Zaalbabuzeb : Король лохмотьев

По коридорам военкомата ходили парни, на которых не было ничего, кроме носков, трусов и татуировок. Чаще всего на коже темнели трезубы и орлы. Птицы сидели на свастиках и косились друг на друга мёртвыми глазами. Живые глаза смотрели с груди Данило, где в полный рост восставала она. Беспокойная богиня с крыльями и когтями. Та, кто изродила в мир всё, что в нём есть. Великая матерь – Иштар.
Он расправил плечи и вошёл в кабинет уролога, где старик-доктор спустил с Данило трусы и спросил: "Жалобы е? Все на мiсцi?" – а затем принялся щупать его мошонку. Данило сделалось стыдно и тревожно, и он перевёл взгляд в сторону.
В стороне черкала в журнале медсестра – посмотрев на Данило, она заулыбалась, и с губ её как будто разлетались бабочки, вспугнутые майским ветерком. Данило решил улыбнуться в ответ, но медсестра скривила губы, и пасть с жёлтыми зубами вдруг заорала:
– БIЖИ–БIЖИ–БIЖИ!!!
Сержант Козубович ухватил Данило за воротник и потянул, дёрнул его в направлении рощи, за которую стекало солнце. По правую руку, на краю поля гречихи, стоял сарай. Данило подумал, что лучше бы бежать к нему, но тут раздался грохот, и сарай исчез в чёрной туче, вырвавшейся из-под земли.
– Бiжи, сука! Бiжи!!
Мимо протарахтел БТР – он подпрыгнул на кочке, вспыхнул и лопнул. Взрывной волной Данило швырнуло на спину, а с неба посыпались куски почвы и камни.
Сержант Козубович убегал на закат, размахивая руками, похожий на нелепого курёнка, и когда перед ним разорвался снаряд, он взлетел. Приподнявшись на локте, Данило проследил за траекторией трупа, после чего лёг на бок и, подтянув колени, обхватил их и зажмурился.
Он держал себя изо всех сил, ведь при каждом взрыве он мог исчезнуть так же, как исчезли сарай, БТР и Козубович. Или ещё страшнее – исчезнет не весь он целиком, а только кусочек в мозгу. Тот самый, что Данило и есть. Перегорит или распорется осколком стали. И застрянет Данило в мясе мозгов навечно. А тело его вернётся в Балту и будет жить у него дома, спать на его диване, кусать за соски его женщину…
Стоп. Леся! Вот, кто подтвердит, что он никуда не делся. Ведь он был же с нею – без сомнений, был. Раз восемь до и двадцать после того, как пригласил её к себе жить. Прямо сейчас он наберёт её номер, и она, как обычно, спросит:
– Ну ты куда пропал?
Данило протянул руку, но нащупал лишь обивку сиденья, и распахнув глаза, осмотрел купе. Напротив чистила яйцо старуха с усиками. С верхней полки долетал храп, а на сиденьях сбоку бубнили о цене на жмых.
Подняв нижнюю полку, вещмешка он не обнаружил, поэтому пошарил по полкам с багажом. Растолкал чужие пакеты и сумки, свёрнутые матрасы, но не нашел его и там. Тогда Данило расстегнул пуговицу на мокром кителе и громко спросил у старухи:
– А где? Где?!
В ответ она вгрызлась зубами в яйцо и зачавкала.
Напрасно он не рассовал ключи с телефоном по карманам. Но хорошо хоть время его приезда Леся знает и так. Она, разумеется, встретит…
Пассажиры со встречающими разошлись, и на перроне Данило остался один. Он обошёл здание вокзала, выложенное почему-то из кирпичей, а не из бетонных блоков, как раньше, и побрёл по Дьячишиной – мимо новых построек и незнакомых вывесок, от пекла уходя в тень карагачей, что кривились теперь повсюду.
Дверь на пятом этаже была выкрашена давно, и краска вся прорезалась трещинами. Данило поразглядывал их и, чуть помешкав, нажал на кнопку звонка. Стукнул кулаком, пнул берцами. Спустя минуту, распахнулась дверь по соседству, из мрака выступила физиономия старика.
Дед сощурился, будто в сомнении, видит ли настоящего Данило или его двойника из параллельной Балты, и наконец выцедил:
– А вот и херой наш вернулся. Защитничек наш. Слава Украине. Хероям… слава!
