Игорь Домнин : Кульминация

В среду пятнадцатого февраля был последний зимний день, когда Альберт Сергеевич видел Лику в Москве. Он, по обыкновению ждал ее после спектакля. Зима уже уступала весне, на солнце было почти жарко. Как будто и правда прилетели жаворонки и принесли с собой тепло, радость. Высокие облака расходились тонким белым дымом, сливаясь с влажно синеющим небом.

Она как обычно задерживалась: гримерка, выход на бис, поклонники, будущая знаменитость должна привыкать к особенностям большой сцены. Но он терпеливо ждал, отгоняя прочь мысли о поклонниках, где-то в глубине души как всегда ругая себя за всякое потакание Лике. Ждал, чувствуя в себе непреодолимое желание видеть, сжать в объятиях целовать руки, губы, глаза и тот час же расспрашивать о спектакле, поклонниках, аплодисментах, а ведь стоило лишь увидеть ее как вся накопленная обида тот час же уходила, растворялась, уступив место исполненным трепета признаниям, радости, объятиям, горячим и по своему дерзким поцелуям, так было не раз.

Когда медленно шли вдоль проспекта, и только луна в небе смотрела на них прозрачно-желтым круглым блюдцем, она прижалась к нему и, смотря в глаза, тихо стала говорить:
-Но почему я так люблю тебя. Милый друг, Альбертик. Ведь меня нисколько не смущает разница в нашем возрасте.
Он, усмехнувшись, обняв её полушепотом стал говорить ей:
-Странно раньше ты даже не вспоминала об этом, а теперь одни напоминания.
-Ну ладно, милый друг, не сердись, чего уж там…что есть то есть,- сказала она тяжело вздохнув.

Последнее время Лика очень изменилась, точнее начало меняться ее отношение к нему. И Альберт Сергеевич сразу же ощутил те перемены, что стали в ней. Во- первых они стали реже встречаться, и во время этих встреч она, будто не принадлежала себе, это была совсем не та прежняя Лика- добрая нежная, покладистая, все теперь кричало, бурлило, кипело в ней какой-то несвойственной ей разрушительной силой, и в каждом его слове, поступке видела она навязчивость уже не желавшая его расположения к себе второпях уходила. Иногда она приходила и в томительном ожидании коротала время в его обществе, ставшим бременем для нее. Придумывала причину своего ухода, выдерживала паузу, будто желая предвидеть его предстоящую реакцию и видя его лукавую улыбку в одночасье становилась той прежней Ликой, Ликой самого начала их знакомства, доброй мягкой, покладистой, и тут же убегала оставив вместо себя прощальный поцелуй и запах духов.

Он будто не желал замечать их, те перемены, что стали в ней с новой силой, списывая их на ее работу, нервозность, усталость, пытаясь оправдать и понять ее, объясняя каждый новый ее поступок. Ведь еще свежи были воспоминания о том прекрасном времени начала их знакомства, встреч исполненных нежной страсти, начала их любви.
Потом все шло по-прежнему. Его любовь, напрочь состоявшая теперь из ревности отступила на второй план, дав вволю разгуляться той неминуемой страсти которую теперь испытывал еще сильнее наверное за все время знакомства с ней. И как прежде, будучи ее стараниями, неплохо посвящен в театральную жизнь столицы при этом не разделял ее увлечение театром. Каждый раз ждал ее после спектакля. Наверное я слишком предвзят и требователен к ней всякий раз думал он ,ожидая ее после, когда она быстро подбегала к нему и он чувствовал нежное касание ее гладкой прохладной щеки к своей.

Гнев сменялся на милость. Милая добрая девочка. И все ее рассказы о Брюховецком, Северинове, Рамзине или Никитине, молодых дарованиях, будущих талантах, отъявленных театралов, столичных знаменитостей теперь не волновали и не болели в нем ревностью и завистью к их молодости и славе. И он всегда не отличавшийся склонностью к богеме с их бесконечным пьянством, легкостью, безрассудным отношением к жизни, теперь волею судьбы был неплохо осведомлен об их творческих планах.

