Максим Птиц : История из окна.

Её глаза выражали больше грусти, чем обнажающиеся деревья, омываемые холодными дождями.
Я уже давно живу в этом дворе, и знаю, что каждый раз, поглядев в окно на первом этаже рядом с подъездом, того дома – напротив, можно было всегда увидеть эту бабулю, на лице которой выражалась неистовая печаль.
Она уже давно здесь живёт.
Живёт одна, и, кроме этого, я ничего не могу о ней знать: как её зовут, чем она занималась всю жизнь, есть ли у неё родные, кто бы мог о ней позаботиться. Знаю лишь, она не выходит гулять, не подсаживается к остальным бабулям во дворе, не разносит сплетни, не бранится, как это делают её сверстницы, когда собранная ими за день информация не сходится. Она выходит на улицу крайне редко – выкинуть мусор, или, опираясь на кривую, грубо отёсанную, но уже изгладившуюся и пожухлую со временем палку, лихо приспособленную под клюку, пройдёт до магазина, купит себе половинку буханки, творогу, и также медленно обратно к дому. Другие бабули и про неё тоже пускали слухи. Конечно, ничего серьёзного, но доходили до меня и такие сказки, якобы она заколдована.
Иногда, когда я отвлекался от монитора компьютера, и подходил к окну, что бы дать немного отдохнуть глазам, я подолгу наблюдал за ней. Мне всегда было интересно, о чём она думает. Может она хранит в себе какую-то страшную тайну; может она дала себе обед молчания. Если это так, то, я уверен, была бы занятная история. Уж тогда бы, мой дорогой читатель, я бы наверняка погрузил тебя в более увлекательный рассказ. Но пожилая женщина никогда не была радушной и общительной. Всякий раз, встречая её на улице, я здоровался. Она поднимет голову, и её взгляд меня словно превращал в какой-то овощ. Я не могу описать, что чувствовал в эти моменты, и возможно подсознательно здоровался каждый раз, что бы понять это чувство. «Здравствуйте-здравствуйте!» - ответит она выразительно, эмоционально и при том же тихим, сухим старческим голосом; снова опустит взгляд в городской асфальт и пойдёт восвояси, опираясь на свою палку. А я и не смел догнать её… не смел и заговорить с ней… и о чём бы я заговорил? Хотя, возможно, она была бы счастлива столь юному собеседнику и помощнику в её преклонном возрасте, но испытываемые мною чувства при её столь близком взгляде, предостерегали, будто бы она говорила: «Оставь меня в покое!»
У меня в душе скреблись кошки – я испытывал дикую жалость.
Я обратил внимание на то, что она редко смотрела на людей, чаще на кусты под окнами, на деревья, и могла часами на пролет, не отрываясь смотреть, как капает с крыш снег, когда наступает весна; как бегут ручьи вдоль тротуара и дороги, омывая всё больше и больше проталинку.
Но сейчас была осень!
Ветер долго кружил перед её окном кленовый лист – ярко жёлтый с гранатовой каймой. Будто бы ветер возомнил себя фокусником, или жонглёром, который ловко перед зрителями перемешивал игральные карта, перебрасывая их вереницей из одной руки в другую. Потом ему надоела эта затея, и он небрежно бросил лист на подоконник, а бабуля ещё долго всматривалась в него.
Я сделал глубокий вдох и потянулся. Взглянул ещё раз в окно. На этот раз моё внимание привлекло не окно с печальной старухой, а тощая дымчатая кошка на тротуаре, прямо напротив окна. Вымоченная дождями, забрызганная грязью из под колес, мчащихся по дороге автомобилей. Мимо ходили люди. Их ноги ступали по лужам вблизи существа, словно ни капли не замечая его, так и норовя наступить. Я видел, как она кричит им. Её пасть раскрывалась, а мне из окна казалось, что он кричит человеческое слово, человеческое «помогите!» Но её никто не слышал. Этим великанам не было никакого дела до неё.
