Mr. Bushlat : Тихая охота часть 2

Глава 2
Больше всего в жизни Конфеткин любил собирать грибы. Семена этой любви были посажены в богатую почву его сердца в раннем детстве отцом. Известный в городе врач-ветеринар, Евгений Владимирович Конфеткин не раз брал ещё совсем маленького несмышлёныша Пашу с собой в лес и рассказывал ему о премудростях тихой охоты.
- Брать нужно только молодые грибы, - пришёптывал отец, - как увидишь перестарка, не трогай, пусть растет. Он полон червей, хоть и красен на вид. А коль хочешь лесу помочь - шляпку ему отрежь да на сучок её. Как высохнет, шляпка-то, ветер споры разнесет вокруг и будут новые грибы.
Павлик с открытым ртом смотрел на папу. Тот выдерживал театральную паузу, усмехался в усы, выпускал облако терпкого дыма и продолжал:
- В лесу каждому грибу - свое место. В сосновом бору, скажем, все больше говорушки и зеленушки, маслята да моховики. В рощах тополиных - подберезовики. А в дубравушке - белые и грузди.
Когда Павлик поступил в среднюю школу, отец сошёл с ума и повесился в сарае на собственных подтяжках. Нашла его мать - синего, с выпростанным языком и влажным пятном на светлых брючках. Все банки с закрутками, что хранились в сарае, были разбиты и месивом покрывали пол. Зачем-то покойный обвязал вокруг шеи гроздья сушёных грибов. Отец не оставил записки, не пояснил свой уход, но соседи шептались, что мать Павла Евгеньевича, женщина широкобёдрая и полная, с большим мясистым носом, довела его своими частыми, если не каждодневными шашнями с местным почтальоном.
Паша любил папу беззаветной щенячьей любовью и сам неоднократно помышлял о самоубийстве после его смерти. Постепенно образ отца, сильного и улыбчивого мужчины, потускнел в его памяти. Но, удивительный факт, чем слабее была скорбь по почившему родителю, тем сильнее разгоралась в юном Павлике жажда к собирательству грибов. К 12 годам он знал о грибах исключительно все. Он умел сушить их, жарить, мариновать и солить; на глаз отличал белый гриб от опасного желчного, а подвишень от ядовитых говорушек. В лес он всегда ходил сам, с первыми лучами рассветного солнца.
С годами страсть к тихой охоте превратилась в неотъемлемую часть жизни Павла Евгеньевича. Он вырос добрым, но замкнутым человеком, всегда готовым прийти на помощь соседям. Друзей у него не было - Конфеткин находил особую прелесть в общении с самим собой. Тем более удивительным для матери оказалась новость о его скорой свадьбе с озорной Зоей Воробьёвой, весёлой пышкой, проживавшей с отцом через два дома. Про Зою всякое рассказывали в селе, но Павлик упорно отказывался слушать и всё твердил: моя, мол, моя.
Поженившись, молодожены вскоре уехали в город. Там, поначалу, снимали однушку на отшибе, а потом уж, после того как Конфеткин закончил среднюю мореходку и устроился матросом на громадный ржавый греческий балкер, стали подумывать и о собственном жилье. Через десять лет мытарств по всем морям и океанам Павел Евгеньевич, теперь уже боцманом, завершил морскую карьеру - не лежала душа его к долгим расставаниям с землей - и осел на берегу. Вскорости супруги приобрели двухкомнатную квартиру в строящемся комплексе «Радужный». Неожиданно Зоя забеременела. Злые соседи по площадке все шипели, что девка нагуляла живот, но Павел Евгеньевич отмахивался и улыбался в пшеничные усы, точь-в-точь как отец когда-то.
Когда родилась двойня, радости его не было предела. Не прошло и полугода после этого знаменательного события, как Конфеткины въехали в новую, скрипучую квартиру на третьем этаже. По знакомству Павла Евгеньевича устроили в ОСМД замом к угрюмой и раздражительной Анисимовой, женщине крутого норова, с большой коричневой бородавкой подле левой ноздри. Работа была несложная, но платили мало, поэтому Конфеткин подрабатывал плотником в местном цеху.
Как бы ни складывалась жизнь, а два раза в год Павел Евгеньевич отправлялся на Инжиху, к матери. Поначалу он пытался было брать с собой и жену, но Зоя всё отмахивалась шутливо, мол, не моё это, не бабье, грибы собирать. Я лучше тут тебя подожду, в квартире. При этом глаза её становились туманными, будто грезила она о чём-то своём, а может, и о запретном.
Приехав к матери, Конфеткин лишь ночевал в старом доме. Рано поутру, обувшись в кирзовые сапоги, прихватив лукошко, убегал он в лес, где и пропадал до позднего вечера. Искать грибы в сумерках - то ещё занятье, но Павел Евгеньевич знал окрестности как свои пять пальцев и, порой, просто бродил по проторенным тропкам, вдыхая особый, лесной воздух. Слушал переливчатое пение птиц, распознавал по шорохам и треску медведя, идущего по малину (не стоит Хозяину мешать); в дубраве – кабана, землю роющего (этого надобно обходить за версту).