Теперь все будет по другому –думал он пытаясь забыть о своей ревности. И он без труда объяснял ее частые отлучки и редкие их скоротечные встречи. Объяснял все до такой степени, что даже история их знакомства, когда не будучи заядлым театралом, но близко знакомым со всеми этими Брюховецкими, Сизовыми, Васильевыми неплохо знающий практически весь репертуар увидел ее всю легкую порхающую в свете рампы и будто завороженный той легкостью зачарованный ее тонкостью и изяществом просто пошел на этот свет, не казавшейся ему подарком судьбы, как прежде. Ведь то тепло, с годами не успевшая раствориться нежность теперь окутывало ее в полной мере. И его любовь к ней состоявшая в то время только из страсти стояла теперь из нежности, заботы, трепетного ожидания желанной близости душ. Ведь еще свежо в памяти было то мгновение, когда лишь увидев в ее пошел за ней на тот яркий свет, и едва познакомившись вдруг неожиданно для себя открыл что говорить интересно стало лишь только с ней когда он уже и не надеявшейся на ту единственную встречу ради которой и стоит жить так мечтал о ней с ранних лет так легко бросавший и забывавшей всех любивших его женщин не находя в них той живительной искры огонька, способного не просто чтобы угаснуть со временем а и зажечь его своим нетленным вечным горением теперь оказался в самом огне неистовой яркой страсти просто пылал любовью, но даже тогда что-то стало смущать его, гася это пламя.

Но даже тогда ему нередко казалось что как будто есть две Лики : одна та, что с легкостью сменила тот что уже начавшийся закрепляться за ней имидж восходящей звезды художественного театра Ольги Яросинской на до смешного банальный псевдонима жила театром той прежней, только начавшейся открываться ему жизнью так теперь интересующего и его начавший жить с ней той интересной теперь и его жизнью, где она не без оснований видела столичной знаменитостью, всю полную творческих планов, стать новой Маргаритой, воплотить классический образ на современной сцене, расставшись навсегда со своим экранно-сериальным прошлым. Для увлеченной Булгаковым, актрисы с классическим амплуа желание казалось вполне естественным для нее часами читавшей заученные наизусть целыми главы романа. Иногда она изъявляла желание выкрасить волосы в рыжий цвет «Сущая Маргарита»-думал он и усмехался. Она не унималась, и продолжала декламировать наизусть целые главы любимого романа. Театр, Булгаков, та другая ее жизнь в которую окунулся ради нее, ее успеха, того вечного горения любовью и страстью с которыми не хотел расставаться едва заполучив тревожил его ревностью. Театр, благодаря которому встретил ее, полюбил, теперь воровал, забирал, отдалял ее.

Все можно было объяснить. У нее своя жизнь и он не имеет права лишать любимого дела, делать несчастной. Вполне естественной выглядела ее внутренняя невнимательность к нему. Она занята, репетиции спектакли, потом опять репетиции и спектакли. И так Альберт Сергеевич поминутно осторожно утешал себя всякий раз, ощущая ту ,ее невнимательность. Невнимательность ее росла вместе с его обоснованной ревностью. Брюховецкий, главный режиссер, уже давно пристально наблюдал за начинавшей творческий путь дарованием, оказывая не двусмысленные знаки внимания, о кружа голову похвалами, искушая молодость опытом старого театрала, с завидной легкостью отдавая ей первые роли. А желание ставить «Мастера и Маргариту» и его видимая благосклонность к Булгакову лишний раз бросала Альберта Сергеевича в омут ревности. И Лика, такая желанная становилась теперь просто предметом его ревности.

