Шева : Цугцванг

Вообще-то ехали они в Кашкайш. Так их уверили в турфирме.
Поэтому еще дома, готовясь к поездке, Мятов прорабатывал все возможные маршруты их путешествий, исходной точкой которых был Кашкайш.
То, что оказывается, их отель не в Кашкайше, обнаружилось лишь на второй день пребывания. Когда Мятов, спросив на ресепшене, где остановка четыреста третьего автобуса на Синтру, услышал, что остановка - в Кашкайше.
До которого надо еще ехать электричкой. Остановок шесть.
- А мы где находимся? - с неподдельным недоумением удивился Мятов. Ему с улыбкой ответили, - в Каркавелуше.
Ясно и понятно, что для непортугальца, да для славянского уха звучит почти одинаково. Но на фоне общей картины эта неувязка оказалась третьестепенным недоразумением.
А общая картина впечатлила утром первого-же дня, когда по подземному переходу они с женой прошли под шоссе, бегущим вдоль берега океана, и вышли на пляж. Во время утреннего отлива - шириной метро сто-сто пятьдесят и длиной километра с два.
Это если по берегу дойти до конца - до зубцов старинной крепости семнадцатого века Сан-Хулиан. Ощетинившейся жерлами старинных пушек с развевающимся над ними огромным зелёно-бордовым полотнищем португальского флага.
А белый, чистый песок, во время отлива обнажённый от воды, твёрдый как земля?
А чистейшая, прозрачная вода, пологое дно, медленно уходящее к далёким океанским глубинам?
А накатывающие с размеренной солидностью валы волн, так и норовящие потом, на откате, затащить тебя к себе в гости?
Так и вспоминается Джардет с его философским, - Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?
Но Мятов знал, что еще нужно.
Хотя окружающие виды и красоты, заставляя ими восхищаться, вроде и отвлекали от повседневных мыслей о той, сейчас далёкой, домашней жизни.
Но каждый вечер, уже отходя ко сну, Мятов неизменно впоминал Алину.
Её голос, милое, родное лицо, нежно, и одновременно дурманяще пахнущие волосы, её тело, будто выточенное природой специально под него. Когда каждый выступ одного ложится в зеркально отражённую ложбинку другого, и в результате, когда их тела сплетались, они будто становились одним целым.
Как пресловутые Инь и Ян.
Но одновременно Мятов вспоминал и последние, неожиданно резкие, сказанные с жёсткой прямотой слова Алины, - Или - я, или - она. Хватит. Определись, наконец!

Поехали в Синтру, увидеть знаменитый дворец Пены, - смысл и итог жизни баварского принца Фердинанда, ставшего, волею случая, мужем лиссабонской королевы Марии Второй.
Как любой нормальный взрослый мужик, принц вспомнил как-то свои детские мечты, нашёл такого же чокнутого архитектора, и вдвоём они придумали это чудо.
Уже купив входные и зайдя на территорию, узнали, что к дворцу надо пройти еще вверх по довольно крутой дороге. Жена сразу скисла. Но - а что делать? Пошли.
Жена шла медленно. Тяжело переваливаясь, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, вытереть выступивший на лбу пот.
Виновато поглядывая на Мятова, - вот такая, мол, я уже кляча.
- Да в чём же ты виновата? - с досадой думал Мятов. Но в голове услужливо возникли крыловские строки, - Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…
Мятов вспомнил Галину в молодости, когда они поженились. А ведь у неё тогда была вылитая Алинина фигурка. И на руках он её тогда носил. Легко.
С многочисленными остановками, но таки добрались до входа во дворец.
Перед входом, восхищённые, остановились. Удивительная эклектичная смесь Диснейленда и изящных, узорчатых творений Гауди в классических жёлто-бордовых марокканских тонах.
В конце, уже когда по той же дороге спускались вниз, жена, вздохнув, сказала, - Да, ни разу не пожалела. Оно того стоило.

…Ночью, уже под утро их последнего полного дня, Мятову приснилась Алина. Будто она прилетела к нему сюда, в Каркавелуш, на один день. Обрадованный, и в то же время удивлённый, он спрашивал её, - А обратный билет у тебя есть?
Смеясь и прижимаясь к нему, она отвечала, - Нет.
- Но как же ты улетишь? - с тревогой спрашивал Мятов.
Алина, прижимаясь к нему еще крепче, шептала, - А мы вдвоём улетим.

