Владимир Павлов : Тяп-ляп (I)

Вдоль кишащей машинами проезжей части шел молодой человек среднего роста и крепкого телосложения, с очень широкими плечами, большеглазый и тонконосый, с маленьким, правильно очерченным ртом. После элегантного вокзала и причесанных, вымытых улиц окраина города – район «Теплоконтроля» – показалась Скрябину дикой и нелепой, обрушившись на его стриженную под машинку голову громыхающей удушливой какофонией. Двое суток, которые он, демобилизовавшись, провел в поезде, были мучительно долго вытекавшей из банки патокой ожидания. И вот все резко прекратилось, застыло холодным комком в горле и провалилось в желудок озлобленным урчанием. Скрябин покинул автобус на две остановки раньше. Родные кварталы, так не совпадавшие со своими двойниками в его воображении, заострили углы и выпятили кирпичные стены, сразу признав в нем чужака. После приземистого павильона нужно было свернуть. Вытянутый в длину сквер с серебристым Ленином посередине был нарезан липкими от почек дорожками на множество по-апрельски ароматных кусков земли. С темных веток чуть зеленевших тополей перепархивали тучи словоохотливых воробьев. Ближе к проезжей части, по бокам сквера, располагались низкорослые хрущовки из серого кирпича, затем шли оштукатуренные бараки, а закольцовывал ансамбль белесый параллелепипед в два этажа с двумя голубовато-зелеными полосами над и под окнами более широкого, нависающего второго этажа. Низ его фасада был облицован полукруглыми бревнами и напоминал фрагмент бревенчатой избы, словно застрявшей в стене из-за какого-то пространственно-временного искривления. Вдоль сквера с умиротворенной неторопливостью молодые мамаши катили люлечные коляски на низких шасси. В его отсутствие многое в городе заметно переменилось. Больше стало машин, удлинились мужские прически, укоротились женские юбки. Сидящие на чугунном ограждении черные, как грачи, чумазые подростки все как один обзавелись импортной одежонкой – кто джинсами, кто футболкой. Конечно же, дешевая подделка. У сидящего посередке треугольный лейбл поплыл и стал напоминать птичий клюв. Лицо знакомое, плоское, с татарскими скулами. Ба! Да это ж Сенька Сейфуллин, сосед с первого этажа! Вытянулся, не узнаешь. Надо же, отворачивается, будто они незнакомы. Зазнался, наглая рожа. Никто не глазел на его сизый затылок, никому до него не было дела. Огромный армейский мир, дымившийся у него за плечами, для них не существовал. Возле постамента толпилась пестрая компания припухших физиономий. Между двумя дамами произошла ссора, и одна, полная, с тонкими ногами, спасалась за спинами мужиков от другой, помоложе и постройнее, кричавшей грубым голосом, чтобы та подошла ближе. Слепое лицо вождя с серебряными бельмами казалось теперь иронично усмехающимся. Сергей не стал смотреть, чем кончится скандал. Город уже заглатывал его своей кирпично-бетонной пастью.

В стремительном арпеджио пробежав семь лестничных пролетов, он нетерпеливо заерзал ключом в обитой кофейной клеенкой двери и с наслаждением вдохнул забытый запах самодельной громоздкой мебели и сырых тряпок. На кухне неторопливо резала морковку смуглая женщина с крупным лицом и большими, спокойными глазами.
– Мама…
– Сережа! – всплеснула женщина полными руками. От неожиданно грянувшей радости она забыла все слова и на мгновение застыла, как нарисованная. – В отпуск приехал?
– Нет, навсегда. – Скрябин тихонько прочистил горло. – Ну, вот, у тебя глаза на мокром месте… Налей мне лучше чаю.

Не дождавшись ужина, он побежал к школьному другу Завдату, который пронзительно свистел ему под окном.
– Здоров чертенок стал, заматерел! – мускулистый, древесно-узловатый и бугристый Завдат потрепал его по загривку и легко толкнул своим огромным кулаком в плечо.
– Да уж не здоровее тебя! Ты-то как поживаешь, негодяй? Все бокс, все дворовые драки?
– Ну, куда нам до вас, элитных подразделений… Эх, Серега! Мы сейчас такой кутеж устроим, какой не снился прихвостням капитализма!.. Идем быстренько к Антипу, он уже все организовал.

