Мартин П. Stalker : Марика (раз)

Сегодня на завтрак была манная каша. Как всегда холодная, безвкусная и комковатая. Но надо съесть. Иначе явится регент дьявола Антонина и заставит. А если будешь кочевряжиться, позовет пару бесов в грязно-белом, которые и вовсе не станут церемониться. Проходили уже неоднократно. Вон, даже даунов надрессировали.
Если съесть кашу, от тебя отстанут. Хотя бы до обхода. А это аж три часа. Целая вечность. Когда любой день может оказаться последним, начинаешь ценить каждую минуту. Хотя, по сути, заполнить эти минуты нечем. Все цели, все планы, все надежды остались далеко позади. В этом замечательном заведении очень быстро отучают от всех этих излишеств. Да по большому счету, здесь профессионально излечивают от всего лишнего. Оставляют только то, что нужно. И только тех, кто нужен. В соответствующем виде.
Сохранить здесь способность здраво мыслить фактически невозможно. Ей это удалось. Только нужно как следует это скрывать. Иначе такое упущение начнут лечить с утроенной силой. Соседка по палате Катюшка, к примеру, не убереглась, спалилась. Теперь вон – в углу сидит обмоченная, слюни пускает. Румяный овощ. По-своему счастливая.
Теперь больше не с кем даже украдкой тихонько обменяться ободряющим взглядом. Не осталось таких как она больше. Не осталось больше ничего. Даже смысла продолжать это адское существование. Даже страха ожидания неизбежного и ужасного финала. Но глупое сознание все еще копошится, все еще цепляется за что-то. Радуется каждой новой подаренной минутке.
Вот и сегодня после отвратительного впихивания в себя слизистой каши, в закованное стальными обручами ожидания сердце как-то просочилась бестолковая вялая радость. Радость подаренных трех часов до обхода. Конечно, за ней могли прийти и до обхода, но об этом полоумие радости не хотело знать. Такого же еще ни разу не было. Значит, наверно, и сейчас не будет. Не придет за ней дьявол еще целых три часа.
И можно представить, что так будет всегда. Что за завтраком будет обычный обход, потом процедуры, потом обед, тихий час, опять процедуры, ужин, вечерний обход… И никто ее не заберет. И будет спокойная ночь. Да даже и беспокойная. Здесь спокойными ночи бывают только относительно. Но зато это будет ночь, солее которой настанет утро. Ночь безопасности. Ночь жизни.
Есть такая латинская поговорка – «дум спиро спэро». Пока дышу – надеюсь. Это ее еще мама научила. А Томка обычно добавляла тихо «эт амо». И люблю. Чем всегда бесила маму.
Но все это было позже.
Сначала они были далеки от таких поговорок. У них была большая крепкая и дружная семья. Красавица мама, хранительница очага. Улыбчивая, заботливая, хоть и строгая. Сильный во всем папа, лев, хозяин прайда. Изо всех сил старающаяся выглядеть взрослой сестра Тамарка. Младший шалопай Борька. И она, Марика.
Может это лишь детский идеализм. Каждому в беде прошлая жизнь кажется раем. Но они действительно очень хорошо жили. Ссорились, конечно. Ругались. И от мамы им доставалось. Но все это такая ерунда.
Вот папа их никогда не наказывал. Возможно потому, что чаще отсутствовал. По службе. Но в глазах Марики он был безупречен. Высокий, стройный, широкоплечий, сильный. Офицер. Каждый раз, когда он возвращался домой, для нее был настоящий праздник.
А потом папы не стало. Маленькая еще Марика так и не поняла, что означает это «не стало». Погиб ли он на своей засекреченной службе или как-то иначе? В любом случае, мама настрого запретила говорить на эту тему. Может быть она думала, что так будет проще примириться с этим, может боялась, что дети узнают что-то, что им знать не положено – не ясно. Пришедшую позже с взрослением мысль, что папа до сих пор жив и здоров, и просто сбежал из семьи к другой женщине, Марика душила в корне. Такого быть просто не могло. Не могло.
Ей тогда каждый вечер чудилось, что вот сейчас щелкнет дверной замок и войдет папа. Большой, сильный, пахнущий мокрым снегом, гуталином, чем-то еще, непонятным, неуловимо военным и своим неизменным одеколоном. Повесит шинель, закроется в ванной. А потом сядет на кухне распаренный, розовый, с мокрыми волосами. И пока мама будет накрывать на стол, достанет свою сверкающую губную гармошку и тихонько заиграет. И Марика вылетит на эти звуки, заберется ему на колени, обнимет крепко-крепко его теплого, уютного, прижмется к широкой груди и будет заворожено слушать, как бьется в такт музыке его гулкое могучее сердце.
Но вечер за вечером дверь не распахивалась. И ожидание потихоньку гасло. Детская надежда на чудо робко уходила в вязкую тягучую тень забвения. И Марика впервые познавала что это такое, одиночество.
Как бы то ни было, они остались одни. И с этим приходилось как-то жить.
Теперь абсолютной главой семьи стала мама. До этого не работавшая, она довольно быстро нашла источник дохода.
По началу подрастающая Марика подозревала прихорашивающуюся и уходившую на всю ночь мать в самом гнусном. Но потом доведенная до предела она рискнула проследить.
Оказалось, что теперь мама – потомственная гадалка и колдунья. Мадам Карина.
Что ж, неудивительно, учитывая, что мама чистокровная цыганка.
