Soljah : Louched with pensiveness

Я открыл глаза. Место было незнакомое, хоть и представляло из себя обычную кухню. Повернув голову, насколько это было не в облом, я понял, что лежу на дурацком угловом диванчике. В противоположном конце, слегка размытые, то ли из-за табачного дыма, то ли из-за накативших мне на глаза слез, над столом склонились две фигуры. Оттопырив локти и перекидываясь сдавленными междометиями, они сосредоточенно выполняли какие-то действия. Смысл этих действий оставался мне пока неизвестен, ибо чуваки плотно загородили собой их предмет. Интуитивно я почувствовал, что занимаются они чем-то банальным, вроде игры в шашки или лепки вареников с творогом, но изо всех сил пытаются окружить свое занятие ореолом священнодействия. Потом один чувак встал и направился к раковине по какой-то угловатой траектории. В руке его был предмет, который я даже сквозь пелену в глазах безошибочно опознал как двадцатикубовый баян. Чувак принялся, шмыгая носом, выпускать из упомянутого баяна коричневатую жидкость. При этом он тихо ругался и орошал брызгами все вокруг в радиусе двух метров. Второй в это время довольно ловко отмерял на маленьких аптекарских весах какие-то порошки, используя вместо гирей спички. Тут меня осенило. Сопоставив все с лежащей под столом кучкой ватных комков, скомканных бумажек, обрывков хлопушек, баянов, разнокалиберных пузырьков и неизвестно как попавшего в эту компанию длинного картофельного очистка, я понял, что чуваки варят винта.
Я плохо разбирался в винте, предпочитая зимой коллекционировать марки и заниматься задумчивой игрой на дудочке, а летом собирать грибочки, но, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не лезут, волка не накормить сеном, трактористам не принесет пользы чтение Жан-Поля Сартра и Станислава Грофа, а менту, повстречавшему тебя на прогулке в осеннем парке с большим ямайским джойнтом в зубах, бессмысленно цитировать законы Ману и ссылаться на кодекс Хаммурапи. Поэтому, решил я, надо довольствоваться тем, что послал сегодня добрейший дядюшка Джа, покровитель ветхозаветных торчков, а именно - повернуть ход событий так, чтобы идея винта достигла в своем развитии конечной точки, а сам винт в достаточном количестве поступил иньекционным путем, но ни в коем разе не в/мышечно и (упаси, Боже) не п/кожно в подинъекционируемое органическое тело. Пока процесс шел в нужном направлении, и я принялся активно содействовать ему тем, что опустил голову в исходное положение и закрыл глаза.
Вначале, как и должен поступать всякий уважающий себя представитель вида Торчок ганджовый , Сем. Упыханные, хотя это в равной степени относится ко многим другим торчкам, как то Торчок грибной и родственный ему вид Т. кислотный, я вознес довольно формальную молитву Господу Шиве, первому в истории существу, употребившему убойной силы наркотик Халахала и по сей день приходующемуся на горе Кайласпрося уберечь меня от передоза, нехватки драга, высадов с ментами, соседями и ушлыми родственниками, зашкуров, разнокалиберных стремов и измен, а также прочих событий, омрачающих священный процесс слияния драга с организмом торчка. Помолясь так, я за неимением ничего предложить любящему подношения божеству, пообещал ему десятую часть винта. Винтовары радостно забегали у плиты, и я понял, что богу Шиве пришлось по душе мое подношение.
Теперь дело было за немногим – создать у винтовых четкое представление о том, что поделиться со мною продуктом будет очень правильно и нужно. Я стал обдумывать фразу, с которой мог бы к ним обратиться: «Господа винтовые (да не скроются вовек ваши веняки), как вы посмотрите на то, если вас в кругосветном плавании на корабле «Экстаз святой Терезы, нашедшей под кроватью двадцать банок салюта» будет сопровождать моя торчковая персона? Для этого нужно сделать самую малость, просто смешное: сесть рядом со мной, держа в руке шприц пятикубовый, полный на две трети изготовленного продукта, перетянуть руку у плеча жгутом либо другим подручным средством и плавно, не торопясь, сообщить оный шприц с моей кровеносной системой путем помещения струны в веняк, а убедившись, что струна разместилась именно там, а не в прочих анатомических слоях конечности, НЕ СПЕША переместить содержимое баяна. Куда? Ну разумеется, в тот самый незабвенный веняк, нахально лезущий синим шнуром из-под кожи у торчка молодого и уползающий вглубь до самой надкостницы при одном упоминании о ширке – у торчка опытного.
Загоняясь так, я почувствовал, что надо мной кто-то стоит. Я осторожно открыл один глаз. Оба винтовых пытались протиснуться через узкий проход, который уже занимали, отравляя воздух ядовитыми миазмами китайских носков фирмы «Джин Лонг хуа» мои не вошедшие на диван псевдоподии, при этом они держали в руках в общей сложности три баяна, один жгут блевотного цвета, один клок ваты, один пузырь с настойкой ламинарии (видимо, за неимением чистого спирта) и одно полотенце для изоляции нежных зрительных окончаний от разрушительного действия обнаженной лампочки Ильича, коварно горевшей на потолке. От неожиданности я на несколько мгновений потерял дар речи, а винтовые тем временем отодвинули пинками мешавший им стол (то был стол №2 в этой кухне, стоял он у дивана и был из породы столов, больно бьющих по ногам бессмысленными складными причиндалами). Стол мерзко скрипнул и отъехал. Один винтовой – он здорово бы напоминал Юру Хоя, если бы не умерщвлял так усердно свою плоть на Великом Джефом Пути - умело наложил жгут, а другой, с огромными черными глазами и благородным лицом, на котором читалась недавняя завязка с героином, ввел иглу мне в локтевой сгиб, взял немного сочного, клубящегося контроля и, задержав дыхание, нажал на поршень. Возвращаться в горизонтальное положение было излишне, ибо я лежал горизонтальнее некуда, и меня несла в океан тягучая волна винтового прихода. Тем временем винтовые куда-то ушли, видимо, стараясь мне не помешать, но на меня вдруг напал жгучий интерес. Дело в том, что я попытался вспомнить, как меня зовут, и не смог – в голове бил эфедриновый водомет, и в его пенных потоках плавал обрывок бумаги со странным четверостишием:
Мы достали эфедрин,
Много нас, а он один
Что нам делать, как нам быть,
Как же нам винта сварить?