Сплюнув, он швырнул в Данило ключ и грохнул дверью. Данило подобрал и сунул ключ в скважину. Три раза повернул и, затаив дыхание, вошёл.
Квартира набухала пустотой. Оголённые стены как бы разъезжались, отползали в никуда, чтобы резко схлопнуться, и затем снова расползались. Воздух при этом гудел и содрогался, а с потолка падала штукатурка. Выронив ключ, Данило побледнел и вжал голову в плечи.
Вскоре под удары бетонного сердца начала проявляться мебель. То возникали, то пропадали шифоньер с диваном. Стол мерцал, как бы подмигивая, а люстра таяла и вновь обретала форму. Вдобавок, то тут, то там сновала Леся. Чёрно-белой проекцией она колыхалась в углу. Оказывалась вдруг около телевизора или бродила по потолку, что-то выискивая.
Данило затрясся, как от разрядов тока, и когда сквозь ладони он увидел силуэты своих костей, то завопил и бросился наутёк. На верхней ступеньке лодыжка его подвернулась, и он покатился кубарем: отбил колени, содрал кожу на руках и растрёпанный выскочил из подъезда.
– Дайте, – крикнул он в магазине, – дайте мне, а?
– Чого тобi?
– Чего ж? Предмета, там. Водки. С перцем.
– Сорок гривень.
– Как?.. Деньги ж в мешке. Дайте так, а?
– Чого-о-о?!
– Я заплачу́, пото́м.
– А ну, пiшов геть! Алкаш. Херой херов. Я зараз охорону покличу. Михайло. Эй, МИХАЙЛО!
Лохматая шавка бежала следом и норовила тяпнуть за берцы, но у ворот хоздвора она пропала. За хоздвором должен был красоваться коттедж тестя, но, когда Данило свернул за угол, то почему-то вышел к харчевне "Шамаш". Обогнув здание, он наткнулся на дом Сашки Драндулета. На стук выхромала старуха с усиками. Она заскрипела на помеси мовы с невнятным наречием юга и замахнулась кочергой.
Он двинулся к рынку, чтобы повидаться с другом – продавцом гупий и сомиков, но по дороге сам будто очутился в аквариуме. Балта налилась вязкой трупно-васильковой дымкой, идти сквозь которую становилось всё труднее и труднее. Скривившись, Данило присел на край песочницы.
В стене дома напротив чернело его собственное окно.
Он потоптался возле входа. Обошёл дом по кругу и снова встал у подъезда. Зажмурился, словно от боли, и понуро поплёлся к гаражам. В щели между двумя крайними что-то желтело. Данило замер и воровато оглянулся, а затем всунул руку в щель и достал помятую полторашку "Бiле", на дне которой чуть-чуть плескалось. Запихав её под китель, он подступил к куче мусора.
Из неё, ухватив за спинку, вытянул стул – он оказался трёхногим.
Наморщив лоб, Данило заулыбался.
Квартира по-прежнему была пуста, но пустота больше не бесновалась. Она молча наблюдала за стулом, который Данило установил в центре комнаты, и лишь изредка подрагивала.
Данило смыл с бутылки грязь и наполнил её водою, после чего прижал к щеке и ласково сказал: "Моя бутылочка" – а затем подставил её вместо отсутствующей ножки под стул и принялся любоваться.
Так и есть: он возвращался в новом виде. Пружинка к пружинке. Минутка к минутке. Всё в нём звало и тихо-тихо прорастало.

– Дайте військовий квиток, – сказала утром дежурная в военкомате.
– Он же в мешке, – заявил Данило и пустился объяснять.
Но чем старательней он объяснял, тем злее на него смотрела дежурная. И чем больше он путался во фразах, тем громче, казалось, она сейчас заорёт. Рот её уже раскрылся, жилы натянулись; но тут хлопнула дверь, и к ним подоспел капитан в полевой форме.
– Ты шо, боец, – сказал он, – напился в поезде, да? Документы посеял? Э-эх, много ж вас таких. Ты, слухай, это. Лети щас в полицию, там пиши заявление. Значит, возобновить паспорт. Он – в первую очь. Куда ж по-другому-то, а? Там, значит, через баню в забор – входи смело, они в курса́х. Чтоб и военный, там, и администрация со стороны, так и говори им. Налево от райкома, направо по старинке. Потом пожиже и в горку. Понял?
– Э-э, да.
– Вот и ладно. Ступай.