Пока они шли, Скрябин поражался, насколько маленьким и потускневшим кажется ему двор с играющими на лавочках в домино постаревшими жильцами и гоняющими мяч по стадиону чумазыми мальчишками. Да и сам Завдат – этот жилистый чемпион кулачных поединков, вечный заводила и неуемный вдохновитель всяких авантюр – уже не выглядел таким же умным и сильным, как раньше. Прочная, как булат, дружба скукожилась и слезла картофельной кожурой, хотя Завдат этого еще не замечал, или просто притворялся.
– Мы как близнецы из учебника физики, – мрачно перебил он друга, рассказывавшего смешной случай на свадьбе Антипова. – Один постарел, а для другого прошли минуты…
Но в этот момент донесся шершавый баритон Антипова, спускавшегося им навстречу. Сергея подхватили и понесли на руках, и ему стало стыдно за свои мысли.

– Ну, – поднял Завдат потную рюмку, – за возвращение в мирный созидательный труд!
– Поможем созидательным трудом наступлению вселенского коммунизма! – театрально произнес Сергей, чуть не перевернув свекольный салат, теснившийся среди кастрюль, тарелок и вазочек.
– За строителей будущего! – крикнул плотный Антипов, и тут же робко взглянул на нахмурившуюся беременную жену, искавшую, куда поставить картошку. – Да я одну рюмочку, Светка…
– Да что у вас тут новенького? – спросил Скрябин. – А Светка-то как округлилась в нужных местах, налилась всеми коммунистическими соками. Тебе идет!
– Каков льстец! – Света оправила платье на своих доброкачественно широких бедрах, в тех местах, куда он посмотрел. – Я сейчас вам еще морсу сделаю.
– У меня все так же, – сказал Завдат. – Вон, у Макса тут перемены глобальные…
– Квартиру дали три месяца назад, – расплылся в улыбке Антипов, довольно оглядывая свежевыкрашенные потолки и новую стенку. – С учетом надвигающегося пополнения…
– Ага, обрастаешь мещанскими интересами! – шутливо погрозил пальцем Сергей, разгрызая сочный огурец.
– Обрастает, обрастает! – Завдат сдвинул брови и глупо вытянул губы, изображая непримиримого борца с мещанством. – Теперь из него уже ничего путного не получится. Недавно, вот, стал копить на машину.
– Буржуйское отродье! – Скрябин незаметно ослабил ремень на своем худом вздувшемся животе.
– Нет, чтобы порадоваться за друга, – донесся из кухни шутливый упрек. – Начать устраивать собственную жизнь…
– Мы рады, Светочка, мы еще как ра-а-ады! – пропел Завдат. – Мы просто боимся вас сглазить.
Ладная, сбитая, одетая в легкое голубое платьице Света впорхнула с графином фиолетового морса. На ее груди появилась кокетливая брошь.
– Мы думаем, что мальчик, – погладил Максим по ее круглому животу. – Через три месяца все прояснится…
– А если девочка, будешь рад? – механически спросил Сергей.
– Еще бы он у меня не был рад, – с какой-то ангельской отстраненностью произнесла Света.
Скрябин прищурился. Похожая на мину консервная банка, выглядывавшая из-за тарелки с пельменями, багрово пульсировала надписью «СМЕРТЬ». Отодвинув тарелку, он успокоился: это была «СЕЛЬДЬ».
– Идет новая смена, – философски вздохнул Скрябин.
– А мы постепенно уступаем им место, – подделался под его тон Завдат, и в его раскосых глазах блеснула насмешка. – Предлагаю выпить за юных строителей светлого будущего.
– Воздержимся, – с неприятным мелодизмом протянула Света, прикрыв своей узкой ладонью рюмку мужа.
– Ну, за это только буржуи не пьют, – нарочито добродушно произнес Завдат. – А мы от такого тоста не станем воздерживаться.
– А мы воздержимся, – прозвучала та же мелодическая фигура. Света отошла к окну, и, чтобы сгладить неловкость, ласково спросила: – Ты, Сережка, куда поступать надумал?
– Куда поступать, куда поступать, – передразнил Антипов, угрюмо смотря на пустую рюмку. – Хорошо, вот, некоторым, у них выбор есть, их везде ждут и любят…
– Не знаю, – нахмурился Скрябин. – Я хотел в Энергетический, да опоздал. Да и матери сейчас тяжело будет, скоро сестра поступает. Надо работу подыскивать…
Света присела за стол. На ее курносом лице с кошачьим очерком скул выразилась неподдельное сожаление.
– Эх, зря! – сказала она. – Ты же у нас в школе единственный все олимпиады по математике и по физике побеждал, – такая светлая голова…
– Да ну ее, эту светлую голову, – грубо перебил Сергей. – Счастье в неведении.
– А ты иди к нам лабораторию! – зажегся Завдат. – Берут с высшим, но я поговорю там кое с кем. А Макс по соседству работает, в литейном цехе.

