мара : Куда, куда вы удалились..

Марина напоминает женщину, сошедшую с полотна Боттичелли.
Та же фарфоровая, до голубизны, бледная кожа, узкое лицо, тусклые, без блеска волосы цвета темной меди, те же продолговатые, с разрезом до самых висков, медовые глаза в белых полукружьях век.
Носит она исключительно зелёное и коричневое.
У лица что-то вечно розовеет – шарфик или косынка.
Марина выглядит старомодно в своих тупоносых туфлях с пряжками и клетчатых, в талию, пальто из шерсти - букле, потому что надевает то, что выдаёт ей мама - скорее всего из её собственного старого гардероба. Наряжаться самой, у Марины нет ни сил, ни средств.
Её можно было бы счесть интересной, если бы не сбившиеся в кучу, просящие брекетов зубы и болезненность во всём облике.
Большую часть своей жизни она больна таинственным недугом, который выражается в постоянной мышечной слабости, атаках сердцебиения и внезапных приступах мигрени.
Утром она медленно прогуливается под окнами нашего дома.
Соседки её жалеют и останавливаются со своими магазинными кошелками, чтобы перекинуться с ней парой слов и посочувствовать – Марина не делает тайны из своей болезни.
Иногда ей составляет компанию общительный эпилептик Алёша, из третьего подъезда – юноша неопределенного возраста со съехавшими к переносице глазами, слюнявым ртом и застающей врасплох жестикуляцией.
Остальное время она безвылазно сидит дома и читает до одури библиотечные книжки.
Правда, что-то и зарабатывает, но крохи. Марина - домашний аккомпаниатор.
По средам и пятницам к ней ходит распеваться Вадик - стремительного вида тенор- любитель . Он же - слесарь в нашем ЖЭУ.
Марина - неплохая пианистка и, говорят, стала бы выдающейся, если бы не заболела в отрочестве.
А так-то она на инвалидности.
И лет ей тридцать девять.

***
Слесарь Вадик часто забегает и к нам.
Трубы в квартире, старые и трухлявые, обязаны своей жизнью окаменевшей краске, в несколько слоев спеленавшей их.
“Куда, куда вы удалились?…”- мурлыкающе затягивает Вадик и, поддернув коротенькие брючки, ныряет под раковину или ванну. Наступает короткая пауза - наморщив лоб, он оглядывает фронт работ, бесцеремонно дёргает за трубы – сейчас окончательно долмает, обмерев, думаю я - шмыгая носом, деловито елозит ладонью по полу, и со стороны даже кажется, что принюхивается.
“Что день грядущий мне готовит?…” – Вадик гибко выныривает из-под раковины, одним рывком, как фокусник, распахивает свой саквояж, достает завернутый в вафельное полотенце инструмент и раскладывает его на полу.
Работает тенор яростно, но весело, ни на минуту не переставая напевать. То, тише –“ …забудет мир меня, но ты…но ты… но ты...” – это Вадик исследует на просвет гайку или ощупывает таинственные внутренности труб и сливных отверстий, а то, воодушевляясь - “…скажи, придешь ли, дева красоты…” – и Вадик быстро-быстро наматывает паклю на облысевшую резьбу.
По мере продвижения работ голос слесаря крепнет, разворачивается, и становится очевидно, что занятия вокалом не проходят даром.
“Сердечный друг, желанный друг, приди, приди…” – заливается соловьем Вадик, оповещая окончание ремонтных работ, и я иду расплачиваться. Кран обзавелся чужеземным вентилем, из резьбы предательски торчат лохмотья пакли.
Но так-то не капает.

***

Мой муж Марину не любит: от неё пахнет болезнью, лекарствами и хозяйственным мылом.
А ещё она часто ходит к нам красить алым лаком свои бледные, коротко остриженные ногти пианистки : у её матери, Галины Павловны – одышливой, полной торсом, но сухопарой пониже бёдер дамы с пронзительным взглядом белых, с точечкой посередине, глаз - аллергия на всякого рода запахи и моющие средства.
“А у нас маленький ребенок” - огрызается мой муж и, бурча, плотно закрывает за собой дверь в кухню, чтобы не встречаться с соседкой. Марина бережет мать.
Во всем её слушается, понимает, что кроме матери, заботиться о ней некому.
Правда, у матери есть сожитель – Генрих Валентинович, моложавый, стройный господинчик, с изящными ручками и ножками, со спины похожий на переодетого мальчика. Они сошлись лет двадцать пять назад, когда Галина Павловна, служившая оперной певицей в местном театре, овдовела и осталась одна с больной девочкой-подростком.
Говорят, Генрих был давним поклонником оперной дивы. .
А так-то он адвокат.

***
Марину пытались лечить.
В малолетстве просто возили к разным столичным докторам.
Потом окрестили.
Поили святой водой, подвергали гипнозу, кормили заговоренным арбузом, , окуривали, изгоняли бесов, сажали на сыроедение и травяные чаи, изучали линии ладоней, толковали звездный гороскоп, гадали на кофейной гуще, писали записочки и отправляли с оказией на землю обетованную, производили перестановку в квартире согласно канонам фэн-шуй и даже вели переговоры со свахой.
Некоторое, правда кратковременное, улучшение принес заговоренный арбуз – Галине Павловне даже пришлось приобрести дочери бюстгалтер на один размер больше. А ещё, совершенно незаметно для себя и окружающих, Марина осуществила самостоятельный – и неблизкий, притом! на другой конец города, а обратно и вовсе под горку! - поход в местный музей, в котором не была с детства. На передвижную выставку одного очень обласканного московского художника. Потом долго и восторженно делилась со всеми, не исключая эпилептика Алёши, культурным впечатлением.
Обнадёжила и сваха - якобы нашелся приличный молодой человек, тоже из еврейской семьи, но нужно было ехать в Трускавец.
Галина Павловна съездила на смотрины, и семья ей понравилась.
Вот только молодой человек оказался с изъяном – носил очки с линзами минус восемнадцать и передвигался на костылях.
А так-то они до сих пор переписываются.
***
Мы иногда встречаемся на прогулке.
Я – со спящим в коляске сыном, она – в клетчатом пальто и в неизменных, в любую погоду, кроме календарного лета, лайковых перчатках: зябнут руки.
На мой осторожный вопрос, как всё началось, она охотно поведала мне историю своей болезни:
“До девяти лет я была абсолютно здоровым ребенком… “