И все их отношения казались ему мерзкими и противоестественными когда думал о Лике и другом, ее возможном и вполне обоснованном предмете увлечений
-Милый друг, говорила она едва заметив в нем первые ростки недоверия ну как ты мог подумать, ведь я люблю тебя, а он ведь просто коллега по сцене…
В конце марта она пригласила его на банкет в «Националь» излюбленное место всей театральной братии. Он с радостью согласился «Еще одна возможность быть рядом с Ликой».
Где в дышащем праздностью банкетном зале она пила клико из бокалов на длиной ножке играющих перламутром хрусталя, много курила, смотрела на него страстным взглядом, и глядя в зал, куда-то туда, где актеры с нарочитой им серьезностью падая выделывали под хохот публики канкан, вздыхая тихо говорила:
-Через месяц у меня премьера, Брюховецкий ставит Булгакова, все-таки решился «Мастер и Маргарита», ах, Альбертик, если бы ты только знал ,что это значит для меня.
-Да, говорил он актерская мечта самая важная роль, и понимающе кивал. Еще больше ненавидя в такие минуты всех этих Брюховецких, Москвиных, всю их актерскую свору, имеющих повод и право красть ее у него.
В конце вечера с недопитым бокалом в руке, брезгливо потягивая клокочуще игривый коктейль бледный от хмеля с крупным потом на лбу с деланной мрачной жадностью глядя на нее к ним подошел Брюховецкий и сказал своим низким актерским голосом :
-Ну будущая Маргарита, за тебя. И она медленно улыбнулась, подняла свой бокал, коснувшись его фужера до краёв наполненного чем-то темным, с сильным запахом спирта. Он взял ее руку, пьяно прижался к ней губами и чуть не свалился с ног. Она привстала, поддерживая его, он, балансируя, держась, за ее руку продолжал:
-Лучшей Маргариты не было, истинно говорю вам, она булгаковская.
Лика встала за ним, и он потянув ее за собой сально чмокнув в шею прижал к себе.
-Извини, сказала она, но я ведь не могу бросить его в таком состоянии
-Понимаю,- грустно сказал Альберт Сергеевич, тяжело выдохнув, почувствовав, как тугой обруч сильно сдавил грудь.
А когда в сумерках еще по - мартовски холодной ночи брел по темным пустынным улицам то все думал о ней и о своей любви, и закрыв лицо руками с сожалением качал головой.

Дня три она не звонила ему и вообще не давала знать о себе нетто стыдясь, не то боясь его естественного гнева. Он сам нашел ее на третий день столь странной для их времени разлуки. Она была дома, в прозрачной белой тунике вся легкая, просто светившаяся от радости такой свойственной ей радостью. Он подошел к ней и нежно обняв, поцеловал в шею, едва коснувшись губами гладкости кожи. Она сильнее сжала плечи, будто прячась от него.
-Прости меня, милый друг, вздохнула она, виновато вздернув плечами если бы ты только знал,что значит для меня эта роль.
-Я все понимаю, все понимаю, но…
-Но,- рассмеялась она,- ревнивец ты мой, ну разве так можно. Совсем себя извел, ну как же так. Ты только посмотри на себя,- она гладила его щеки нежно, едва касаясь их губами,- ведь ревность это недоверие к тому кого любишь, пойми это, Альбертик и не грызи себя. И глядя в даль продолжала дальше декламировать…

И теперь он с новой силой искал оправдание для ее такого холодного безразличия к нему. И оправданием этим совершенно замучил себя и ее. «А чем собственно она виновата» -спрашивал он себя и что такого сделала? Виновата в том, что не любит меня? И в силу своего такта или жалости не может разом покончить. Милый друг, Альбертик, а сама, сама уходит почти в открытую, с этим Брюховецким. Пусть бы сказала ему все и сразу. Вся ее любовь ко мне - жалость думал Альберт Сергеевич, хотя и сам не знал, за что любит ее, ведь в вопросах своей любви они ни разу не касались будущего не говорили о нем, и только сейчас он начал задуматься об этом.
-Ты любишь только мое тело, лишь его –горько сказала однажды Лика.

