Игорь Домнин : Сувенир

В утреннем городе по-прежнему стоял, клубился туман. Обволакивал огни, витрины еще закрытых магазинов. Узкие улочки, наполненные шевелящейся мглой до краев, глушили шаги. Немного светлее было на площадях, где порой возникала размытая громада храма (в его решетчатых окнах багрово теплился над землей отблеск электрических свечей), и снова пронизанные неоном витрин туманные коридоры улиц, опять полукруглые и зыбкие тени мостиков через невидимые каналы, промозгло дующие снизу ветром, запахом обмываемого водой заплесневелого камня.

Это туманное утро осенней Венеции, его погожая синева, радостно затеплившиеся купола вдали - все вдруг показалось ему таким ярким и свежим. Так взволновали его как той, прошлой весной, когда солнце, серебристым диском стояло над Большим каналом, а туман уходил по намокшей набережной, колыхался паром над утренней водой, и уже ярко засинело почти летнее небо и стали видны вершины храмов за каналом, купола музейных дворцов.

Светозаров по-особому ощущал всю колдовскую привлекательность этого города на воде. И хоть из-за границы он не привез ни одной добротной работы, лишь эскизы и беглые зарисовки в записной книжке оставались, как звук мотива или воспоминание, как дальний отсвет скользнувшего сна. И все же исключением он считал Венецию, которую нельзя было никоим образом сравнить ни с Парижем, ни с Нью-Йорком, ни со Стокгольмом, городами, такими влекущими, пленительными издали и такими обыденными вблизи. Он не мог в них сосредоточиться, они не вызывали легкого пьянящего возбуждения, тщеславной дерзости, что иногда предшествовало желанию взяться за работу.

То ли дело Венеция! И хоть здесь он тоже ничего не писал, опасаясь быть копиистом, убежденный в том, что самый плохой художник может "набросать" пейзаж Венеции, столетиями вбиравший в себя идею света, настроение и преизбыточную красоту, но всегда вдохновлялся проникновенными и дивными пейзажами этого колдовского города на воде. Города, так быстро настраивающего на позитивный лад, города прекрасного настроения, где любое огорчение пропадает бесследно, будто растворяясь в этой невесомой утренней туманной дымке.

Вчера он тоже не сильно расстроился, и хоть задержка рейса, явление малоприятное, но, не очень огорчаясь, быстро нашел и в этом много приятных моментов. И сразу же подумал, что это шанс задержаться в этом сказочном городе вечной весны, что можно наверстать упущенное, пройтись по местным лавочкам в поисках сувениров, имел обыкновение привозить милые безделушки из каждой поездки, ведь как обычно это откладывалось на последний момент и на всё это катастрофически всегда не хватало времени.

А сегодня ходил по улице, нервно курил, смотрел на часы, дышал этой осенней свежестью утреннего города. Но вдруг он приостановился, натянуто улыбнулся, быстро зашагав навстречу той, что познакомился вчера, когда узнав о задержке рейса, сначала немного огорчились, потом все, же нашли даже в этом нечто трогательное, решив, отметить свое вынужденное пребывание в этом городе вечной весны в баре аэропорта.

И ему признаться было приятно, что именно тогда, в баре, появился буклет о выставке и газета с его интервью, и то, что она узнала его, безусловно, льстило ему не, утомляя фальшью вынужденного внимания. Он быстро двинулся к ней, только показавшейся в дверях отеля, куда проводил ее вчера вечером.

-Ну как спалось на новом месте? - Спросил он на ходу.
-Знаете, никогда ни жалуюсь на сон.
-Что ж вы так заспались время уж завтракать.
-Да вот, всё в себя ни приду, кому сказать так и не поверят ведь.
-Ну, куда теперь в Риеверу или в Эль-Арко?
-Ой, я даже не знаю, вам видней, наверное.
-Тогда Эль-Арко, вполне приличный ресторан. Кухня хорошая обслуживание на уровне.

Он думал об этом еще вчера, как только познакомился с ней, думал, что вот неплохо бы пригласить ее в какой-нибудь ресторан, скрасив тем самым свое вынужденное одиночество. Конечно, она тронула его тем, что была поражена неожиданным знакомством с известным художником. Чувствовать и видеть эту растерянность, было как всегда, приятно, ведь это сразу, как-то по-особому располагает к женщине, создает некую загадочную атмосферу между тобой и ею, дает смелость в обращении с ней и уже как бы некоторое право на нее.

