Иван Гуляев : Окно, горящее днем

Юля, отработавшая в редакции пятнадцать лет, уходила. Ее третировал босс, за то, что она не могла освоить современный язык. Это называется рекреационная журналистика, инфотейнмент. Этому учат в университетах. Юля в университете не училась. Она пришла в газету с улицы. И отпахала пятнадцать лет.

В редакцию пришла новенькая. Появилась на пороге в плащике, в туфлях на детском каблуке. Копна коротких каштановых волос растрепана, как у юного партизана.

– Знакомьтесь, это – Настя. Она приехала к нам…

«Настя» – подумал я.

Довольный холеный редактор протиснулся в дверь. Девочке не пришлось двигаться. Ей было удобно стоять на пороге, как птичке на жердочке.

– Настя – молодой и перспективный журналист. Дима, чем ты там занят. Иди сюда.
Я выглянул из-за своего стола.
– Вот эта девочка будет работать с тобой.

Соблазнительная, как пропасть. Худоба, глаза – срезы зеленой вишни, шея балерины. В статьях – наивность и непосредственность ребенка. «Хмыкнул», «угу». Умышленно сделанные стилистические ошибки рождали ощущение жизни в самых безнадежных материалах. «В результате нашего с ним разговора, он сказал». «Глубоко потом». «У меня появилась блажь». Фразеологизмы в ее сообщениях, танцевали рок-н-ролл. Она писала, как иностранка, влюбленная в русскую классику. Я покорился очарованию таланта, который не мог имитировать.

Когда я реши, что хочу ее всерьез – вспомнить не могу. Рядом с нашей редакцией располагалась комната фотографов. Старшему из них, моему другу, двухметровому, лысому интеллектуалу с манерами Довлатова, было скучно в его пятьдесят. Старый козел подкарауливал меня в обед в общей кухне и талдычил:

– Ну, Настя – лапочка. Ну, лапочка. Ну, молодец, девчонка.

Лапочка… Я стал смотреть на нее прямо и нагло, когда она, сутулясь, пробегала у меня за спиной с какими-то пряниками или вафлями в руках. Стеснялась, что трескает конфеты, но избавиться от привязанности не могла. Взгляд мой заставлял ее вздыхать глубоко и коротко.

Я не планировал финальную атаку. Все получилось само собой. Однажды мы ехали вместе домой. Водитель развозки почему-то смотрел на нас, как на семейную пару. Я и не думал, что у меня было на морде написано, что я счастлив рядом с ней.

– У тебя ведь нет никого здесь?
– Нет. – Она поняла вопрос. В моем вопросе было сразу все. Два месяца отношений в одном предложении.
– Любишь кин..?
– Люблю, – шепнула она, не дослушав меня.

Через неделю мы стояли в лесопосадке, и она, скрывая горькую обиду, пыталась скрыть слезы, сделать вид, что у нее – все нормально. Что «женатость», о которой я сообщил только что, не обидела ее. Что она обойдется парой кружек кофе по будням под тентом Поль Бейкери.

Я, моральный урод, в этот момент еще думал, стоит мне взобраться на нее или нет, если она согласится быть только любовницей. Стоит ли связываться с ней? Я хотел ее, но общение с женщинами научило меня давно: любая из них независимо от уровня интеллекта, наличия совести и прочего, в критической ситуации использует одни и те же запрещенные приемы. Разница только в начале отношений. В конце все сводится к распространению слухов о том, как грязно ты ее соблазнил. Шантажу. Вот я и думал, может оставить все так. Кофе, поцелуи.
Что же ты подсел ко мне, сука? Голову мне морочил! Гулять звал! – Не спросила она у меня тогда в лесу. Не хватило смелости спросить. И опыта – в ее-то двадцать. Я бы ответил, что «я такую, как она...». Но не спросила.

Она грустила три дня. Здоровалась со мной, тупо глядя в пол. А потом, вдруг, решила, что не любит меня, но хочет. Она стала «современнее». Еще три дня назад я видел, что она мечтала, как я ее веду под венец. А теперь она смотрела на меня взглядом княжны Мэри, отдавшейся. Это вот откровенное ее желание, переступание через гордость, меня и подкупили. Мне не было ее жалко. Я увидел, что такое любовь девочки, которая готова забыть обо всем.

Я напился и пришел к ней ночью. Был совершенно, как свинья. Стоял в ее кухне, курил, пил водку. Она водила за мной глазами, даже когда я потягивался, чтоб выкинуть фольгу от шоколадки. А потом, я не помню как, я оказался в постели. Я уверен, что она оттащила меня туда, как тигрица, в зубах.

Всю ночь мы провалялись, я – как тюлень, она – как раненная птица. Дышала ртом, трепетала, звала меня по имени. Я не мог взять ее, потому что терял сознание от двух литров выпитой водки. Я, пьяный, дал себе волю: встал на колени, стянул с нее трусики и провел языком по тоненькой вязкой щели. Она закричала в голос. Час или больше я ласкал ее. Ее короткие пушистые волосики на лобке слиплись, ноги не сгибались, пальцы сжимались сами собой. А я все наяривал. Я уснул на ее плоском животе, глядя на тонкий белый шрам от аппендицита. Переспали мы только в другой день.