И опять это были чьи-то чужие, театральные слова. И он сам порой дико уставал от этого вечного мытарства неопределенности, изводя вопросами о вечной любви себя и ее.
-Что же мне теперь делать?- спрашивал он у Глебова, того кого много лет считал своим другом, родственной душой.
-Забудь ее, одно мучение, не изводи себя, время лечит- отвечал ему Глебов.
-Но я не могу, определенно не могу. Трудно мне с ней, а без нее еще труднее. Любовь немолодого человека, ведь она так молода и красива, и зачем я ей?
-Вот именно забудь из сердца вон,- не унимался Глебов.

И он только на секунду представил, что ее нет в его жизни и это сразу же отзывалось в нем острой болью, и чувствовал он как железный обруч туго сдавливал грудь, где-то там ,у самого сердца.
-Нет, уж лучше пусть все остается по старому из двух несчастий обычно выбирают меньшее. И сама эта мысль, что выбирать нужно из несчастий, казалась ему, по меньшей мере странной и противоестественной, пугающей его своей обреченностью.

Любовь несчастного человека или несчастная любовь счастливого человека. Думал он- их отношения казались ему настолько сложными и запутанными, и так не похожими на все его представления о любви, счастье, страсти и желании. В конце апреля он не выдержал и напросился в долгую заграничную командировку. К этому времени он насколько сумел изъесть себя, что напрочь лишился я сна стал худ мрачен и зол до такой степени, что знакомые стали подозревать в нем серьезную сердечную болезнь.

Лика, узнав об отъезде, вся оживилась:
-Да, уезжай, уезжай, не мучь меня и себя. Нам нужно на некоторое время расстаться, выяснить наши отношения, время всё расставит на круги своя. И вновь заговорила она чьими-то чужими стандартными фразами.

Ведь она права, думал Альберт Сергеевич, пусть время решит все за нас. Если за это время смогу забыть ее значит не любовь была это, а действительно желание ее молодости не души. Не хочу больше мучить ни ее ни себя.

Но как только отъезд близился к своей развязке то мало по малу к нему вдруг начала возвращаться та прежняя Лика, Лика начала периода их знакомства, начала любви, и он сразу ощутил эту перемену в ней. А что касается Лики, то она опять стала нежна и осторожна с ним. Проводя с ним все свое свободное время, которого как теперь оказалось несмотря на готовившуюся премьеру, репетиции каждодневную рутинную работу было предостаточно. И опять они начали вдвоем гулять по парку, и она обняв его, заключив в плен своих тесных рук нежно целовала и не без сожаления тихо говорила:

-И как же я буду без тебя. Альбертик. Боже мой, как же я тебя люблю. И он до того рад был слышать это, что уже начал задумываться о смысле своего отъезда, важности выяснения их отношений, смысле перемен. Но все же решил ехать.

Гамбург с его бесконечно суетливым Репарбаном, нарочитым Сан-Паули всегда успокаивал его. Он хорошо знал и любил этот город с его, не затихающей почти вечной суетой и в тоже время по- немецки прагматичным и сухим спокойствием. И она и на этот раз не стала препятствовать ему. Все меньше и меньше времени оставалось до отъезда и все желанней для обоих была предстоящая разлука. Она, впервые за всю историю их знакомства стала делиться той, так захватившей и заполнившей ее театральной жизнью. О том ,что Брюховецкий все чаще стал задумываться о кульминации предстоящей премьеры, посвяти все время поиску нестандартного финала, и все чаще стало звучать из ее уст это слово кульминация, премьера, поиск, Брюховецкий. В день отъезда Лика пришла в аэропорт проводить Альберта Сергеевича. Он как всегда был сух, подтянут, был несказанно рад ей. У самой стойки она нежно целовала его, он прижимал ее к себе.
-Возвращайся милый друг, я буду ждать, возвращайся.
-Это так прекрасно, когда тебя жду, так прекрасно,- сказал он, пряча глаза в воротник ее манто.
-Две недели это так мало и так много, лишь бы только успел на премьеру, лишь бы только успел.
-Как всегда,- спокойно отвечал он, успею прямо к кульминации, прямо с трапа с цветами, как всегда ,к кульминации.
-До встречи, милый друг.
Он быстро зашагал к стойке. Она окликнула его. Он повернулся, молча взглянув на нее, окунувшись еще раз в эту манящую черноту глаз. Она бросилась к нему, тесно сжимая в объятиях и беспрестанно целуя.