Я тяжело поднялся и, сжимая локоть рукой, пошел искать винтовиков.
Винтовые нашлись быстро, потому что не терялись, а просто уединившись в соседней комнате, умело и быстро вмазали друг друга. Из врожденного чувства такта я не стал их беспокоить, а подошел к окну и выглянул наружу. Светало. Вид был какой-то эсхатологический: осевшая набок пятиэтажка, противотанковые ежи, брошенный БТР, мусор, останки тел и неизменное цвета неотбитых вторяков небо, накрывающее весь этот экстерьер безысходным стронциевым тазом. В небе, придавленный тоннами пыли, еле различимый, плыл черный, круглый и никому не нужный метеозонд, пытаясь поставить в истории человечества жирную точку. И я стоял, не в силах двинуться с места, пока меня не потрогали за плечо.
Винтовой с бледным лицом дружелюбно смотрел на меня снизу вверх. Вдруг я понял, что это на самом деле довольно милая женщина. Второй винтовой кряхтел, выпрастываясь из объятий старой раскладушки. Судя по выражению лица, а точнее, отсутствию такового, он ехал по маршруту винтовой железной дороги в электричке «Ширяновск – пос. Большое Отходняково» с остановками согласно расписанию. Я подумал, что эти торчки мне по душе, а на кухне еще, наверное, кое-что оставалось. Но два вопроса не давали мне покоя: кто я такой и что за говно, экскременты, фекалии, испражнения, навоз в стиле третьей неоконченной мировой войны мне продемонстрировали только что в окно.
Только я открыл рот, как отвечать на второй вопрос стало излишне. Послышался отдаленный гул, который становился все ближе, и когда он стал почти осязаем, на горизонте полыхнуло ослепительным светом и оглушительно грохнуло. Посыпалась штукатурка, полетели вещи с полок, и дом стал неторопливо, с достоинством оседать. Не сговариваясь, мы побежали (то есть, поползли с максимальной скоростью) на кухню, взяли все необходимое и в последнюю секунду смылись из набитого высадами под завязку чертова континуума.
Отсидевшись, отлежавшись и придя в себя на моей квартире, мы отметили избавление тремя кубами винта (на человеко/вмаз), а потом пошли гулять в лесопарк имени амстердамских селекционеров. Было тепло, и ни ментов, ни противотанковых ежей в парке не наблюдалось – то ли попрятались от грибного дождика, то ли селекционеры удалили их как вредоносный для сортовой голландской конопли элемент. Мы взяли с дерева три косяка (это был новый сорт «Cannabis matricaria polyformi», гибрид конопли индийской с эвкалиптом. Она не просто росла, но еще и сохла сама до нужной консистенции, а пауки-ткачи, которые на ней жили, резво крутили из листьев эвкалипта джойнты, заклеивали паутиной и протягивали всем желающим), сели на лужайку и раскурились.
Анандаморфины быстро создали у меня нужное настроение, но главный вопрос все еще мучил. Я отвлекся от созерцания птицы Сирин, которая искала паразитов в шкуре белого единорога на соседнем лугу, и спросил наконец у торчков:
- Не знаете ли вы случайно, почтенные винтовые, да не кончится вовек эфедрин в аптеках вашей страны, как меня зовут?
Винтовые одинаковым движением выронили косяки изо рта, и винтовая, откашлявшись, сказала:
- Не ширяться мне два года, если это не то самое, что мы хотели у тебя узнать, уважаемый растаман, да не переведется трава в твоих косяках!
Я надолго замолчал, пока не осознал, что меня назвали растаманом. Принялся ощупывать себя: так и есть, на башке шапка, под шапкой дреды. Вся одежда – белые (в далеком прошлом) штаны и рубаха. Трехцветная нитка на руке. Я на шаг приблизился к разгадке. Однако негоже было заморачиваться за свои проблемы, когда рядом со мной сидели совершенно опешившие винтовые. Им совсем недавно пришла в голову мысль самоидентифицироваться, а я был единственным, кто мог им помочь.
Я выкурил еще косяк, и решение пришло само собой. Я встал, подтянул брюки и торжественно произнес: «Отныне вы Теа и Ли. Запомнили?» Винтовые закивали головами. «И еще. Советую вам не ширяться постоянно эфедрином, а употреблять психоделики и духовно расти, а то вы свой континуум до разрухи довели. А так будет у вас Ямайка и еще лучше. Можете винт варить на день рождения Баяна Ширянова. И меня позовите в гости».
Винтовые сердечно поблагодарили меня и побежали за календарем. Я же сидел на траве, рассеяно дергая себя за дреды. Один дред даже оторвался. Я посмотрел на него и вдруг увидел, что это не дред никакой, а ленточка, а на ленточке надпись: «Фил Джозеф Брейн, Rasta man. Убедительная просьба не вмазывать эфедрином и не пускать за компьютер, а то он опять все перевернет с ног на голову, а мне уже надоело поправлять за ним. Дядюшка Джа».