Шева : Из недосожженного (черновой вариант)

Вот, ей-богу, даже интересно - сколько всего в мире существует непонятного, необъяснимого, загадочного.
Вот, к примеру, есть всем известные триединные слова: вера, надежда, любовь.
Сколько раз на день они звучат всуе.
И, наоборот, гораздо реже произносится вслух другая триединица: грусть, сомнение, тоска.
А ведь в жизни на самом-то деле места эти слова занимают уж точно не меньше, чем первые. Ведь у каждого из нас бывают моменты, когда неведомо откуда нахлынувшая грусть укутывает тебя печальной шалью воспоминаний и становишься ты сам не свой, и не радует тебя ничего.
Или сомнение вдруг поселяется в сердце - а правильно ли ты поступил, сказал, сделал? Обругал, высказал, плюнул, дал в морду.
Или, хуже всего, - поверил?
А тоска? Которая - глухая.
Когда понимаешь, что ни вернуть, ни возвратиться, ни повернуть вспять.
Потому-что - поздно.

…Он думал - тот будет сопротивляться.
Но нет - тихо, спокойно, испуганно, покорно вынул руки из рукавов, снял и отдал.
Если честно, конечно, то он его так за воротник дёрнул, что мало не покажется.
Едва не оторвал. Хотя - не оторвал бы, на совесть пришито.
Сбросив свой дрянной, обветшалый капот, быстро натянул на себя новую одёжку, хотел пенделя еще по жирному заду выписать, но потом сдержался.
Довольно было и того, каким он его увидел, - трусливым, жалким, поджавшим хвост. Вроде даже и запашок пошёл.
- Неужто обгадился? - радостно подумал он.
Совсем не был тот сейчас похож на гордого сановника в генеральском мундире, каким он увидел его тогда, в роскошном кабинете.
Поэтому единственное, что он позволил себе, это вспомнить те уничижительные слова, которые были тогда сказаны в его адрес, и нагнувшись к мохнатому уху его высокопревосходительства, придав своему голосу устрашающие обертоны, медленно, будто смакуя каждое слово, спросил, - Да знаете ли вы, милостивый государь, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли это? я вас спрашиваю?
И будто вбивая последний гвоздь в крышку гроба, произнёс такое замысловатое, хитросплетённое, сквернохульное ругательство, что сам себе удивился.
Повернулся, и ушёл. В сторону Обухова моста.

Поднял едва не оторванный им же воротник.
Стало теплее. И мороз вроде перестал быть таким колючим, и ветер больше не шастал ловким карманником по закоулкам вице-мундира на его тощем, обросшем рёбрами теле.
Он решительно застегнулся на верхнюю пуговицу, привычно ругнул гнилой петербургский климат и сунул озябшие руки в карманы.
И тут же почувствовал, что карманы-то - не пусты.
Он подошёл поближе к уличному фонарю, благо время было позднее, на улице - никого, и достал содержимое левого кармана.
Это был толстый конверт.
Запечатанный.
Еще раз оглянувшись по сторонам, сломал печать и открыл конверт.
Пачка ассигнаций.
Всунул обратно, конверт сунул поглубже в карман.
Достал из правого кармана.
Тоже конверт.
Незапечатанный.
Ценные бумаги. Похоже - на очень большую сумму. Очень.
- Ах ты ж мздоимец, казнокрад подлый! - прошептали губы.
Но взгляд уже нашёл вывеску заведения, в котором он, кажется, сто лет не бывал, - Трактиръ.