Ночной Гамбург жил своей жизнью Альберт Сергеевич, как никогда успокаивала, возвращала к жизни направляла как никогда до этого в уложенное русло эта нарочито крикливая жизнь Санкт-Паули. Весенняя еще не совсем теплая ночь лилась на город тяжелым ровным дождем. И здесь, среди этого нагромождения ночных клубов, данцингов, увеселительных заведений едких до неприличия назойливых голосов зазывал, где за прозрачностью стекол молодые оголенные девицы демонстрировали все прелести своих туго затянутых в черноту и упругость кожаных аксессуаров тел, зовя, маня, призывно затягивая в омут порочности сладострастных наслаждений. А он все шел не подавая виду, не видя всего этого нагромождения плоти, этой запретной тайны напоказ, под этим непрекращающимся дождем. И этой ночью по пути с Санкт- Паули Лика, как будто растворилась во всем окружающем. Нет это только так показалось и казалось еще несколько дней, пока Альберт Сергеевич отсыпался, приходил в себя привыкал.

Отель в самом центре Репербана вполне приличный во всяком случае не из таких, куда можно зайти на часы с девицей, и каждый рабочий день Альберта Сергеевича был просто расписан по минутам.
Только вечером выдавалось свободное время, где можно было в гордом одиночестве посидеть в недорогом ПАБе подумать о Лике, повспоминать прочувствовать то главное то ее главное присутствие в его мыслях и присутствие это чувствовалось все явственней, с каждым новым вечером его одиночества, по мере того, как он успокаивался, приходил в себя, забывая ту далекую, обыкновенную Лику, что все чаще сливалась с Ликой, созданной его желанием.

И то, что ждал ее письма, не на электронный адрес, а через дипломатическую почту(любил и знал ее руку), не заставляло себя долго ждать, и это как никогда растрогало его, и впервые за все время он задумался о продолжении и о том, что может и дальше и это письмо до предела теплое написанное нежностью каждого слова, давало на это обоснованную надежду и веру в будущее: «Мой дорогой- читал он вслух,- любимый если бы ты только знал как скучаю я без тебя , как тоскую и печалюсь день ото дня. Думай обо мне, живи мною и люби меня стояло там дальше, и он перечитывал это раз за разом, и радовался: «Вот уж действительно любовь и ослов заставляет плясать» бродя по Репербану, где все жило, цвело, и в воздухе пахло морем и весной, и от шума улиц хотелось жить и благодарить ее Лику за то, что дала эту возможность чувствовать , любить надеяться.

И в это время радостно и пристально наблюдал он за всеми весенними изменениями, происходящими вокруг и Лика теперь не только не отступала, не терялась среди них а напротив чувствовала и всеми придавала себя, свою красоту, молодость, нежность. И он был благодарен ей, этой весне за Лику, за любовь, за радость, за избавление от того страшного одиночества, которого уже начинал бояться за то, что можно было дышать полной грудью ,не боясь той, порой сдавливающей тугим обручем боли.

В четверг с оказией приехал Глебов.. Он будучи, противником отношений Лики и Альберта Сергеевича обосновывал свои взгляды исключительно заботой о нем, всегда подвергая своей жалости измученного хитрой бестией простака.
-Проклятая работа,- сетовал он Альберт Сергеевич ,-из–за нее никакой личной жизни и тут-же подмигивая спрашивал,- а ты, старина, успел на Санкт-Паули говорят цены снизили. Сходим?

И Альберт Сергеевич, будучи человеком еще не совсем искушенным ночной потусторонней жизнью Гамбурга отвечал ему утвердительным кивком то тот час же оживлялся и обретал прежнее знакомое родное расположение духа.