Из военкомата Данило направился к бане, чтобы через забор пройти к администрации, но вышел к замусоренному пустырю. В центре стоял «Хаммер», приземистый, точно зиккурат на колёсах, а в стёклах его плыли облака.
Боковое зеркало было прикреплено на один болт. Данило вытер вспотевшую шею, посмотрел по сторонам и отломил его. Тут же из форточки в бараке вылетел вопль: "Стій, сука! ГОЛОВУ ВIДКРУЧУ!!" – и на улицу выбежали трое амбалов с бритыми черепами.
…Когда Данило долетел до дома, то лихорадочно заперся, припал ухом к двери. В тишине хрипело лишь его частое дыхание. Он понаблюдал за двором из окна и расстегнул китель, достав зеркало и моток ржавой проволоки, которую подхватил, когда бежал мимо складов.
Проволоку он уложил кольцом вокруг стула, а зеркало установил сверху. И, кивнув человеку в нём, уселся на пол и начал прорастать.
От прорастания то и дело отвлекло бурчание желудка – он переваривал еду, которой не было. Да ещё макароны хрустели под штукатуркой, высовывались из щелей, и по углам набухали гроздья пельменей. Данило попытался их собрать, но к пальцам липла одна лишь паутина, а в желудке бурчало всё жаднее.
Он дотерпел до темноты и выкрался из подъезда. Луна была полной, яркой, поэтому он без труда нашёл свою школу, за которой стояли контейнеры – после уроков дети выкидывали в них огрызки булок и недопитый сок. Данило стал рыться, разгребая тетрадки, вонючее тряпье и коробки, но ничего съестного так и не отыскал. Закусив губу, он с досады фыркнул, и тут сзади раздался шорох.
В лунной дымке стояла женщина. Она изучала Данило темнотой добрых глаз и протягивала круглый блестящий предмет – кажется, это было яблоко. Сжимали его пальцы с ногтями настолько длинными и кривыми, что больше они напоминали когти. Да и яблоко в них выглядело не просто яблоком, а подобием Земли. Планеты, потонувшей во мраке, но готовой вот-вот взорваться новой, халцедоновой зарёй.
Данило сел на корточки и, щурясь и морща лоб, заулыбался.

"А теперь Джейсус хочет увидеть вашу щедрость!" – Шэг спрыгнул со сцены и пошёл между рядами, а хор запел: "Jesus, sweet Jesus, what a wonder..." Ирина открыла кошелёк – в нём осталось три стогривенных купюры. Она взглянула на идущего к ней Шэга, который в одной руке держал микрофон, в другой – коробку из-под кроссовок "Найк", и прижала кошелёк к груди.
– Джейсусу нужна ваша любовь, – Шэг вопросительно вскинул брови. – Джейсусу нужна ваша вера.
– А я? – спросила Ирина. – Нужна ему я?
– Эм... Джейсусу нужны вы все.
– Тогда почему, – Ирина подалась вперёд, – почему он не хочет меня взять?
Уши Шэга налились кровью, а щёки местами почернели так, как будто кровь в них запеклась.
– Что ты такое говоришь, сестра? – выцедил он. – Рехнутая ты женщина. Как это не хочет? Не смей искушать Джейсуса.
Он поводил коробкой у лица Ирины:
– В тебе говорит дух Бабалона. Это зов греха. Вонь пустошей!
Ирина вздрогнула и быстро положила в коробку смятую купюру.
– Это грязь, сестра, смрад и грязь. Древний змей сосёт твою печень. Он вбуряется в твою плоть!
Зрачки Ирины расширились, а лоб заблестел испариной. Она кинула в коробку ещё две купюры.
– Каждый встретит, кого хочет, сестра. Но кого встретишь ты? Джейсуса? Или демонов Ханаана? Которые раздерут твою душу и мясо, запекут их в углях и сожрут. Отвечай!
Женщина всхрипнула, заморгала и протянула кошелёк. Он бухнул о дно коробки.
– Халэлуйа! – крикнул Шэг и взмахнул микрофоном.
– ХАЛЭЛУЙА! – подхватил зал.
В молельном доме ещё звучало пение, но Ирина уже торопилась к себе. По пути её глазам вернулась фокусировка. Женщина почуяла, что пованивает по́том, и когда, спустя час, она запирала дверь, то была свежа после тёплого душа и одета в чистое. С собой у неё был пакет, и в нём позвякивало.