С непривычки и лёгкого помутнения в голове от осознания того, что теперь он богат, причём не просто богат, а фактически - фантастически богат, еды и питья он заказал больше, чем смог осилить.
Сначала с жадностью накинулся на холодную говядину, затем умял два больших куска пирога - один с мясом, другой с рыбой, а вот на птице, несмотря на её несомненную аппетитность и полнейшую презентабельность, уже, как говорится, обломался. Не осилил. Хотя соус к птице был чудо как хорош!
Несмотря на то, что для смазки пищеварительного тракта принял внутрь три стопки анисовой, а затем еще - гулять так гулять! два стакана шампанского.
Если сам сладкий французский напиток еще как-то смог разместиться в его желудке, то шипучим пузырькам места там уже не нашлось, и они весёлой шумной гурьбой шибанули в нос, заставив пару раз даже чихнуть.
Что он и проделал с превеликим удовольствием, но с большой осторожностью, дабы ненароком не обидеть кого из посетителей заведения своей простотой.
Хотя, учитывая поздний час, посетителей практически не было. Да и те как-то незаметно испарились. Так что он остался вдвоём с маленькой бойкой чернявой девчушкой, подававшей ему блюда.
Если не считать бороду хозяина, зевавшего за стойкой.
Осмелевший с выпитого, он вдруг спросил у девушки, - Хохлушка, что ли?
- А как вы догадались? - стрельнула та глазами.
- А зовут-то как? - проигнорировал её вопрос.
- Натальей, а что? - прыснула, и уже хотела куда-то бежать, как вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, он фамильярно обратился к ней, - А поди-ка, Наталья, спроси у хозяина, - есть ли комнаты у вас? А если есть, - пусть даст мне лучшую!
В голове возникла шальная, даже сумасбродная мысль, - Да с такими деньгами я могу…я могу даже заграницу уехать. В Германию, в Англию, или даже в Америку. В газетах пишут - там плантаторы негров обижают, - отчего же не подсобить?
Наталья егозой метнулась к хозяину, потом обратно, затараторила - Есть! Как раз такая, как вы сказывали.
Он встал из-за стола, - Веди! - бросил Наталье будто какой-то турецкий паша своей наложнице из гарема, и гоголем пройдя по комнате,- экое удачное слово - гоголем! начал подниматься вслед за Натальей на второй этаж.
Номер оказался действительно хорош - чистенький, уютный.
- Сейчас я вам только подушки взобью! - наклонилась Наталья над кроватью.
Свет от подсвечника, который она поставила на платяной комод, почему-то оставляя тёмными углы комнаты, будто сконцентрировался на её тонкой талии и обольстительных округлых бёдрах, ткань на которых, казалось, просвечивалась.
Он вдруг почувствовал, что нечто, казалось, давно забытое, поднимается в нём светлой, упорной, но сладкой волной, и сразу же убоявшись этого чувства, строго бросил Наталье, - Ну, хватит, хватит! Иди уже.
Наталья будто с сожалением прекратила своё занятие, - нежное оглаживание подушек, лукаво бросила, - Ежели ночью нужда в чём будет, - за шнурок этот дёрнете!, вильнула бёдрами, и ушла.

Он разделся, умылся, лёг в кровать, с блаженством укрылся толстым, стёганым покрывалом. Но сверху - на всякий случай, набросил таки шинелку, хотя, скорее, учитывая её бывшего владельца, - это было целое шинелище.
И вдруг с глубоким чувством удовлетворения подумал, - А жизнь-то налаживается! Может, ну её, эту заграницу? Может, лучше просто уехать отсюда подальше, в Малороссию, к примеру, прикупить там хуторок, да и зажить там…да с той же Натальей. Детишек наделать - мал-мала меньше.
А если с детишками не получится, - хотя, собственно, почему не должно получиться? всё равно - удовольствие.
Осмелюсь обратить внимание, что какой потаённый, скрытый, глубинный смысл был заложен в слове - удовольствие, судить об этом, конечно-же, совершенно не наше дело.
Будто из какого-то далёкого далёка в голове зазвучала задорная мелодия с такими незамысловатыми словами, - Хуто-, хуторянка, девчоночка-смуглянка, мне бы хоть разок, всего лишь на чуток…
И Акакий Акакиевич ушёл в царство Морфея, или, говоря по-простому, - провалился в сон.

Тихонько, на цыпочках, чтобы не скрипнула половица, не звякнула чайная ложечка в стакане, не пискнул мышонок, на хвост которого едва не наступили, уйдём и мы, читатель.
Ибо досталось нашему герою.
Потому теперь он - заслужил.