Когда сидели в небольшом, но уютном баре, то ели мало и в основном традиционные закуски. Глебов пил много подмигивал услужливым официанткам.
-Все грустишь?- спросил он , глядя на Альберта Сергеевича,- будто протрезвев, продолжал,- плюнь, выкинь и забудь, дешевая шлюха, ни в грош тебя не ставит, ну скажи, не прав я, не прав? Вспомни хотя бы ее шашни с этим режиссером, вся Москва гудит, Брюховецким кажется?

Альберт Сергеевич внимательно слушал все его доводы. Конечно, будь это не Глебов слушать бы не стал, врезал бы как следует. Неприятно. С ним он мог быть откровенным. Только с ним, но все-же неприятно, когда роются в твоей личной жизни тем более таким способом. Что это значит «вся Москва» кому какое дело? Сам разберусь думал он И кто это собственно говоря все ? Он, Глебов?

Прав по сути, конечно прав, да и вообще, что за сука эта любовь, раз позволяет вытворять такое с людьми потакать игнорировать. А с кем я вообще могу быть откровенным? Даже сам с собой и то не всегда. Боюсь. Чего боюсь? Одиночества ? Смерти? Старости? Человек ведь должен быть кому то нужен, иначе нет смысла, иначе смерть а стоит ли этого бояться? И какой смысл все этой жизни? И опять любовь везде сущая, вечная, все в нее упирается, все с нее начинается и заканчивается. Почему именно она Лика, Оля? Оказалась в нужном месте и в нужное время. А на других новых, на поиск нет уж не сил ни времени. Но разве так можно? Терпеть это все? Ведь прав, тысячу раз прав Глебов стыдно и неловко за себя перед ним. Но ведь сам виноват, сам, думал он, ведь это мой выбор, мой, но среди сотен тысяч смыслов и выборов есть только один- великий и вечный.
И тогда, наверное, впервые ему стало стыдно за такое отношение к себе перед Глебовым и стыд этот был определенно похож на то чувство неловкости, будучи несправедливо публично унижен разбушевавшемся в волю.

А когда вышли из бара, то пошли двое вверх по улочке и там, на углу перед заворотом в улочку, где швейцар исключительно закивал им морщинистым утомленным лицом и заговорил:
-Господа только три евро, я вижу вы не немцы, и вам наверное интересно будет взглянуть.
-Зайдем что ли?- спросил неожиданно Глебов ,обращаясь к Ас
-Давай уж, соблазн есть соблазн, чего уж там.

Они вошли в узкую дверь , спустились по тускловатой каленой лестнице , и в сплошной темноте крохотного зала засветился впереди маленький экран, где нагая женщина на краю широкой постели в истоме обнимала мужчину за мускулистую спину.
Стояло лишь несколько столиков и зальчик этот на какое-то время показался им заброшенным даже пустым, но потом завиднелись справа у зеркал три женские фигуры, сидевшие за столиком у какой-то боковой занавески и оттуда послышалось протяжное:

-Хэллоу

И в полумраке этого заброшенного подвала на скорую руку переделанного под бар –кинотеатр видно было как две девушки встали, неторопливо покачивая бедрами приблизились, провели их в полукруглую ложу, посадили к столику, а затем сели между ними, с той уверенностью которая означала что так уж заведено в этом баре. Альберт Сергеевич не успел взглянуть на свою соседку как тот час же подошла третья девушка по-видимому официантка. Он в полумраке успел разглядеть ее светлые волосы , она спросила что гости будут пить.

-Пить?,- переспросил Альберт Сергеевич и немного озадаченный взглядом подал команду Глебову «Бери командование на себя».
-Кока-кола, повторил он ,демонстративно выворачивая на изнанку содержимое бумажника.