Моё внимание была столько привлечено к животному, и думы о вселенском так меня очаровали, что я не заметил, как бабуля отошла от окна. Бывало такое, что окно пустовало и грустило в одиночестве, но ненадолго. Вскоре бабуля снова появлялась в нём. В этот раз мне стало не привычно – она уже давно должна была сделать все свои нужды, и вернуться на обыденное место, а её нет и нет. Я подумал, что просто теряю время, стоя у окна, и наблюдая за окнами в доме напротив. Ну, какое мне может быть дело до этой старушки, каким бы печальным не было её прошлое. У неё своя жизнь, которую она уже завершает, и терять ей вовсе нечего, а моя жизнь только начинается, и провести её у окна будет крайне глупо.
И вот я уже разворачиваюсь… но замечаю… из подъезда выходит моя героиня, собственной персоной. У неё не было в руке синей авоськи, с которой она ходит в магазин, или белого ведёрка с мусором – то, с чем её можно увидеть на улице, – но, зато, у неё в руке была банка из-под консервов. Несмотря на моросящий дождь, она не было одета в куртку. Длинное узорчатое платье, с большим белым фартуком, вязаный свитер поверх, и тёмная пуховая шаль, повязанный на голове. Тяжело опираясь на клюку, она подошла к кошке, нагнулась и поставила перед ней банку, наполненную творогом, или сметаной.
Она не обращала внимания на суетящихся вокруг людей, которые в недовольстве оборачивались на неё, проходя мимо.
И сейчас, я испытывал вовсе не жалость к бабуле из окна. Наоборот, та картина, коя развернулась на узеньком тротуаре под осенним дождём, меня умиляла. Но при этом мне стало ещё печальней, нежели прежде…

Следующим днём, возвращаясь с работы и подходя к своему дому, я увидел у подъезда напротив, где живёт героиня моего рассказа, вчерашнюю дымчатую кошку. Она жадно что-то слизывал со дна всё той же консервной банки, стоящей под козырьком, где дождь не так сильно намочил асфальт.
Я взглянул в окно, но бабули снова в нём не было. Сию секунду она вышла из подъезда так же одетая, опираясь на клюку.
- Здравствуйте, - видимо по привычки произнёс я, подойдя поближе.
Она посмотрела на меня тем же грузным взглядом, но на этот раз я не превращался в овощ. В её глазах появилась какая-то искорка. Маленькая, но светила ярко.
- Здравствуйте-здравствуйте! – ответила она мне, и посмотрела на кошку, которая, задрав кверху хвост, ласкалась об её ноги, наступая прямо на носки её войлочных бурок, и оставляя грязные следы.
Она взяла её на руки, подобрала банку, и скрылась за дверью подъезда.
Я вернулся к себе домой.
Принял душ, разогрел ужин. Периодически поглядывал на окно, но бабуля уже не сидела возле него. Видимо теперь ей есть чем заняться.
Я поставил на стол разогретый ужин и сел на стул. Мне трудно было понять эту тонкую старческую, да к тому же, женскую психологию. Говорят, женщин вообще трудно понять. Ну, а с другой стороны-то, человек ведь всегда в душе остаётся ребёнком. И чем старше он, тем больше ему хочется окунуться в детство, вернуть время, и не для того, что бы что-то изменить, а для того, что бы ещё раз прожить так же.
Поужинав, я поставил стул рядом с окном, сел на него, и стал смотреть на прохожих. Они мельтешили, точно муравьи, каждый по своим делам. Всякий люд ходил – и млад и стар, – и всем что-то было надо. И снова мои мысли вернулись к бабуле. Она никуда никогда не торопилась, словно впереди ещё одна вечность, словно ей вовсе ничего и не надо было, кроме буханки и творогу. А, ещё, теперь, и эта бездомная кошка. Я невольно взглянул в окно, в котором всегда можно было увидеть знакомое старое лицо, на котором безжалостное время оставило свои рубцы в виде глубоких морщин. Мне стало крайне любопытно, чем она занимается. Всё это оставалось за белыми старомодными кружевными занавесками. Я вздохнул. Странно даже, что эта бабуля мне так запала за душу. И, ещё, эта бездомная кошка, которую она любезно приютила у себя. Я вспомнил, как она избегала общения с людьми, хотя бы на моём примере, когда я пытался с ней заговорить, что бы дать понять, что мне не совсем безразлична её судьба, и что я бы мог скоротать её одиночество за кружкой чая. Я бы мог опубликовать её историю, коих, я полагаю, у неё даже и не одна, подарить миру ещё одну чашу мудрости, тем самым, увековечив о ней память. Но бабуле больше симпатизировало животное.
