евгений борзенков : Р. А. Й.

Интересно, как там, в раю? Где это вообще, в какой стороне? Райские яблочки, кучи босых бездельников в накрахмаленных простынях – бесконечный банный день - с лютнямы и жалейкамы подмышкой, музыка, от которой хочется спать и чесаться. Сладость и радость навалена кучами повсюду, что аж слипается пищевод и анус от одного вида. Что там ещё такого? Рай-рай, ответь седьмому, приём. У них у всех усталые от изнурительного наслаждения лица, розовые пятки, нежная кожа ладоней, мягкие молочные ногти и куча свободного времени. Они слоняются стадами по округе и сочиняют ванильные стихи, которые даже некуда выложить. И всё о добре, о добре. Может это оттуда сейчас так отклячилась Луна, неприлично круглая сковородка, огромная, как жопа, что застряла в бархатном занавесе сцены. И напрягла булки такая. А я прямо под ней, в партере.



Это из Луны щас как бахнуло?!



Во первЫх строках своего письма спешу сообщить – доехал я хорошо. Вот только, куда? Как в известном фильме: «Я пришёл – а там все пьяные».



Под ногами хруст замёрзшей воды. Небо со звёздами совсем обычное, если бы не Луна. Прямо набрякла над головой, от её едкой желтизны сводит зубы оскома. Под Луной, какая прелесть, стоит установка Град, и от звука моих шагов, её механизм приходит в движение ( так вот откуда бахнуло ). Стрелы чертят небо наискось, жгучие пульки, пиу-пиу, чьи-то быстрые слёзы, от земли к небу. Куда-то туда, туда летят. Туда, где ждут. Солдаты рядом дуют в кулаки, согревая пальцы.



У каждого свой рай. Для тех, кто ждёт историй с хорошим концом – это на порно-сайты. Слишком поздно, слишком крупная дрожь. В раю сейчас легли спать, а я просто обойду упавший шлаК-Баум, рискуя поймать золотистый катях на голову, в попытке взглянуть на Луну снизу. И, типа, на ИХ рай. Эй, как там, чуваки? Вы же оттуда срёте вниз, на нас. Здесь всё в вашем дерьме.



Сейчас даже не август. Когда-то август жил у меня под рубахой, я любил его цвет, запахи, краски. Прошлый август был мёртв, как и город. Грохот, бомбы и вся ерунда. Говорят, после такого трудно стать прежним. С каждым шагом я все ближе к Луне, и нет навстречу никого, ни света фар, ни звука шагов. Комендантский час.



Иногда рай там, где у тебя есть возможность просто сменить ногу, после пяти часов стояния в душном, набитом людьми, коридоре. Приходит на ум, что если бы запахи имели цвета, то в каком киселе, напоминающим серо-буро-малиновое гавно, плавали сейчас все эти потные измученные лица. Рядом, осатаневшие от духоты и ожидания мужики начинают бить друг другу морды и слышишь как трещат рёбра и рвётся на курточке молния.



Сегодня здесь дают деньги, впервые за четыре месяца, каждому по штуке гривен и каждый видит вполне конкретный рай в светлом окошке кассы, и чем ближе к нему, тем больше кайфа в затёкшей мокрой спине, и из окошка струйка свежего воздуха, который ещё не был ни в чьих лёгких, и особый канцелярский запах резаной бумаги, клея, карандашей, чая с лимоном, духов, и брюнетистая толстая сука с нимбом над головой слюнявит наманикюренными сардельками купюры, и тычет тебе в нос шариковую ручку, а твой нос – в ведомость. После неудачной попытки поймать благодарными губами руку кассирши, не глядя ставишь крестик, падаешь на колени и ползёшь между ног с зажатым в зубах десятком купюр по сотне, выходишь на ватных ногах, взъерошенный, с отпечатками копыт на боках, новорождённый, и теперь воздух можно пить сколько хочешь, и мазать на хлеб, и ты сегодня царь, герой и грёбанный мачо, которого только что поставили на четыре кости, сделали животным и отымели всем миром.

Всем стадом.



Рай, это когда есть деньги. Когда их не было полгода, и вдруг – нате вам.