Со временем Павел Евгеньевич наловчился оставаться в лесу на ночлег. Порой, он задерживался на два-три дня, возвращаясь к матери грязный, обросший как абрек, с полным лукошком отборных белых.
- Вот, мам, смотри, - говаривал он, - белый гриб - всем грибам полковик. Сейчас я тебе такое приготовлю! - и смеялся радостно.
- Ты бы, Пашутка, хоть на ночь домой-то, сынок, - укоризненно шептала мать, - Не ровён час - волки!
- Волков бояться - без грибов остаться! - парировал Павел Евгеньевич, - да и откуда здесь волки, мама?
Постепенно старушка привыкла, что сын приезжает не к ней, скорее, к истинной любви своей - к лесу, да к грибам. На вопросы о семье, работе он всегда отвечал односложно, порой рассеянно, будто и не понимал, о чём речь. Однако, стоило ей спросить, что было в лесу, как Павла Евгеньевича прорывало, будто плотину. Оживлённо жестикулируя, он описывал бесхитростные свои лесные прогулки так, словно побывал в сердце джунглей, сражался с Гидрой в бушующем море.
- Вот, скажем, мухомор! - восторженно кричал он, - иной грибник поглядит и мимо пройдет. А зря! Появились мухоморы - жди белых. А какой белый без свиты?
Увидишь такую полянку – и оторопь берет. Тут тебе и подберёзовики, и сыроежки, и дубовики. Все так и хочется побыстрее сорвать. Ан нет. Нужно с умом подходить. Чтобы больно сердцу грибному не было.
Сорвал гриб - ранку-то листьями и травой прикрой. Тогда грибница тебе только спасибо скажет.
И не жадничай. Лес большой и в нём всякого для всех в изобилии.
Мать только улыбалась украдкой.
***

Так и в этот раз. По обыкновению, предложив жене поехать вместе и услышав отказ, Павел Евгеньевич собрал свои нехитрые пожитки и в полдень уже трясся в доисторическом жарком автобусе по пыльной просёлочной дороге.
Стоял июнь. На полях по обе стороны дороги обильно колосилась рожь. Каждый грибник знает - это верный признак первой волны белых. Тут и там, в голубом, бескрайнем небе чёрными зигзагами мелькали вороны. Солнышко припекало нещадно.
На стареньком автовокзале Павел Евгеньевич, не торгуясь, поймал попутку и вскоре стучал в двери родного дома - покосившегося немного, облупившегося чуть, но такого милого сердцу.
Мать поначалу не узнала его. В июньскую жару разморило её так, что бывало сутками сидела она у стола, угрюмая, простоволосая, а то и вовсе в чём мать родила, и смотрела на растрескавшуюся полировку, пытаясь собрать воедино осколки памяти.
Узнав же - обрадовалась и всё никак не хотела выпускать из объятий.
- Что же ты, Андрюха, ядрить твою, без предупреждения? - жарко шептала она на ухо оторопевшему Павлу Евгеньевичу, - не ровён час, муж придет, а мы тут с тобой кувыркаемся?
Потом засмущалась вся и пригласила в дом.
Конфеткин и сам был премного смущён. За последние полгода мать сильно сдала - плоть на её лице истаяла; черты становились всё более суровыми, заострялись. В глазах поселился туман - мать казалась растерянной и нереально крошечной перед лицом огромного и жестокого мира.
«Надо бы приезжать почаще», - пообещал себе Павел Евгеньевич и даже уверовал ненадолго в свое обещание.
Беседуя с матерью о семейных делах, он чувствовал растущее нетерпение. Ему хотелось прямо сейчас, не дожидаясь рассвета, броситься в объятья леса, упасть на колени в густой траве и дышать, дышать полной грудью, ощущая, как жизнь наполняет его. Хотелось раствориться в стрекотании сверчков и тех особых тайных звуках, которыми перешёптываются деревья между собой.
- Там, куртка моя не сгнила еще, чай? - с напускной шутливостью спрашивал он мать.
- А как же, как же, - полусонно отвечала старушка, - всё висит в коридоре, ждёт тебя…Сыночек мой дорогой. Мой зайчик.
Дабы не усугублять, Павел Евгеньевич попрощался рано, сославшись на усталость, и ретировался в свою комнату, где всё было как когда-то в детстве. Устроившись поудобнее в мягкой постели, он быстро уснул и спал до рассвета без сновидений и дурных предчувствий о скорой смерти.
***
Проснувшись ни свет ни заря, он живо вскочил, сделал несколько приседаний, разгоняя кровь, после впрыгнул в армейские штаны, быстро ополоснулся в ванной комнате, плеснув себе в лицо ледяной воды, схватил пехтерь из бересты и выскочил из дома, впопыхах едва не забыв брезентовую куртку и длинную прочную палку.
На улице едва светало. Несмотря на раннюю пору, вовсю заливались птички, переговаривались, поди, друг с другом о странном новом жильце. В углу просторного заросшего лопухами двора что-то неприятно заухало, завозилось. Павел Евгеньевич, было, испугался, но присмотревшись, понял, что это мать. Одетая не по погоде в толстенный ватник, она зачем-то копошилась в кустах малины.