* * * * * * *

Утром его разбудил доносившийся с улицы тяжелый и властный гудок. Высунувшись в окно, он увидел возле своего подъезда серый уазик-буханку, лоснящийся от пробежавшего дождика. Похмельное марево в голове постепенно рассеивалось. Натягивая еще сырые, усевшие от стирки брюки, он вспоминал, как за полночь Завдат кому-то звонил, какому-то начальнику, был страшно обруган и договорился, что за Скрябиным утром заедет служебный уазик. Водитель, сопревший в сером жарком свитере, уже дернулся отъезжать и даже не поздоровался с запыхавшимся, криво застегнувшим рубашку, голодным Сергеем, грубо сказав ему накинуть ремень.

Цинковая зелень едва оперившихся тополей вдоль дороги напоминала радужку глаз веселой голенастой девочки, – с такими чистыми чертами, с такой ясной улыбкой. Они дружили все детство, часто гуляли вместе, в шутку планировали будущую свадьбу. А в пятом классе она повесилась, – никто так и не понял причину. Пальцеобразные узоры темной сырости обвились вокруг мокрого асфальта. Главное, не умничай на собеседовании, а лучше дождись меня утром на крыльце, я тебя проинструктирую, – всплыло напутствие Завдата. Вот и посмотрим, перед кем там я должен лебезить, мысленно спорил с ним Скрябин, вот и посмотрим на этого барина. Устланное неотесанными облаками небо казалось вечной дорогой, которую выложили вожди к светлому будущему.

Водитель притормозил на перекрестке, и салон набился до отказа. Три женщины, две девушки и один пожилой мужчина кое-как вжались в два узких боковых сиденья, кряхтя и пригибая голову. Скрябину даже неудобно стало, что он в таком вольготном положении.
– Что, Славик, молодого-красивого нам везешь? – частушечно окая, спросила грузная пожилая баба с хищным разрезом глаз.
– Тебе, Марья, уже о старом и уродливом надо мечтать, – с солидной грубостью ответил водитель, вытирая платком сизый широкий затылок.
– Вот ведь черт! – погрозила ему тяжелым кулаком Марья. Другие женщины с глупой звонкостью рассмеялись. – Небось, парню поесть не дал, сытая рожа.
– Да он в постели нежился, когда я приехал, – насмешливо сказал Славик, выкручивая своими пухлыми пальцами руль. – Наверное, мамочка забыла разбудить.
Женщины вновь залились хохотом. Скрябин побагровел. Нужно было ответить этому нахалу. Но, когда слова уже вскипали на языке, Славик стал рассказывать пошлый анекдот, и Скрябин по-идиотски захихикал, поддавшись щекотке общего веселья. Теперь комично было бы ставить его на место.