Вообще мамин образ, ее характер, отношение к ней, всегда были крайне неоднозначными. В ней уживались и трепетная нежность и стальная строгость. Ранимость и несгибаемость. Робость и бешенный темперамент. Никогда нельзя было понять, чего ждать от нее в следующий момент. Возможно, именно за это папа так безоглядно любил ее. Настолько, что отважился выкрасть ее из общины. Эта темная история тщательно скрывалась от детей, но, тем не менее, просачивалась обрывками фраз, подслушанными из взрослых разговоров.
Жизнь шла своим чередом. Марика приноровилась к новому течению, как и Томочка с Борей. Ночная работа мамы уже не пугала и не смущала. Как и незнакомые люди, вечно ошивающиеся возле дома. Мамин бизнес не то чтобы процветал, но без клиентуры она никогда не оставалась. А значит и дети всегда были сыты и одеты. И главное – ограждены намертво от вокзально-базарного образа цыган. За этим мама следила невероятно строго. Чтобы они ни в коем случае, ни под каким предлогом не общались с шумными вороватыми представителями ее рода.
«Вы русские!» - не уставала повторять она, хотя темный оттенок кожи и смоляная чернота детских волос твердили обратное.
Ну да юную Марику вскоре все эти вещи перестали сильно волновать. По достижении пятнадцати лет она из лупоглазого смуглого лягушонка превратилась в стройную, гибкую, длинношеюю красавицу с черной копной волос от мамы и обжигающе пронзительными синими папиными глазами. Все мальчики в школе, да и не только в школе, да и не только мальчики, все представители мужского племени цепенели под ее взглядом, как кролики перед удавом. Конечно, были и помимо нее красивые девчонки в школе и на улице. Но ее никто из мужских представителей не решался шлепнуть по заднице или хотя бы свистнуть вслед. Робели. Или боялись. Марика чувствовала зарождающуюся в ней непонятную, но великую силу. Но не желала ни гордиться ни пользоваться ей. Боролась этим черным искушением.
«Я русская!» - твердила она вслед за мамой. И хоть многие беленькие ровесницы, более соответствующие общепринятому представлению о русской внешности, давно уже пили, курили и вели активную половую жизнь, она стойко держалась за немодное благоразумие, аргументируя именно этим фактом – «я русская!». Как бы ни тяжело это было в атмосфере полной разнузданности нравов.
Нет, она не была белой вороной, неформалом, изгоем или синим чулком в классе. С ее-то внешностью! Скорее она была чем-то из другого мира. Завораживающе прекрасным и пугающе опасным. Не до конца понимая природу всего этого, она интуитивно поддерживала этот образ. И особого труда ей это не составляло. Мальчики бесперебойно летели на этот манящий огонь, но сблизиться, как с другими, не решались.
Марику это вполне устраивало. Прогулки под луной, разговоры, робкие признания, несмелые поцелуи (только с ее разрешения), но никак не больше. Для девичьего романтизма этого достаточно. Ведь большее должно быть при чем-то большем.
В общем, можно было считать, что все шло прекрасно.
Но потом пришло шестнадцатилетие.
И к Марике пришла Бессонница. Именно так. С большой буквы. Не глупое отсутствие сна от глупых сердечных переживаний и грез. Не капризная тяга шляться по клубам и вообще вести ночной образ жизни, как все вокруг. На липкое, тягучее, сводящее с ума отсутствие сна, о котором тоскливо стонет организм. Жуткое ирреальное состояние невозможности утолить бесконечное желание отключиться и поспать.
Марика когда-то прочитала про муки древнегреческого Тантала. Теперь она в полной мере испытала, каково это – нестерпимо желать чего-то, иметь все для этого, но не получать.
Сознание рушилось, крошилось, расслаивалось, рвалось, дробилось на куски. И снова восстанавливалось, чтобы опять развалиться.
Успокоительные, снотворные средства не помогали. Легкие препараты были что вода или аскорбинка. А сильные девочке в шестнадцать лет никто не даст.
Она обращалась к врачам. И неоднократно. Но никто не воспринимал ее жалобы всерьез. Еще бы. Это же так похоже на подростковую истерику.
Реальность постепенно превращалась в бесконечный кошмарный сон об отсутствии сна. И весь ужас состоял в том, что отсюда некуда проснуться.
В отчаянии она бросилась к матери. К той, которую отчаянно любила, но никогда не решилась бы беспокоить по поводу меньшему чем беременность или клиническая смерть. Но сейчас, похоже, был именно второй случай.
Марика готовилась к долгому и изнурительному штурму маминого внимания. Игнорированию или окрикам. Еще бы. Если уж все остальные так реагировали. Но неожиданно мама бросила все дела, отменила свою рабочую ночь и даже выставила всех остальных детей на три часа из дома.
У мамы был невероятный вид. Вид, который никогда невозможно было даже представить. Она выглядела виноватой.
И слова она говорила невероятные.
- Прости меня, милая, - сказала она, - Это я виновата. Надо было давно рассказать. Но я все надеялась, что проклятье обойдет нас, раз уж я ушла из табора. Но не вышло.
По началу Марика решила, что мама по инерции напускает мистического тумана как на работе. Но то, что она рассказывала никак не тянуло на коммерческую изотерику.

Той ночью монотонный, льющий уже несколько дней изнуряющий дождь перерос в сбивающий с ног ливень. В кромешной тьме среди бурлящих под ногами мутных потоков измотанный табор заблудился окончательно. Ливень в горах быстро превращается в смертельно опасный водопад, когда вода влечет за собой камешки, камни и валуны. На беду шувани заболела и второй день лежала в лихорадке. Некому было указывать, куда идти. А идти надо. Надо было во что бы то ни стало найти убежище. Любое. Только бы не находиться на горной дороге в такую ночь.
И они нашли.