Мгновенно принесли две ледяные бутылочки четыре рюмочки с ромом, девушки заулыбались, разлили кока-колу, одна подала стакан Глебову, другая Альберту Сергеевичу, и он смотрел на нее уже по новому смуглая, скуластенькая большие, нечего не выражающие глаза, тонкий свитер подчеркивал сильную вздымающуюся грудь, нога умело заброшена на ногу, узкая юбка стянулась, оголяя телесно блестящее колено. Она отпила глоток из рюмки, качнула ногой, жестом попросила у Глебова закурить и он охотно угостил ее, зажег спичку. Огонек осветил чуть толстоватенький носик, густые ресницы, слегка полные губы, крупные сильные ноги. Она медленно затягиваясь опять качнула ногой коснулась коленом Альберта Сергеевича и улыбнувшись легким движением провела ладонью по его волосам.

-Меня зовут Гэда,- низким голосом сказала она, задерживая палец на его щеке и добавила: Какой серьезный! Кто ты? Поляк? Серб?
И он смотрел за всем этим с интересом уличного зеваки и теперь возможная связь с Гэдой самоцелью и желание уйти возникшее в начале знакомства, когда зловеще кричаще напомнила о себе Лика, но тот интерес живущий в нем и крепнувший теперь с каждым новым мигом знакомства с Гэдой заставил его остаться.

Она сонно улыбаясь медленно погладила свою грудь и бедра. Я вижу ты медленно возбуждаешься - добавила она, не прекращая поглаживаний хрипловато произнесла: не бойся, я все умею. Сказала она, взяв его руку в свои ладони, осторожно повлекла за собой. И он уже решительно пошел на это движение в душном полумраке зала, увидев, как Глебов не стесняясь жадно целует другую девушку.

В номере было также мрачно и душно. В полумраке задернутого окна сочившегося сквозь не задернутый проем грубых клетчатых штор он видел ее оголенную грудь, слышал шорох снимаемой юбки, а когда почувствовал прикосновение юркого тренированного тела, все это закружило, стремительно повлекло к еще неизведанным глубинам и далям. Было хорошо приятно и ново. Когда шел, обратно испытывая приятную легкость все думал о Лике, Москве, доме. И побыстрей захотелось забыть о вечере, Гэде, вычеркнуть и больше не вспоминать.

А Лика по-прежнему молчала, почта приходила через день, он отправил ей семь писем не получив ответа мучился. О плохом не хотелось думать как и о том кошмаре ,в который превратилась его любовь в марте. И он впервые за все время пожалел, что сам напросился в эту командировку, ведь там в Москве можно было бы все уладить на месте, а здесь приходится ждать, не сам не зная чего. И он успокаивал и убеждал себя, что все будет хорошо и ее временное молчание не что иное как дефицит времени, его нехватка и все это связано с той главной новой ее ролью, о которой так давно грезила.

А писем все не было, а он ждал , и «мой милый друг так скучно и все не могу дождаться того момента когда вы все бросив мы сможем быть вдвоем где-нибудь в Шри-Ланке» повторял он себе по несколько раз в день, как молитву. То единственное ее письмо, которое много читал и знал практически наизусть. И он стал считать дни до отъезда в Москву, когда вновь сможет увидеть ее, сжать в объятиях, задохнувшись в поцелуе.

И в такие минуты грусти он просто не мог смотреть не затянутое темными тучами небо. Не мог больше слушать этот не утихающий третий день дождь. Казалось, что ожидание это никогда не кончится это томительная мука невыясненных отношений. И в такие минуты тягостного ожидания ему казался за милость любой исход их порядком затянувшихся неопределенность. И казалось этому не будет просвета и он так и останется жить дальше, кипя в этом аду дерзающих до боли мыслей.

В среду приехал Глебов, сказал, что по дипломатической почте для него что-то есть Господи, Глебов, если бы только знал какую новость ты принес, и он встал и затряс его, новость то какая! И тут вскочил весь радостный, счастливый, готовый любить этот дождь и эти тяжелые нависшее тучи.