Это маленькое унижение, казалось, снабжало язвительные взгляды женщин оправданной остротой. Та, что сидела рядом с Марьей, диабетической полноты, с треугольными, почти фарсовыми бровями, стала вдруг расспрашивать его об армии, и в ее тоне чувствовалось снисхождение. Скрябин отвечал невпопад, поглядывая на двух девушек через водительское зеркальце и замечая, что они его вообще не слушают. Чернявая, с развитым бюстом и вертлявым узким задом, принимала витринные позы, то закинув мясистую ляжку на другую и томно съехав спиной, то сложив млечные ладони с филигранными ногтями на юбке и с прогибом наклонившись. Белокурая, напротив, вела себя безыскусно и даже грубовато. Когда чернявая поворачивалась, чтобы что-то ей шепнуть, и из-под ее блузки норовили вывалиться тучные перси, едва сдерживаемые ажурными намордниками бюстгальтера, белокурая, любовавшаяся ее коровьей красотой, слушала с застывшим недоумением, а потом вдруг прыскала со смеху и роняла голову ей на плечо, норовя прижаться потеснее. Мальчишечьи повадки странно сочетались в ней с женственной округлостью сложения и миловидностью профиля. Ее бирюзовые глаза светились какой-то бесстрастной жалостью ко всему. Она смотрела в окно и словно думала: бедный куст, он такой озябший; или: бедный дом, он так устал здесь стоять.

Рассказывая о том, как он задержал нарушителей, – совершенно правдиво, – Скрябин рассчитывал увидеть на лице белокурой хоть отблеск интереса, но оно выражало лишь русалочью мечтательность, холодную и отстраненную. Славик стал неуместно хохмить, мол, дескать, он эту историю от десяти человек слышал.
– Да как вы смеете… – задрожал Сергей.
– Поговори мне тут, сопляк! – рявкнул Славик. – Я Берлин штурмовал, когда такие как ты еще говно свое по горшкам размазывали! Вот этими руками стрелял, колол, душил погань бесовскую!
– Дядь Слав, дядь Слав, успокойтесь вы, – залопотала чернявая, протянувшись через салон и сняв с его покрасневшей бычьей шеи прилипшую почку. – Вы же знаете, вам вредно волноваться…
Марья тут же перевела ситуацию в шутку, но Скрябин уже не мог унять лихорадки в членах до конца поездки.

На крыльце длинного безликого здания, прислонившись спиной к железной опоре, поддерживавшей массивный козырек, он простоял с четверть часа, ожидая Завдата и его инструкций. Вместо Завдата вышел Антипов и сказал, что директор на затяжной планерке и собеседование переносится на завтра, но сегодня его "введут в курс дела". Дородная женщина в рабочем халате – он не сразу узнал постаревшую Марью – повела его по длинному коридору с множеством дверей. Кусок облупившейся краски на циановой стене, очертанием напоминавший дракона, показался до рези в глазах знакомым, словно он каждый день проходил по здесь и цеплялся взглядом за эту выбоину. Они свернули на лестничный пролет и стали подниматься. Окна, составленные из стеклоблоков, тянулись в два этажа, образуя бреши между лестничными площадками. Непрозрачное лазурное стекло, оттиснутое симметричными ромбиками, приютило в расколах маленьких паучков и мумий насекомых – их жертв. На третьем этаже, шумно дыша, Марья достала из кармана связку ключей и со священным трепетом отперла железную дверь.

В нос ударил такой плотный, застоявшийся запах множества человеческих тел, что Скрябин едва не поморщился. Какой-то голубоватый дым размывал очертания всех предметов, делал лица совершенно гладкими, без глаз, носа и рта. В холле сидели несколько человек, очевидно, отдыхая после стахановского труда, ибо движения их были скованными, слова бесцветными, резиновыми, да и говорили они о каких-то полагающихся прибавках. Конец обшарпанного коридора терялся в дымке. Марья, лицо которой тоже стало похожим на подушечку для иголок, указала рукой на одну из последних комнат:
– Располагайся пока здесь. Вот твоя тумбочка. Ребята у нас дружные, они тебе все объяснят.

Скрябин застыл в проходе, – дверей не имелось, – стараясь подавить приступ раздирающего внутренности отчаяния. Трое без лиц, в одинаковых синих костюмах, продолжали беседовать и заниматься своими делами, не обращая на него ни малейшего внимания. Наконец кто-то крикнул:
– Ну, чего стоишь? Проходи, садись.
Невозможно было понять, какая из трех яйцеобразных голов выкинула этот грубый, простуженный голос, ибо ртов, – как, впрочем, и глаз, бровей, скул, носа, – у них не было.
– Вот свободное место, – указал простуженный. – Если что не понятно, спрашивай.