Вдоль рощи она добрела до ворот хоздвора, за которыми лохматый пёсик грыз ботинок. В дежурке сидел Данило – ковбойка и трико её мужа сидели на нём точь-в-точь – застыв и не моргая, он глядел в окно.
– Убери всё, – сказала Ирина и посметала со стола пивные крышки, пачки от сигарет и стекляшки. – На вот лучше это.
Из пакета она вынула блюдце, кружку, заварник и составила их перед Данило. Он с озадаченной улыбкой принялся вертеть их по очереди в руках.
Ирина любовалась им. В том, как его пальцы тёрли блюдце, щупали эмаль, была какая-то звериная тоска, сквозил непонятный и пронзительный голод. Женщина задышала чаще. Ладошка её приблизилась к Даниловой спине, зависла, чуть подрагивая. Кончики ногтей тронули хлопковую ткань, и тут же Ирина отдёрнула руку, заслышав с улицы рычание мотора. На хоздвор плавно вкатился "Хаммер".
Из-за руля выбрался Пасюк. Сверкая берцами и бритым черепом, он размял шею, повёл плечами и зашагал к дежурке.
– Здоровеньки булы! – рявкнул он, зайдя внутрь и распространяя запах новой униформы. – О, Ирка, это и есть твой новый сторож? Добре, добре.
Он с подозрением сощурился на Данило.
– Чего явился? – спросила женщина и упёрла кулаки в бока.
– А шо такая неласковая-то, а? – удивился Пасюк. – Меня с бригадой вообще-т на восток кидают. Будем сепаров с ватой бить. Ну, и это… Айда в дальний склад, что ли? Попрощаемся тама.
– Чего-о-о?! Я вот тебе щас попрощаюсь! У меня муж, вообще-то, живой.
– Шо это ты про Богдана своего вспомнила? Он же драпанул от тебя, аж до Ковеля.
– Та замолчи ты!.. Что ты знаешь? Он бы никогда... ни в жизнь. Я всё давала ему, всё. Он даже не просил. Только захотел – на. Бери. Всё тебе. Чего, котя, хочешь? Капустняк, одеяло? Тепло тебе так? Хорошо? А вы его – за горло и – похитили. Ты и твои дружки.
– Да ты, сука, разговорилась?!
Пасюк ухватил Ирину за волосы и оттянул ей голову назад. Ирина побелела: тело дёрнулось в судороге, из горла вылетел звук, похожий на хрип и бульканье. Пока Пасюк с любопытством глядел Ирине в рот, Данило встал и обошёл его со спины. Поднял заварник повыше. Опустил на бритую макушку. В следующий миг он врезался в стену, а Пасюк пошёл на него, сжимая кулаки:
– Что ж ты, хлопец, а? Я ж тебя помню. Помню!
Он сжал Данилов подбородок и замахнулся.
– Стой! – крикнула Ирина. – Не трожь его, Пасюк. Не смей. Я… пойду.
Вслед за Пасюком она пересекла хоздвор и скрылась в дальнем складе, а Данило вернулся за стол и положил на него осколки заварника. В дежурку заглянул пёсик. Он оставил слюнявый ботинок у Даниловых ног, а сам улёгся на пороге.
Пасюк выскочил из склада и начал отряхиваться – на груди его темнело пятно, берцы были забрызганы. С гнусной бранью он забрался в "Хаммер", машина развернулась и помчала прочь, а пёсик кинулся следом, звонко лая. Потом из склада вышла Ирина. Она утёрла губы, в растерянности оглянулась и поплелась к выходу – ноги её путались, а глаза были замёрзшими и пустыми. Когда она шла мимо дежурки, то внутрь не заглянула и потому не увидела, как, скрючившись у окна в странной позе, Данило дико таращился сквозь стекло.

Рука солнца потянула за горизонт, накрыла Балту сумерками, и дольше он терпеть не смог. Данило высунулся за порог, повертел головой и осторожно побрёл через хоздвор, к приоткрытым воротам склада.
Он отработал уже три смены, и в каждую к складу подъезжали грузовики и фургоны: с красным крестом, щенком или деревцами на кузовах – и в них загружали вещи. Чудный, таинственный урожай выносился из врат – оттуда, где скрывалось царство изобилия, где зияло лоно всего. Но хранительница была начеку. Каждый раз она запирала врата, и если бы Данило попытался их взломать, то когтями она вспорола бы ему брюхо и вывалила кишки на бетонку.