Но не одно это волновало: она его тронула именно той, своей искренней простосердечностью. Он уже усвоил себе некую бесцеремонность в отношениях с почитательницами таланта, легкий и скорый переход от первых минут знакомства с ними к вольности обращения.

Он хорошо знал такой тип женщин, они реагируют на все живее, острее, не пытаясь срывать проявление эмоций. Несомненно, тронула и тем, что узнала его, посетила выставку, чей романтический образ, безусловно льстил, ему создавая сразу же некий приоритет в общении с женщинами, и это во многом обеспечивало успех, давала смелость известность хороший залог успеха у женщин.

Еще, он видел, что изначально заинтересовал ее как мужчина, просто как человек, и она уже сама стала проявлять к нему интерес с первых минут знакомства. И он, уже привыкший к бесцеремонности, легкости общения с поклонницами. Будучи признанным, обласканным славой, не стесненным в средствах, уже привык не лицемерить и не оправдывать ложью свои поступки, но почему, то стал держаться с нею осторожно, выдерживая все, же определенную дистанцию, будто забыв о своей важности, говорил спокойно, сдержанно, легко.

-Как вас зовут?

Она просто отвечала ему, назвала быстро свое имя.

-Гостила тут у сестры, теперь вот домой, а рейс задерживают.

-Мой тоже, - понимающе вздохнул он,- но если признаться, то и уезжать из этого города вечной весны не очень-то хочется!

-Я так рада, представить себе не можете, расскажу кому, так не поверят ведь, чтоб так рядом сам Светозаров!

-Вы замужем?

Она сначала естественно смущалась, только потом стала отвечать более раскованнее:

-Да, с грустным сожалением сказала она,- выскочила по глупости слишком рано, все боялась самой остаться.

-И кто же этот счастливчик?

Она, будто не заметив его иронии, негромко продолжала:

-В сущности хороший, но совершенно неинтересный человек, секретарь нашей районной администрации.

«Какая милая, но несчастная женщина» - подумал он тогда, где-то жалея ее. Но что-то все-таки было в ней, не похожее, отличающее от тех, так хорошо знакомых ему женщин, провинциальных почитательниц столичной знаменитости. Какая-то смелость в суждениях, взглядах, и это сочетание резкости и простоты в ней, делало её особо привлекательной.

И сейчас он по-особому ощущал это ее противоречие, ее несовместимость этой на первый взгляд строгости, простоты, со смелостью намека на свободное поведение, когда говорила о своей личной жизни с подробностями, едва удерживаясь на той грани, за которой начиналась грубая вульгарность.

-Нечего я в жизни не испытывала, да и не испытаю наверное, пятнадцать лет бутербродом пролежала.
-Еще не поздно, все ёще впереди ведь жизнь только начинается,- успокаивал он ее.
От вина она чуть раскраснелась, захмелела, даже бледные губы ее порозовели, глаза налились сонно-насмешливым блеском. И в нем еще раз дрогнула жалость к ней, к ее естественной простоте, а вместе с жалостью - нежность и непреодолимое желание воспользоваться ее расположением и запоздалой неопытностью, которая, по его мнению, непременно должна соединиться с крайней смелостью.

-Хотите курить?- он протянул ей дорогой портсигар.
Она с радостью согласилась, сильно затягиваясь, закашлялась, неумело бросила сигарету на край пепельницы, потушив ее кончиками пальцев.
-Какая красивая вещица, - сказала она, рассматривая портсигар
Он улыбнулся:
-А, эта, Имею обыкновение привозить из каждой поездки что-нибудь этакое, милую глазу безделицу, сувенир. Взглянешь на такую, вспомнишь, что было и уже приятно, будто снова все повторилось, что в поездке было.
-Красивый - то какой, надо же…
Он протянул ей портсигар:
-Возьмите на память.
-Ну что вы?
-Возьмите, возьмите, раз нравится, нужно брать.
-Мне? Вы это серьезно? - с восхищением она смотрела то на него, то на портсигар.
-Ну, надо же,- пришептывала она,- какой подарок да еще из рук самого Светозарова, известного художника Светозарова.