Скрябин очень быстро вник в суть дела и выполнял все механически, почти не думая. Все его внимание сгустилось на разговоре, поскольку там прозвучало одно знакомое ему имя. Говорил в основном баритон – какой-то бесхребетный и даже склизкий, блеющий ему поддакивал, а простуженный важно похохатывал и вставлял шуточки, будто его веселость была печатью качества, которую он милостиво ставил.
– Вчера сижу в столовой, – вибрировал баритон, – а за соседним столиком Машка Семенова чай допивает. Подсаживается к ней Леонид Эдуардович и начинает ее хвалить: ты же, говорит, умная девушка, тебя нужно переводить в элитное отделение. А потом он так голосок понизил, придвинулся (но мне все равно слышно): а не замечала ли ты за Любой чего странного? Она недоумевает: чего? Ну, например, говорила она что-нибудь такое, эдакое? Она что-то ему начала шептать, да такое, что видать, ему и было нужно. Потому как в конце разговора он потрепал ее по плечу и сказал громко, – это все слышали: ты, Мария, молоток-баба.
– Так и сказал? – хохотнул простуженный. – То есть, хорошо стучит?
– Да, она какая-то непростая, – поддакнул блеющий. – Какая-то она с двойным дном.
Скрябин слушал с возрастающим негодованием. Он хотел вмешаться, но сдержался.
– Молодой человек, – обратился к нему баритон, – а что это вы там морзянку карандашом настукиваете? Ну, расскажите же нам что-нибудь, если вы уже справились.
– Я сейчас посмотрю, как он справился, – грубо вмешался простуженный. Но тон его скоро изменился. – О, Семен, так это действительно толкового спеца нам Завдат подсунул. Ты глянь.
– Молоде-ец, – пропел баритон.
– И главное как быстро ведь! – поддакнул блеющий.
Баритон, явно проникнувшись восхищением к Скрябину, принялся всех представлять ему и назвался сам. Он был руководителем группы, а простуженный и блеющий – инженерами первого разряда.
– Куда поступать надумал? – спросил уже отеческим тоном простуженный. – Иди в энергетический, даже не думай.
– Я… наверное, никуда не пойду.
– А что так? – удивился баритон.
– Никем не хочу быть, – вдруг разоткровенничался Скрябин. В эту минуту он почему-то полностью доверился баритону. – Просто мне не нравится, что на меня штамп поставят. Хочу быть собой. Если я сам по себе не ценен, так и инженером мне ценности не прибавится.
– Вот как… – опешил баритон. – Значит, мы, по-твоему, просто винтики механизма? А ты, значит, существуешь за счет этого механизма, но его порицаешь, так?
– Нет, не нужно выворачивать мою идею. Я механизм не порицаю, я просто вознаграждений его не хочу принимать. Конечно, инженер тут не причем, специальность нужна, и не о ней речь. Отказаться надо от нематериальной собственности, например, от той же социальной роли, тогда ты будешь истинным коммунистом.

Скрябин ужасался тому, какой сумбур нагородил, он ужасно жалел, что допустил этот разговор. Но, с другой стороны, ему и нравилось это оголенное состояние, когда каждый взгляд тебя прокалывает и разрезает. А именно так и смотрели теперь на него: как на сумасшедшего, слабака и неудачника.
– Ладно, хватит болтать, – распорядился баритон, и в тоне его почувствовалась и жалость, и презрение. – Ты еще сейчас лекцию прочтешь об устройстве мироздания.

Какой-то отравой дышали грязно-желтые тумбочки и ободранные табуретки. Чем-то ртутным пропитался сам воздух. Даже просто слоняться по тусклым комнатам было мучительно, не говоря уже о нестерпимости сидячего положения. Скрябин чувствовал подкатывающую к горлу теплую волну. Его мутило, перед глазами плыли сиреневые пятна, складываясь в рожи чертиков. Крепиться, – нельзя показывать свое страдание перед ними, – терпеливо, с тупым пасмурным лицом, как у них, сидеть на табуретке перед экраном или с той же угрюмой маской идти по какому-нибудь поручению. Порой душу обволакивала такая ядовитая тоска, что хотелось вскочить, затопать ногами, исторгнуть из себя окаменевший в горле крик, побежать к дирктору и вонзить острие звука ему в ухо, – но это была верная смерть.

