сторону участка с рубленным домом, и почти одновременно оттуда раздался вопль, отдаленно похожий на ослиный.

“ Раз петух, Гитлер капут,” - сказал вслух Гущин и лёг подбородком на перила.

Следом за первым криком, но тоном ниже и с переходом на хрип, пронесся второй.

“Два петух, привет, Жиглов,” – опять сказал Гущин и лёг на перила левой щекой.

С паузой в полминуты последовал третий крик – тонкий и захлебывающийся.

Ему, словно передразнивая, коротко и басовито вторил четвертый.

Пятый зашёлся фальцетом и закашлялся.

Кошка только успевала дергать ухом.

“ Шесть петух…семь петух…” – шевелил съехавшими в сторону губами Гущин.

Несомненно, горланили петухи.

И, несомненно, их было семеро.

Каждый со своим, неповторимым голосом, тембром и репертуаром.

Со своим норовом и амбициями.

После переклички заорали дуэтами и трио.

Распевшись – все семеро хором.

“Трое, - удовлетворённо комментировал писатель – а теперь пятеро. Или, все же, квартет?”

За неделю, проведенную на даче, Гущин догадался, что соседи, очевидно по неопытности, приобрели вместо несушек петушков .

За лето петухи возмужали и теперь, в отсутствии кур и, борясь за лидерство, оголтело потчевали друг друга ежедневными концертами и мерялись глотками.

Гущин узнавал их по голосам и дал всем семерым имена: дуся, хам, лось, иваныч, фюрер, жеглов и петя.



В самый разгар петушиного выступления кошка опять насторожилась.

Потом мягко опустилась грудью на передние лапы и чуть повела усами в сторону дощатого дома.

Чтобы было удобней слушать, Гущин припал на правую щёку.

Вначале было слышно что-то вроде шуршания многочисленных метелочек, которое плавно перешло в ритмичное и вкрадчивое постукивание барабанчиков, надоедливо прерываемое петушиными хрипами справа.

К ним волнообразно и заунывно присоединился голос одинокой несчастной птички, которая, кружась и жалуясь, искала место, чтобы дать отдых усталым крылышкам, в то время как барабанная дробь препятствовала этому и держала страдалицу на расстоянии.

Бедняжка то меняла голос, чтобы обмануть мучителей, то просила, то дразнила и требовала, насколько это позволяло её неустойчивое положение, а нет – отчаянно падала камнем вниз.

Барабаны же набухали, росли и загромождали собой горизонт, а с тыла подтягивались уже петухообразные изверги с копьями наперевес, и они истыкали все вокруг и, словно им этого было мало, обрушили продырявленное небо на птичку, и та задохнулась в кислом смраде меди и железа.

“ Равель, Болеро, - пробормотал сонно Гущин – а вчера было веселее, вчера был Штраус”.


В этот момент из-за яблони выдвинулся человек, всё это время стоявший и наблюдавший за писателем.

Он был одет в темный костюм и шляпу.

“Вы гражданин Гущин?- осведомился гость, приблизившись и глядя на писателя снизу вверх.

Гущин отлепил щёку от перил и сказал кошке, которая, при виде незнакомца выгнула спину горбом: “ Сегодня один - ноль, киса. В пользу петухов.”

“ Гражданин Гущин, - откашлялся человек - вам придется пройти со мной. Вот моё удостоверение. Вы арестованы по подозрению в организации наркопритона и убийстве семерых человек.

“ Киса, - Гущин перевел взгляд на незнакомца, - надо было играть Штрауса…”