Офицер фельдъегерь протянул ему опечатанный конверт. Быстро зашагал, осторожно переступая лужи, оглядываясь, будто спеша навстречу своему счастью. Он сидел на разбухшей от влаги почерневшей скамейке. От холода и ледяной сырости воздуха большие руки его посинели и дрожали , сжимая лист бумаги он склонился над этим листом белой офсетной бумаги ,исписанной до боли знакомым почерком. Прошло еще несколько секунд сердце его сжалось и бешено застучало, глаза забегали по листу. Потом скулы его брови начинали прыгать он порывисто вскакивал поднеся ближе ,будто не веря в написанное читал уже прочитанное и не мог поверить написанному, этим знакомым ровным строчкам:

«Милый мой, не поминай лихом, и забудь, забудь, все, что было. Я дурная, гадкая и испорченная, но я безумно люблю театр , я недостойна тебя , я решилась , жребий брошен я уезжаю, ты знаешь с кем. Ты чуткий , умный и добрый, ты простишь меня и поймешь. Так будет лучше для всех. Умоляю не ищи встреч со мной. Не мучь меня и себя.»

Дойдя до этого места он комкал письмо и уткнувшись лицом в мокрый от дождя плащ бешено стискивал зубы, захлебываясь от рыданий.
«Забудь, забудь»,- повторял он уже не сдерживая себя за что, за что? Так больно рубить. Все думал он о , да это бесполезно ,бесполезно что либо исправить . Этого больше не будет больше никогда не будет ее запаха ,белого теплого тела, гладкой кожи и милого друга тоже не будет И он почувствовал как здесь на его глазах уходило умирало все то, что было пережито , перенесено, умирали воспоминания о том ,чудном дивном времени счастливом времени. А когда ночью брел по шумным освещенной улице и дождь бил, хлестал по впавшим и без того мокрым от слез щекам и соленый холодный ветер с моря забивал дыхание, то то чувствовал такую сильную боль и она эта боль казалась безысходной , не проходящей, вечной, разрывающей на части его душу. Он прижимал к лицо много раз прочитанное письмо и все повторял:
-Лика, Лика, ах, все равно.
Понял что все равно, нечего не будет больше никогда не будет. И ему как никогда захотелось выплеснуть эту муку, вылить на весь мир на этих радостных счастливых людей.
Я должен лететь в Москву сказал он утром Глебову. Я так решил. Увижу ее , пусть она посмотрит мне в глаза и скажет тоже самое ,но разве от этого будет легче и зачем, зачем таить в себе ту надежду если она уже все решила., зачем пытаться склеить битую чашку. Выход один: забыть и пережить.

Воздушный лайнер гудел реактивными двигателями на высоте девять тысяч метров. И здесь в солнечном арктическом холоде за дымкой облаков становилось потерянная земля. И закрывая глаза сейчас за металлическим корпусом самолета оторванного от земли в безмерной пустыни одиночества в высотах непробиваемой зловещей тьмы представил будто навсегда потерянную, оторванную от земли Лику. И еще почувствовал, что не хочет расставаться с прошлым, земным и что оно даже сейчас сильно закрепилось в нем. И осколки воспоминаний с пронзительной как боль ясностью настоящего.

И сначала он увидел Лику, радостную порхающую по сцене всю в белом. Ее рыжие волосы выкрашенные подобно Маргарите были разбросаны по лицу, и как Маргарита летела она на свой а потом почувствовал как сильный стальной обруч опоясал грудь. И эта боль в груди была такой режущей, такой невыносимой, обдавала его таким колючи ознобом, что он застонал, сделал толчок рукой, хватаясь за подлокотник, открыл глаза и лишь успел продумать неужели здесь сейчас? И тут же смутно услышал как от его стона вскинулся в своем кресле Глебов , еще невнятно понимая, что случилось, затормошил его с испугом цепко и резко дернув за плечо, вскрикивая:
-Альберт Сергеевич, Что с тобой? Ты что?
Кто это звал меня так недавно? Отдаленно мелькнуло в его сознании Лика, Лика выдавил он из себя сквозь сцепленные от боли зубы.
-Лика, повторил он и уже без боли опустился, обмяк в кресле.