Наконец, всех отпустили. Сергей, кипя от бешенства, дождался, когда в коридор выйдет Завдат и следовал за ним, чтобы тот его не заметил, на некотором расстоянии, намереваясь объясниться на улице. Но тут из кабинетов повалила толпа созданий без лица, и он на минуту потерял цель из вида. Когда же удалось его отыскать и на крыльце настичь, стало ясно, что произошла ошибка, и Завдат, вероятно, давно ушел. Что-то было все-таки не так, какая-то деталь настораживала. Ну, да, он же не видит лица этого субъекта, хотя они вышли на улицу! Дымка-то должна рассеяться… И, вообще, нет никаких лиц. Придавленный ужасом, Скрябин рухнул на скамейку в прилежащем скверике.
– Чего, растерялся? – Его дружески толкнули в плечо. Подняв голову, он увидел нечто, одетое, как Антипов и говорившее, как Антипов. – Привыкай, это такая профессиональная болезнь. Безликость называется. Ну, вредные пары воздействуют на мозг, нарушая там что-то, и для тебя все физиономии гладкие как дыни.
– Ты это чего… – пробормотал Скрябин. – Шутишь, что ли?..
– Не-а, – протянуло нечто с довольством избалованного ребенка. – Я уже привык, а поначалу тоже был сам не свой. Государство нас не забывает, зарплаты тройные платит, а кому и вчетверо. Ну, льготы всякие, путевки, сам понимаешь… Квартирка, вот…
– Да к черту эти льготы! Я жить хочу нормально! Может, жениться завтра же…
– И женись, – с тем же сытым спокойствием сказал голос Антипова. – На генетике это не отражается, не бойся. На здоровье тоже никак. Я, как видишь, нормально функционирую, как мужчина. Плод здоров, жена довольна, все в порядке. А то, что рожи смазанные, так это даже к лучшему. Потому как в основном красивых мало, а вот уродливые – это пожалуйста!
Сергей с трудом преодолел горловую судорогу:
– Ладно. Встречаемся в заброшенной школе в девять, через три часа. Не опаздывай, и передай Завдату.
– Ну, я в девять не могу, меня Светка запилит…
– А и черт с тобой! Главное, скажи Завдату.
– Какой-то ты нервный, Серега… Да подожди ты!

Скрябин быстро зашагал по жуткой, незнакомой улице, не оборачиваясь на крик друга. Самое странное, что дома, тротуары, скверы, машины, облака, опоры высоковольтной передачи – все виделось с той же отчетливостью, даже, пожалуй, резче, объемнее, что ли, если так можно выразиться. Расплывались лишь пустые овалы людских голов, эти важно качавшиеся на шеях нули. Хотя нет, и они были очерчены довольно ясно: белесые, гладкие, без малейшего намека на выпуклость или впадину, – какой уж тут нос или глаза? Дело тут не в зрачке, рассуждал Скрябин, дело в извилинах.

* * * * * * *

Квази-Антипов ребячливо сбивал со стены носком ботинка отставшую краску, но, увидев Сергея, сразу поник и отошел к окну, как провинившийся школьник. Квази-Завдат – с таким же овальным блюдцем вместо физиономии – сидел за партой и сосредоточенно катал между своих широких ладоней карандаш, словно неандерталец, пробуждающий трением пламя.
– Я думаю, ты знаешь, о чем будет разговор, – ни с кем не здороваясь, обратился к нему Скрябин.
– Ну? – отозвался он совершенно без внимания, продолжая добывать огонь.
– Во-первых, было подло не предупредить меня… – начал Скрябин в исступлении, но подобие Завдата запело:
– Работа у нас така-а-я, работа наша така-а-я! Вот люди, их десять раз предупредишь, а они тебя, видно, с репродуктором путают.
– Как…
– Серега, ты чего, глаза потерял? – не давало вставить слова нечто. – Может, ты ослеп? Видишь мой кулак. Сколько пальцев? Ух, ты, смотри-ка, Макс, уворачивается! Значит, не слепой.
Сергей хотел вспылить, но осекся, смутно припоминая, что ему что-то действительно говорили.
– Смотри, – не давал опомниться Завдат, доставая из кармана куртки пачку фотографий. – Моя фирменная коллекция. Тут абсолютно разные люди. Твоя задача – определить профессию, или хотя бы род деятельности, плюс моральные качества.