До девяти лет она была абсолютно здоровым ребенком. При этом, без преувеличения гениальным.
В три года читала, в пять пошла в школу, тогда же - в балет.
А учительница по фортепиано уже сама ходила к ним.
Причем совершенно бесплатно, так как способности девочки представляли если не научный, то педагогический интерес.
День был расписан по минутам. Из школы рыжеволосая, быстроногая Марина бежала домой, проглатывала тарелку нянькиного супа, играла сонатины Клементи и пьесы Бартока, потом вприпрыжку мчалась в балетный класс. И мешочек с пуантами колотился по спине.
Пожилая нянька едва успевала за ней – обратно надо было идти под горку.

Однажды дорогу в подъезд перегородил великолепный - весь из себя черный и алый, в сверкающих деталях, с отполированным кожаным сиденьем - велосипед.
Его владелец маячил чуть поодаль за кустами и, по-мальчишечьи звонко матерясь, резался в карты с дворовыми пацанами.
У обладателя блестящей машины были жгуче черные волосы и синие глаза.
Он был соседом по подъезду, на несколько лет старше Марины, и звали его Витькой. По слухам, он был двоечник и хулиган. Марина же была воспитанной девочкой. Она знала, что играть в карты и материться – плохо.
Но ничего не могла с собой поделать. Так жарко становилось щекам, когда она сталкивалась на узкой лестнице с синеглазым соседом или просто слышала через распахнутую форточку треньканье велосипедного звоночка!
Так вот…
Марина замедлила шаги, оглянулась – не видит нянька? - и тронула кожаный чехол руля.
Погладила – гладкий! - взялась – прелесть, какой тугой! - легонько надавила. И тут, ай! Случилось ужасное. Машина качнулась, накренилась и с грохотом повалилась на асфальт, зацепив звоночком лавку. Блестящая драгоценная коробочка, жалобно звякнув, отвалилась и поскакала, теряя колесики и пружинки на своем пути.
Из-за кустов выметнулся Витька. Глаза у него были бешеные.
” Ты чо сделала, сука! А ну, пшшшла отсюда, падла еврейская ! “ – заорал Витька.
Марина отшатнулась и кинулась к ступенькам, ведущим в подъезд.
И тут же почувствовала что-то резкое в паху и моментально вслед за тем - онемение.
Это костлявое Витькино колено догнало её и со всей силы въехало меж балетных ног, надорвав что-то нежное внутри….
Когда запыхавшаяся нянька достигла дома, ни велосипеда, ни мальчишек у подъезда не было.
Марина сидела, вывернув коленки, на корточках и с ужасом смотрела на белый треугольник исподних штанишек.
Там что-то медленно алело.
“Что это ты, милая…” - завела было нянька . Она была подслеповата. Марина подняла помертвелое лицо и сказала одними губами: “Ко…пеечку наш…ла.”
И вечером слегла с температурой.
“ Я всем говорила, что просто упала. Шла, шла и… упала…”

Молчи, Марина, всё было не так! Была весна, начало мая.
Томительно ждалось полуденного зноя, вечерней благостной теплыни, сладчайших утр.
Всё обещало счастье. Бабочка летела. Зелёным и коричневым мерцали крылышки её.
И что-то розовело у лица. Но бабочку накрыл сачок.
***
Под нами, в квартире на первом этаже живет многодетное семейство Вити - бывшего афганца и алкоголика.
Трезвым он не бывает почти никогда.
Трое его пацанов с утра до ночи болтаются во дворе.
Жена Вити, расплывшаяся дебелая баба, перекинув через плечо вертлявую годовалую девчонку, вечно маячит за кухонным окном, в неистовом угаре кастрюль и сковородок.
Периодически, напившись сильнее обычного, алкоголик Витя выгоняет домочадцев на улицу, и все пятеро – расхристанная жена, в засаленном халате и чумазые от слёз дети - сбившись в кучу, голосят у подъезда.
К несчастным присоединяется эпилептик Алёша.
Он сердечно мычит что-то зареванной девчонке, близко придвигая к ней своё страшноватое, но доброе лицо, еще сильнее пугая тем бедное дитя. Потом, повернувшись в сторону Витиных окон, гневно трясёт тщедушными, сведенными в кукиши кулачками.
Если день семейной расправы приходится на среду или пятницу, то к ору во дворе присоединяются теноровые, в мажорной тональности , арпеджио, доносящееся из распахнутых окон третьего этажа – это распевается Вадик.
Наконец, кто-то из соседей догадывается вызвать милицию, и упирающегося, грязно матерящегося Витю увозят в известном направлении.
Любопытные расходятся, двор пустеет, остается один Алеша.
Он смотрит, задрав голову, на музыкальные окна и проникновенно мычит – подпевает.
В воздухе плывут аккорды чуть расстроенного фортепиано и дрожащий голос Вадика: “ Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…”
По лицу Алёши текут слюни.
А так-то он плачет.