Утром решили последний раз прогуляться вдоль пляжа к форту Сан-Хулиан.
В лучах поднимающегося из-за стен форта солнца, мокрый, оголившийся из-за отлива песок океанского дна блестел и играл бликами, как застывшая слюда. На котором кое-где еще более яркими пятнами сверкали выброшенные ночью океаном большие, противно-прозрачные медузы.
Стайки юных серфингистов в чёрных ихтиандровских костюмах разминались возле своих досок. Перед тем, как ринуться навстречу океанским волнам.
- Пингвины, - так их почему-то называл Мятов. Именно этих шустрых чёрно-белых водоплавающих они напоминали ему, если смотреть на них с высоты панорамной площадки на крыше отеля.
По пляжу, навстречу им с женой, обнявшись, шла пара. Ему - хорошо за сорок, ей - лет восемнадцать, от силы - двадцать.
- Ишь ты, - позавидовал Мятов, - прямо «Уна&Сэлинджер».
Вспомнил Алинку.
Тут же дремлющие на сердце кошки проснулись, потянулись и из мягких подушечек их передних лап выдвинулись острые когти-сабли.
Уже подошли почти под самую стену крепости, к границе зубчатой тени, как из ближайшей кафешки на набережной неожиданно грянула музыка.
Это был так любимый Мятовым Rammstein. По звучанию музыка группы для Мятова ассоциировалась почему-то со словом «цугцванг».
Такая же резкая, лязгающая, агрессивная. Как вой припёртого к стенке зверя.
Звучавшая вещь была незнакома, но голос Тиля Линдеманна Мятов узнал бы среди сотен и на Бранденбургской площади.
Чем он ему так нравился, Мятов сам себе бы не ответил. Может, потому что одногодки?
В припеве Тиль пропел своим мрачным голосом: I hate my Life…I hate my Wife!
- Это же надо, - с сарказмом усмехнулся Мятов, - Акмеично, символично и, пожалуй, даже мистично.
Дойдя до форта, начали подниматься к скалам, окружающим стены крепости.
Полюбовались на перспективу пляжа со столбиком их отеля далеко вдали, затем Мятов предложил пройти еще дальше - вдоль стены форта, выходящей к океану.
Благо, идти, даже жене, было нетрудно.
Когда прошли вперед, поразились - какое удивительное место. Пустынный скалистый пятачок, закрытый крепостной стеной и от людей, и от пляжа.
Только шум разбивающихся внизу волн, да крики чаек. Осторожно заглянули вниз.
- Метров тридцать, пожалуй, будет, - мелькнуло в голове у Мятова.
Вдруг вспомнил историю, рассказанную им на мысе Рока - самой западной материковой точке Европы, как хвастают путеводители.
Там, правда, высота побольше была - сто сорок метров. В прошлом году, рассказал таксист, польская пара фотографировалась, всё искали более эффектную точку для снимка.
И свалились. Оба.
Наверное, тот, кто фотографировал, бросился удержать того, кто падал.
По девяносто метров пролетели. На глазах у двоих своих детишек.

- Становись, шикарный снимок будет! - сказал Мятов жене, показывая на естественную природную мини-площадку на краю скалы.
Добавил, - Осторожно, только!
Поднял фотоаппарат, выбрал удачный ракурс.
- Галя! Еще шажок назад, - громко, но спокойно крикнул Мятов.
Жена сделала этот шаг.
Она ничего не успела сказать.
Только тихо вскрикнула. Будто всхлипнула.
Мятов еще услышал, как тело несколько раз глухо ударилось об уступы скалы. Затем услышал всплеск.
Он подбежал к краю, глянул вниз.
Кругов не было. И вообще ничего не было.
Океан как гнал свои ленивые пенящиеся волны, так и продолжал гнать.
Безостановочно. Скрывая, или покрывая, всё и вся.
Мятову почему-то вспомнилась любимая Алинина присказка, - Легко!
Он попытался улыбнуться и повторить это слово вслух, но далось ему это нелегко. И прозвучало как-то неубедительно.

…Рано утром рыбаки, на баркасе ловившие сетями рыбу недалеко от берега, метрах в двухстах, вытащили из воды труп женщины со следами кровавых ссадин. Похоже было - туристка, упавшая со скалы.

…Когда подъехала полиция, трупов было уже два.
Еще - мужчина, примерно того же возраста.
Тело было без каких-либо видимых следов.