Скрябин пригляделся. Лица на карточках были видны отчетливо. Нормальные, человеческие лица.
– Ну, вот это вот что за птица?
– Э-э-э… комсомолка, наверное.
– Проститутка, не хочешь? Две судимости за наркотики. Давай дальше.
– Это бандит какой-то.
– Инженер 1-й категории, честный человек. А этот, по-твоему, повинен в растлении несовершеннолетних?
– Этот – священник какой-то.
– Жестокий маньяк по прозвищу Бука. О том, что он делал с детишками, лучше не знать и судебному психиатру.
– Ну, довольно, – не вытерпел Скрябин. – К чему ты клонишь?
– А к тому, – тоном гроссмейстера, ставящего мат новичку, произнес Завдат, – что никакой информации о человеке по лицу не получишь. Это наиболее лживая часть тела. Вот руки, например, не врут. Обрати внимание, как нервически подергиваются пальцы у лжецов. Зато их лица можно хоть на обложку журнала «Огонек»
– Вот и пусть тебя там разместят, – парировал Скрябин. – А то я иначе твоего лица не увижу.
– Ну, его даже на вкладыш не пропустят, – радостно заявил Антипов.

Скрябин подошел к стене и бессмысленно провел рукой по размашистой надписи: незамысловатому уравнению любви. В нем поднималась беспросветная холодная ночь. Изо рта потек механический пересказ собственных мыслей о разоблачении этого вредного производства: пусть общество узнает о массовой инвалидизации, пусть государство примет меры. При социализме не должно быть этих варварских пережитков и т.д.
– Да зачем, скажи, – не слушал Завдат, – зачем мне рисковать? Ради кого и чего?
– Просто потому, что иначе нельзя, – с чеканной выпуклостью произнес Скрябин. – Честному человеку.
– Да нарциссизмом несет за версту от твоей честности! – выпалил Завдат. – У кого-то больше самообожания, у кого-то меньше, вот и вся разница между людьми. Почему я должен ради того же Кириллова, который тебе в лицо сегодня смеялся, и которому ты боялся слово поперек сказать, которому не нужны ни мои жертвы, ни коммунизм…
– Я не боюсь никакого Кириллова! – перебил, задыхаясь, Сергей. – Мне плевать, я могу и в морду дать! Но это же провокация… это же создаст помеху главнейшему!
– Да какая провокация… – Завдат сплюнул. (Плевок словно материализовался в воздухе.) – Просто завел бы его за угол и объяснил кратко, чем коммунист отличается от труса.

На минуту Скрябин заколебался. Но он знал: стоит впустить сомнение, – пусть даже законное, – стоит отвлечься на минуту от созерцания неподвижного образа, и ты сброшен с высоты, и сожжены в крематории обыденности радужные крылья, и начинать придется все сначала. Пусть он в самом деле трус, пусть ничтожно самолюбивы его планы, – вероятно, Завдат во всем прав, – но верить можно лишь в крылатую сказку, иначе – не долететь.
– Ну хватит уже вам ругаться! – вмешался Антипов. – Я думал, Серега для какого-нибудь предприятия интересного нас собрал…
– Ладно, – смягчился Завдат, – ты, Сережа, абсолютно правильный человек, с тебя можно скульптуры великих революционеров лепить. Мы, понятно, не такие. Хотя, если честно, мне эти малахольные разговоры о высшей цели еще в детстве надоели. Надо жить и праздновать каждый момент нашей жизни. А посему, давайте выпьем. Предлагаю по пути в магазин записаться в кружок любителей философии и познакомиться там с образованными девушками.
– Это что за кружок такой в одиннадцатом часу вечера работает? – хмыкнул Антипов. – Мне Светка устроит кружок…
– А это для самых продвинутых, ставящих просвещение превыше хоккея и семейного ужина. Принимают тех, кто знает твист. Так что мы сейчас отправляемся на танцы.
– О, так они будут все-таки! – воскликнул Антипов. – Вроде отменили же…
– Тьфу, ну а для чего, спрашивается, я сегодня в Дом Культуры сразу побежал после работы? Между прочим, все уже начинается…
– Ну, хват! Молодец! Серега, хорош уже грустить, побежали!