Я выпросил командировку для себя и для нее. Она как стажер должна была сопровождать меня во время парусной регаты на Оби. За три часа до общего утреннего сбора журналистов у Дома туризма юных я вышел из квартиры, тихо прикрыл дверь и повернул ключ. Я был трезв и очень волновался. Шел по улице, рассматривал свое отражение в стеклах автомобилей, курил и представлял, как у меня снова ничего не получится.

Настя сидела, как и в первый раз, в кухне. С мокрой головой и в голубенькой пижаме. Ох, эта прямолинейность! Она смотрела в дымящуюся чашку, а может, дымилось что-то там у нее под столом – было трудно понять. Я поднял ее на руки и понес в спальню, положил на смятую кровать – единственный предмет мебели в ее съемной комнате. Я стянул с нее пижаму и тут она резко осмелела. Расстегнула жесткую медную молнию, достала из плавок мой член и взяла его в руку. Он висел добрым гороховым бобом и никак не хотел вставать. Ее большие ноги с маленькими пятками, похожими на хвостатые запятые взгромоздились мне на плечи. Маленькие, но мягкие грудки сжались.

Я не знал, что делать. Я так боялся. Я ждал, что она предъявит мне очень завышенные требования. Видел я этих двадцатилетних девственниц. Она отдавалась мне, как послушная девочка, но я был обязан ее не разочаровать. Это меня и пугало.

Подошвы ее гладких, как у первоклашки, ног были покрыты рябью, волнистые. Она смотрела на меня и не понимала, почему я не беру ее. Она думала, я издеваюсь. И тогда я сказал себе, что либо трахну ее, либо подохну на месте! Я сжал ее грудь и шепнул ей на ухо «Ах, ты сука». Она удивилась. «Потаскуха, даешь чужим мужикам!»

Она растопырила ноги, я поднял ее мальчишескую попку с ямочками по бокам, положил на подушку и вошел одним рывком. Я никогда не думал, что взрослая женщина может быть такой узкой. Через десять минут я начал кончать. Залил всю кровать, всего себя.

Через два часа мы ехали по трассе в Мерседесе журналистского пула. Сразу несколько линий электропередач, все разных размеров, как фигурки оригами, тянулись вдоль серого дорожного полотна. Стыки плит стучали под колесами. Мы, сонные, лежали, прислонившись друг к другу. Она доставала термос и поила меня кофе. Так у нас с ней и повелось. Мы спали, как животные. А потом, как брат с сестрой, шли куда-то, ехали, писали вместе материалы, пили чай.

Все было хорошо даже спустя месяц, когда мы привыкли друг к другу. Поэтому первая ссора застала нас врасплох. То была ссора! У нее неожиданно случилась истерика. Все в той же блядской кухне. Мы сидели и смотрели в дымящиеся чашки. В моих очках отражалась она. Я, как обычно, говорил что-то. Про мою грубую ворсистую корку, которая у меня, как у киви – обман. С ней, с той, которая говорила, что хотела записывать за мной каждое слово, просто припадок произошел.

Она стала кричать, что я не затыкаюсь, что она мне нужна только, как кукла, свободные уши. Я слушать никогда не умел. И искал ту, которая любит слушать. Я не понимал теперь, о чем мы спорим.

Через несколько дней я узнал, что ее договор с конторой заканчивается. Она хотела «получить расчет». Заставить меня бросить ее, дать ей свободу. Мы могли бы просто попрощаться, сказал я. Она посмотрела на меня своим взглядом коровы-людоеда, как в ту первую ночь. Будто в ее инопланетянской голове с тонким длинным носом и круглым лбом чувства не погасли ни на люкс, но «потемнели», как это бывает только у детей.

– Какое же это отвратительное чувство, когда ты понимаешь, что человек с тобой очень обходителен, потому что решил поработать над собой! – Сказала она одними глазами, и я подумал, что она не скажет больше ничего. Но ее неожиданно прорвало.

Она сказала, что персонажи мои не живые, что они могут быть живыми, только если они срисованы с реальных людей. Что я никогда не напишу ничего чувственного, потому что человек не интересен мне, а про меня самого читать никто ничего не захочет. Сказала, что я сухарь, бирюк, обманщик. Была ли она права – я не знаю. Как и не знаю, что случилось с ней дальше.

В день ее отъезда я выпил пять бутылок водки. Я обнимал ее в вагоне, хотя на нас смотрели наши бывшие коллеги. Мне было уже все равно. Я не помню, что говорил ей. Наверное, правду, которую не знаю теперь и сам. После двух дней запоя, я стал терять сознание, у меня пошла кровь носом. Я вернулся в семью полуживым.

Она тоже написала про меня рассказ, который был лучше моего. Не удивительно. Ей достался куда более интересный персонаж. Я между нашими постельными Фермопилами говорил афоризмами, выворачивал душу, читал стихи, изображал из себя актера, не жалел ничего. Я отдался ей весь без конца.

Она использовала меня? Нет. Для чего-то она была мне нужна. Нужна и теперь. Она, пусть и без пользы, освещает мою огрубевающую душу. Она продолжает светить, как лучи давно исчезнувшей звезды, превратившейся в моей голове в черную дыру. Как окно, по какой-то загадочной причине, горящее днем.