- Доброе утро! - радостно крикнул Конфеткин. Мать не ответила, а может, и не услышала. Стоя на четвереньках, она неистово рыла землю маленькой детской лопаткой.
«Значит, ей надо», - не стал себе портить утро Павел Евгеньевич и добавил уже вслух:
- Я по грибы!
Не дожидаясь ответа, он лихо перемахнул через низенький забор, едва не сломав ногу, и потрусил в сторону леса.
Вокруг него просыпалась природа. Пение птиц, стрекот ранних цикад, шелест травы, гнущейся под легким и всё ещё по ночному прохладным ветром, еле бледнеющее небо над головой и воздух, неповторимый и бесконечно сладкий воздух, наполняли каждую клеточку Павла Евгеньевича нестерпимым желанием жить. Ему было сладостно и хорошо, как в раннем детстве. Больше не нужно было ни о чем думать. Семейные проблемы, вечно недовольная Анисимова - всё осталось позади. Был только он и тропинка, что, петляя среди некошеной травы, вела его в лес.

***
Деревья вокруг стояли почти не шевелясь - лишь ветви чуть колыхались над головой. Робкие лучи раннего солнца косо ложились на высокую траву. Где-то безостановочно трещала сорока - частой дробью отвечал ей дятел. Вот белка пробежала по стволу, кокетливо махнув хвостом. Посыпалась сверху труха, что-то пролетело над головой, шумно заухало и… Всё стихло.
Конфеткин осторожно ступал по пушистому ковру из хвои и прошлогодних листьев. Зорко глядел под ноги, обходил стороной поганки, не сбивал их, памятуя о лесных зверях.
Грибов не было. Попадались единичные лесные шампиньоны, но брать их он пока не решался, боялся спугнуть удачу.
- Где-то здесь, - бормотал он вполголоса, - сударыня жила. И я вас найду! - Фраза эта из полузабытого рассказа Джека Лондона запала ему в душу ещё в юности и с тех пор стала неотъемлемой частью ритуала.
- Найду, как пить дать - найду! - вот что-то мелькнуло в траве. Он прищурился, но это оказался ещё один шампиньон. Право, откуда их столько. Надобно будет на обратном пути... если место останется в лукошке, разумеется.
Он остановился подле вековой сосны. На стволе еле заросла глубокая рана: кто-то в порыве безудержного веселья ударил дерево топором.
«Эх, - с тоской усмехнулся Конфеткин, - мужик сосну рубит, а щепа грибы губит. Люди, люди, что же вы делаете… - Он прикоснулся к шершавой коре, всем сердцем ощущая сильное биение жизни дерева. – Этой сосне ещё век стоять-не перестоять. И я умру, и дети мои канут, а дерево останется. Лес нас всех переживет. А ну-ка!» - он осторожно разворошил палкой хвою. Не веря своим глазам, присел на корточки, повёл руками вправо-влево.
Он стоял прямо по центру настоящей «грибной бабушкиной глуши». Куда ни глянь - из прошлогодней листвы и хвои казали свои шляпки маслята, чуть дальше, на припёке, зубочками торчали лисички, тут же мостились дубовики и…
«Как же я не заметил? Что же? - он всплеснул руками. - Белые! Так много, что в лукошке места не хватит - придётся возвращаться. И так недалеко от дома, у хоженой тропинки, в грибной сезон. Может ли такое быть?»
Почему-то стараясь не шуметь, Конфеткин полез за ножом. Ему все казалось, что морок растает и он останется ни с чем.
Внезапно мир наполнился запахом апельсинов. Павел Евгеньевич никогда не был поклонником цитрусовых, а сейчас, в глубине смешанного леса, запах этот, сильный и забивающий все прочие, показался не только неуместным, но и… пугающим.
Замерли птицы. Ветер застыл в ветвях. Мир выцвел, стал двухмерным, подобно старой фотографии из семейного архива, там, где усатый, молодцеватый, персонажный, кривалтый, роватый…
Конфеткин почувствовал, как земля мягко толкнула его, и осел на ковер из хвои, с хрустом раздавив несколько грибов. В голове стало жарко и тесно: под давлением все разумные мысли покинули его, оставив лишь бесконечно повторяющееся слово, значение которого он не мог уловить, как бы сильно ни пытался. Удивляясь нелепости ситуации, он улыбнулся, но правая сторона лица отказала - щека оплывала, словно огарок свечи. Онемение быстро распространялось на всю правую сторону: рука повисла плетью; он перестал ощущать ногу, так, будто ее и не было никогда.
- Э-а-ы, - зачем-то произнес он и откинулся на землю, ударившись головой о хвойную перину. Перед глазами, в небе, проглядывающем сквозь разлапистые ветви, быстро заплясали чёрные точки.
Он ощутил ещё один толчок в области затылка - и на мгновение всё прояснилось. С необычайною ясностью Павел Евгеньевич понял, что умирает.
Потом череп расколола чудовищная боль. С громом небо обрушилось на него и… Всё было кончено.