После этого, почему-то, я стал чаше размышлять об этом, и ещё больше наблюдать за происходящим. Дело в том, что на последующий день, возвращаясь так же с работы, я увидел бабулю и кошку, которая слизывала сметану из той же консервной банке. Я задался вопросом, почему же бабуле не покормить животное дома, где сухо и тепло. Я не решился задать столь резкий вопрос пожилой женщине, а просто прошёл мимо, в надежде разобраться со временем в этом вопросе самому.
Поужинав, я так же поставил перед окном стул, и сел размышлять. Но всё таки моя фантазия была более фантастичной, нежели реальной. Я увидел, как через пару часов из подъезда вышла кошка. Та самая. Она села под козырьком, облизала свою лапу, умыла морду, и пошла восвояси. Всё-таки это дикое животное, привыкшее к свободе, а не к четырём стенам, подумал я. Снова в окне появилась бабуля. Она смотрела в след уходящей кошке, и знала, что животное завтра вернётся. В тоже время. И бабуля выйдет покормить её, потом заведёт в гости, где животное высохнет и отогреется, и затем уйдёт по своим делам-заботам, до следующего раза, который настанет уже меньше чем через сутки.
Не хотелось бы мне утомлять читателя, долгим и нудным, да к тому же, совершенно ненужным, повествованием об этих симпатиях. В конце всё заканчивается далеко не весело. Конец трагичный и печальный.

В начале декабря выпадает первый снег. Его едва хватает посеребрить голые ветви деревьев. Тот, что вот только обсыпал асфальт, превратился в отвратительную кашу из грязи.
Совсем похолодало.
Милиционеры вынесли из подъезда окоченевший труп бабули, положили её в прицеп и накрыли брезентом. Их вызвал почтальон, который каждый месяц носил ей пенсию. У него вызвало подозрение то, что бабуля не открывала дверь несколько дней. Милицейский УАЗ с прицепом скрылся за углом дома.
Дымчатая кошка совсем исхудала. Сегодня она снова пришла к этому подъезду. Она уже приходит пятый день, но не трётся о стену, задрав к верху хвост, и не мурлычет – она ждала, что, вот, выйдет бабуля, накормит её, приютит на пару часов, как это завелось в обычай. А бабули всё не было, и не было. Но животное каждый день приходило на назначенное место, в назначенное время без опоздания. И почему же я раньше не увидел в этом ничего странного. Я просто забылся. Люди ходили мимо жалкого существа, но их заботы были куда гораздо важнее, и всё внимание было слишком зациклено на всех этих заботах, так, что всё остальное в округе казалось сущим пустяком.
Я открыл холодильник. В нём ни оказалось ничего молочного. Но мне показалось, что на всей планете я с этой кошкой единственные живые существа. И так, как я человек, я обязан позаботиться о бедном животном. Я накинул на плечи куртку, обулся и вышел из дома. Магазин находился в соседнем доме. В нём я купил маленькую банку сметаны. Эта предназначалось кошке, за которой неделю назад заботливо ухаживала бабуля, но теперь она умерла. Издалека я не мог различить у подъезда эту дымчатую кошку, которая пять минут назад там точно была. Я подошёл ближе. Кошка лежала на боку, возле лысого куста с редкими прутьями. Её глаза были открыты. Чёрные звериные глаза не подавали жизни, они были бездонны, и утопая в этой мёртвой черноте, меня охватывала грусть... такая глубокая… поглощающая меня. Мне хотелось кричать!
Я открыл банку сметаны и поставил рядом с мёртвым телом животного.
Прохожие наверняка оборачивались на меня, с думами о том, что я сошёл с ума. Но мне тогда было плевать на это. На них на всех, и на то, что они думают. Я ни о чём не думал. Тогда я чувствовал себя единственным живым, среди толп зомби…





март 2010