Он слегка улыбнулся, взял ее руку худенькую и холодную, поднес к губам:
-Пойдем ко мне.
И встряхнув волосами, она поднялась с места.
-Пойдем, здесь, правда, душно.
Подошли к отелю. Он жил на четвертом этаже, в люксе. В коридоре перед выходом он впервые поцеловал ее в губы со страстью, жаждой и нетерпением. Она послушно дала их, но едва ощутив вкус, спешно отняла, злорадно усмехнувшись:
-Потерпи!
В номере он не дал ей зажечь свет. Она тотчас же, спеша угодить ему и до конца дерзко использовать все, то неожиданное счастье, которое вдруг выпало на ее долю с этим статным, уверенным в себе известным человеком, но будто робея, тихо спросила:
-Всё снять?
Он, молча, кивнул.
Она раздевалась быстро, и осторожно, будто боясь испортить причёску, потянула вверх платье, подняв руки, показывая подмышки, стала поправлять волосы, глядя на него с бесстыдно виноватой улыбкой, оставшись лишь в кружевных белых трусиках.

-Всё! - с решительной настойчивостью произнёс он.

И она покорно подчинилась его воле, тут же выполнив его желание, осталась вся нагая, изящная и неотразимая в своей молодой свежести. Телом она оказалась лучше, чем могла показаться на первый взгляд. Большая в меру грудь совершенно не портившая ее выделялась на фоне худого лица, бедра были несколько крупны и покаты, овально выпуклый живот с узкой тоненькой ухоженной полоской волосиков внизу.

Он попросил ее подойти. И стал безудержно целовать. И все сказанное им здесь и сейчас воспринималось ею как высшая воля, руководство к действию и она так спешила угодить ему, покорно давая, то робкое в своей нежности высшее счастье, так необходимое ему здесь и сейчас в этой ватной тишине искусно украшенной роскошью номере дорогого отеля.

И ей искренне хотелось выполнить казалось любое его требование, просьбу, указание, чтобы не огорчить, доставить радость ублажить и эта последняя блажь доставляла и ей неописуемое ощущение еще не пережитого какого-то особого высшего счастья, что только начинало открываться ей здесь и сейчас. Потом он, подхватив ее на руки, бережно положил на кровать, покрыв ее изящное тело, ощутив как теплые, влажные губы рта терзали, ласкали уже готовую плоть. Утром она спешно оделась. Он предложил ей прогуляться по городу, она с радостью отозвалась:

-Конечно, отчего же не прогуляться, когда еще придется, вот так под руку со знаменитостью!

Глаза её светились какой-то наивной почти детской радостью, и ему приятно было смотреть на неё, благоухающую, полную какой-то неподдельной утренней свежестью, источающую искреннюю радость от предстоящей прогулки. И он, уже хорошо зная колдовство этого города на воде, помня названия улочек, набережных и мостов над каналами, названия приветливых ресторанов близ собора и площади Святого Марка по праву вызвался быть гидом.

Они шли в мокрой мгле по узеньким каменным улочкам, иногда восходили по ступеням на узкие мостики, переброшенные арками через каналы, угадывая внизу, в белеющих прорехах, водяную рябь редких фонарей, и здесь, на мостиках, особенно пронизывало осенней отсырелостью стен темных домов.

И из–за этого город казался ему совсем не таким как прежде, а напротив унылым, уже по осеннему скучновато-грустным, даже печальным. Где только туман властвовал повсюду, присасывался к райским световым провалам витрин, вкрадчиво придавливался к красноватым окнам баров. Посетить которые она не соглашалась, и всё это время была молчаливо сдержанна, грустна и печальна, по всей видимости, скорой разлукой, расставанием. И не было в ней уже той безрассудной радости, беспечности и веселья.

Уже перед самым вылетом она стояла перед ним тихая с опущенными глазами. И он вдруг, вместе с жалостью к ней внезапно ощутил какую-то проникновенную нежность. До краев наполнившую душу теплом, и с трудом преодолевая в себе желание, обнять её, страстно прижав к себе, он лишь осторожно коснулся губами её руки, маленькой и холодной, с таким неимоверным теплом, с такой нежной страстью, о которой часто вспоминают, а порой помнят всю жизнь.