Однако сейчас он один. А врата – не заперты. Данило взялся за ручку, затаил дыхание и потянул на себя. А затем, сглотнув, шагнул в открывшийся сумрак.
В сумраке пахло сыростью, пылью и ещё – кислым. Данило пошарил по стене, отыскал выключатель, щёлкнул. И с криком вжался в стену.
Мир изобилия оказался гигантской полостью, в которой не было ничего – лишь трубы тянулись по стенам да по углам пушились аспергиллы. Данило дёрнулся к выходу, но очутился вдруг в центре склада, где бетон налип ему на ботинки и полез выше, не давая сдвинуться с места. Помещение, трескаясь и хрустя, начало постепенно сжиматься.
Данило скривил рот и сдавленно завыл. Но тут щёлкнул выключатель, и склад опрокинулся во мрак и тишину.
За спиной раздались шаги. Тёплые руки легли на Даниловы плечи, в ухо заструился шёпот хранительницы:
– Да, вот ничего и не осталось. Им нужно было, просили, вот и давала им. Я ж как мамочка: у ней когда лодыжку отняли, всё к хирургу бегала. Просила, чтобы отняли ещё. То гусеницы там завелись, то жирни. А он её – взашей. Она сковырнула – да ржавым гвоздём туда, там и гноем всё налилось. Почернело. Вот и резали – снова и снова, пока мамочка не стала кочерыжкой. Так и я. Валится всё с меня, что же... Посадят теперь в яму, гниль, а хорошо-то как! Чтоб хоть шкуру эту стянули да выскребли всё, а Пасюк-то чего? Гнида, сам всё забирал. Не надо ему моего, мертвяк он! Но ты – ты-то… голоден?
В темноте зашуршала ткань, голос хранительницы возбуждённо дрогнул:
– Это последнее, что у меня есть. Ты держи, пощупай. Вкусно же пахнет, а? Забирай и это. Их тоже... А вот тут – тёпленько. Да дотронься ты, не трусь. Нравится? Ну же! Всё – всё тебе!
Он ощутил себя жёстким и могучим, как БТР, и с расправленными плечами вошёл в кабинет уролога. Внутри не было никого, кроме медсестры, которая, покачивая бёдрами, подошла к Данило и с улыбкой опустилась на колени:
– Жалобы е?
Данило зажмурился, а пальчики девушки проникли за резинку трусов и потянули вниз – по ягодицам растёкся холодок, зато спереди всё раскалилось и засвербело.
– А где?! – треснуло в тишине. – Где же?
Перед ним сидела старуха с усиками – она чавкала, и во рту её мололось красное. Данило в ужасе опустил взгляд, заорал и бросился наутёк.
Он бежал по коридорам военкомата, сквозь тоннели шумерских храмов, по лабиринтам нор и склепов, по извилинам липких мозгов – и выпрыгнул в свою квартиру. Где запнулся о ватник и свалился в кучу пыльного хлама, который успел натаскать сюда за неделю работы на хоздворе.
Из кухни донеслось бряцанье. Оно становилось всё громче, пока в проёме не возник сам Данило, собранный из досок, бутылок и ржавой проволоки. Он мигнул глазом-зеркалом, щёлкнул выключателем, и комнату заполнила тьма.
Данило пополз к вертикальной линии света: стукнулся лбом о преграду, упёрся в неё плечом и надавил. Ворота растворились, и он вывалился в лунную ночь. Позади, во мраке склада, белело распластанное женское тело.
Он подскочил, выбежал с хоздвора, и в глаза ему врезали десятки фар. Всюду ревели моторы, метались вопли: "Слава Україні! Героям слава!" – Данило бросился в рощу. Через неё он добрался до дач, а оттуда побежал по оврагам, вдоль лесополосы, по гречишному полю, где и растворился в слепой вавилонской мгле.

Зажужжала муха, села на затылок, и Данило поднял голову. Взгляд его прилип к башмаку, на котором что-то зеленело – не то плесень, не то мох; перепрыгнул на раскисшие газеты, ржавчину на рессоре, доски, треснутую банку, покрышку и поскакал дальше. Надо всем этим разливался летний ультрамарин.
Данило поднялся и заковылял по холмам вещей, улыбаясь им, их царскому обилию, а впереди шла королева лохмотьев. Её газетные крылья шуршали о реках Аккада, и шестерни колен её хрустели о тёмных надеждах, и не было в мире ничего чудесней, чем следовать за нею вдаль. К замусоренному горизонту мечты.