мара : Секрет буквы ша

... Павлов застыл у распахнутой настежь двери, разом ослабев от страха. По ту сторону, как всегда, отчитывая за что-то Любашу, бубнил ненавистный голос Надьки-Давалки. Любаша, как всегда, чуть грубовато оправдывалась.
Путь в спасительный фаянсовый рай был отрезан.
От осознания безысходности, внутри у Павлова что-то нестерпимо заныло, потом затопало сапожищами, потом скрутилось в бараний рог и, резко дёрнув, обрушилось вниз, сложив Павлова пополам. Он заскулил, затанцевал на гладком полу, суча посинелыми ногами, и неимоверным усилием воли стянул себя в жгут.

Ах, если бы за дверьми оказалась одна только Любаша!
Большерукая, жилистая и нескладная, пропахшая табаком, но такая родная! Такая понятливая! Она мигом бы все уладила!
От нечеловеческого напряжения в глазах у Павлова стало троиться, а зубы принялись выбивать дробь, да так сильно, что прихватили изнанку щеки. Во рту стало кисло. "Чертова дура, чтоб ты обосралась, проститутка!" - мысленно воззвал он к Надьке-Давалке, воспользовавшись дежурным Любашиным проклятием.
За дверью зашаркали подошвами. Ближе, ближе…
Павлов в панике присел.

Не решаясь разлепить сведённые колени, он засеменил на полусогнутых, примериваясь, куда бы ткнуть свернутую в мерзкий ком улику.
Муравей в картузике, Лопата в сонме снежинок и оранжевый Подъемный Кран хранили трофеи товарищей по сражениям - и были неприкосновенны.
Неразлучные подружки, Вишенка и Печенька, беспечно хвалились помпонами гольф и пряжками туфелек. Как ни плачевно было положение Павлова, у него не хватило бы сердца воспользоваться их доверчивостью даже теперь.
Далее, скромно потупив глаза, обнималась с собственным пушистым хвостом Лиса Патрикеевна. Павлов часто в мечтах воображал себя лисьим хвостом: Лиса была тайной любовью Павлова и его лекарством от обид - при виде её нежных ручек с крохотными целлулоидными ноготками у Павлова таяло сердце. Но он был Космонавтом и любовался Лисой, выглядывая из окошечка своей ракеты.
Следом за Лисой, на страже вороха кое-как запихнутых доспехов враждебно нахохлился Колобок. Из доспехов угрожающе выглядывали деревянная сабелька и бомбочки, слепленные из глины, чертополоха и дорожной грязи. Павлов Колобка боялся и уважал: он был единственный, кто знал секрет буквы "ша".
На другую половину можно было проникнуть, рискуя попасть в поле зрения Надьки-Давалки сквозь дверной проём.
А, чего ждать, как, бывало, ворчливо приговаривала Любаша, чего ждать от этой проститутки? Ха! Кому, как не Павлову, знать, чего ждать!
У Надьки-Давалки одно, но действенное средство: “…Павлов, ты опять, как маленький, не съел молочную лапшу? Держи, раз так, сисю!... Павлов! Утри нюни! Ты уже большой! Сиси захотел?… Павлов! Немедля спать! А, то…” И, выпростав пуговицы из накрахмаленных, до скрипа тугих петлей, Надька-Давалка вываливала из халата белое что-то, устрашающего размера, с коричневой блямбой посередине, при виде которой ложка сама и дочиста выскребала тарелку, слёзы мгновенно и без следа высыхали, а глаза зажмуривались так крепко, что из носа фонтаном шла кровь, и Павлова клали затылком на холодную кушетку в изоляторе.

Голоса сделались громче, и Павлов помертвел от предчувствия близкой экзекуции. Но тут из своего угла интимно подал голос старина Урумчи. Все это время он хитро следил за перемещениями Павлова, искоса поглядывая на него единственным уцелевшим глазом.
Второй когда-то вытек в драке за первенство обладания блестящим пузырьком валерианки, после чего израненного Урумчи выходили и усыновили, поселив в самодельный фанерный дом, пустовавший после скоропостижно умершего прежнего постояльца.
Урумчи заговорщицки повел кривым носом и даже слегка посторонился, гостеприимно уступая место подле себя. Павлов, не теряя времени, сунул улику между досок и заковылял, по-обезьяньи, помогая себе руками, наутёк. Урумчи обрадовано всплеснул остатками конечностей и, сгорбившись, залопотал над добычей. Потом негромко, но сердечно кашлянул вслед улепетывающему Павлову. Благодарил.
Ну, и для порядку, освидетельствовал акт приёмки.

Спустя пять минут, на предмет причастности к лепёшкам подозрительного происхождения, обнаруженным на полу в раздевалке у шкафчиков, были подвергнуты тщательному досмотру: Муравей, Лопата, Подъемный Кран, Вишенка, Печенька, Лиса Патрикеевна, Колобок, Космонавт и другие.
Содержимое шкафчиков было опрокинуто на пол.
Было изъято следующее: два ножика перочинных, один - кухонный (инвентарный номер К-03), полдюжины ржавых стропильных скоб, обломок кухонного оконного стекла ( недавно, кстати, выбитого неизвестными ), замызганный футляр с наполовину съеденной губной помадой (“ Люба, что это...” ), пудреница с толченым кирпичом вместо пудры (“…Что это, Люба...”), папиросная коробка с горстью бычков ("Люба, я тебе сколько раз говорила!...”), мятая колода карт и пустая пивная бутылка (“Эх, Люба, Люба…”), грязный пакет, набитый зелеными ранетками, шприц с мутным содержимым (“…Люба!!!”) и золотая серьга ("Слава, богу, нашлась…”).
В клетке, у ручного ворона Урумчи были найдены слипшиеся шортики. Расставаться с ними ворон не был намерен категорически.
Однако, после кратковременной схватки, штанишки были отвоеваны, а при дальнейшем осмотре была доподлинно установлена их принадлежность.
Несчастный владелец был обнаружен неподалёку, лежащим ничком, под раскладушкой - в бреду, слезах и говне.
От него пылало жаром, как от печи, и он был немедленно препровожден в изолятор.

К вечеру, сильнейшая дизентерия, с температурой под сорок и безостановочным кровавым поносом была диагностирована у всех поголовно детей старшей группы детского дома номер два города Нска. Включая его заведующую, Н.Д. Кочубей.
У няни Любы Ивановой дизентерийной палочки выявлено не было.

•