Рай – это когда едешь в полупустом троллейбусе утром, вокруг ещё темно и где-то совсем рядом прилетает снаряд. Все бросаются на пол, а ты остаёшься сидеть, потому что слушаешь этот саундтрек каждый день с утра до ночи и он уже не тащит. Уже давно нужно что-то покрепче, а водила смотрит на тебя в зеркало как на придурка и со всей дури давит гашетку, стараясь скорее проскочить сектор обстрела. Неплохо бы устроить себе выходной прямо здесь и сейчас, пораскинув мозгами в проходе между сидений, на сиденья и новых знакомых. Но это рай, и ты без приключений проделываешь остаток пути, дальше идёшь пешком на работу, размышляя как всё это продолжится вечером, когда под звуки пальбы, дрожания люстры и дребезжания стёкол ты будешь знать, что с каждым взрывом кому-то ПРЯМО СЕЙЧАС ПРИХОДИТ ПИЗДА!! - и только у тебя ещё пока есть минутка, маленькая возможность, перевернувшись на бочок к стенке, ощутить свой крохотный РАЙ под тёплым одеялом, смыкая липкие веки, зевая, причмокивая.



Смерть. Она и так всегда рядом, но теперь у неё конкретные черты и это совсем не старуха с косой, бросьте эту чушь. Смерть похожа на кофе по утрам, и ты, встав с кровати, помочившись, умывшись, побрившись, позавтракав, выходишь из дома с таким настроением, что держишься за ручку своей двери в последний раз, и совершенно спокойно готов к рабочему дню или смерти. Это так, зуб даю. Здесь так думают все. Кто остался. Умереть – как дрочить, ничего нет проще, потому что в какой-то момент начинаешь верить, что снаряды прилетают оттуда, откуда свесила жопу Луна.

У кого сегодня какая карта, как она ляжет?

Малая девчонка на Текстильщике выскочила за хлебом и тут стали бомбить. Она не пришла домой, и мать не находила себе места за единственную дочку. Бросилась искать. И нашла.

По частям, разбросанным на деревьях. На снегу. Прямое попадание.



…Мать собирала эти бесценные родные кусочки, ползала по земле, нянчила их, дула на них, представляя как же каждому этому кусочку больно сейчас…



Вы спросите: И где тут рай? А он есть. Он в том, что все остальные живые на голубой симпатичной планете, они живы, сыты, полураздеты в тепле, на диванах, их лица прямо сейчас опаляет приятный огонь монитора, и нет никакой силы в мире, что отнимет у них возможность поцеловать своих жён, мужей и чад на ночь в пахнущие родные макушки.



Дед Кузьмич был на улице когда в дом прилетел снаряд. Ему восемьдесят лет, он одинок, куча болячек, на ногах не может стоять и пяти минут. Он помнит ещё ту войну. У него с собой ни копейки, брюки мокрые от мочи, он опирается на костыль и смотрит на пылающий дом, в котором осталось всё его барахло и последние гривен пятьдесят под матрацем. Потом он переводит взгляд повыше, туда где тучи закрыли самое главное, его глаза бесцветны и сухи, как у старого пса. Дорог билет туда, Кузьмич, дорог, ты думал, что накопил достаточно, но осталось доплатить ещё немного монет. А там глядишь – и…?



Если сейчас закричать на улице «слава украине!», то тебе даже не набьют морду. Это вызовет только грустную усмешку у зрителей. Как глупая шутка. Кто-то покрутит у виска, кто-то подыграет: «Героям слава!». Никто не воспримет всерьёз. Потому что всерьёз здесь только холодная и острая как лезвие ножа ненависть ко всему жёлто-голубому. Знаю пару человек, они собрали скарб и свалили, не смогли тут жить. Другие затаились, завалили пасти. Боятся. Один % из ста. Каждая смерть, каждый разбитый дом добавляет любви к тем, кто на том берегу.



Можно бы добавить в текст диалогов, каких-то историй. Каких-нибудь фактов, сводок, такого, чтобы полосонуло, чтобы взыграли сонные чувства, прохладная кровь поднялась снова от таза к сердцу и мозгам, чтобы было в кайф и ништяк, как от апельсинов или полового акта. Только вот нам с вами не это нужно. Частота мыслительных фрикций, приближающих духовную эякуляцию, зависит от качества смысловой смазки, от плотности контакта букв с глазами читающего, но с этим не всегда удачно. Поэтому так туго доходит иногда. Но и тут есть своеобразный рай. Вы знаете, о чём я.



Может, мы не будем там никогда, может там кто-то и помнит о нас. Скучает, просится назад. Кто знает. Здесь им было бы холодно сейчас, в их простынках. Пусть уж лучше там. Каждый привыкает на своём месте, везде есть жизнь, или что-то похожее.