мара : папа папочка папуля

В среду днём знакомо накатило, и он, пряча от жены глаза, объявил, что сильно тревожится за отца, и что надо бы опять слетать в Новосибирск, проведать - дряхлеет, батя, вот, уже и на улицу выходить почти перестал.
После чего, не теряя времени, договорился по телефону со сменщиком, надел тесноватую рубашку с крапчатым узором – на синем поле то, ли петушки, то, ли курочки - в которую неизменно облачался в поездку к родителям, и уже пять часов спустя шагал по городу своего детства. Родителей, по привычке, о приезде не предупредил – зачем зря беспокоить стариков, верно?
Жена и тут была с ним согласна.

Темнело, зажигались фонари, когда он подошел к родительскому дому. На углу дома приостановился, задрал голову. Всё в порядке. Горят оба окна на четвертом этаже, должно быть, ужинают.
Судорожно сглотнув, он резко взял вправо и вошел в дом напротив. Крайний подъезд. Второй этаж. Тронул кнопку звонка.
Дверь тот час же распахнулась – здесь его ждали.

… Толеуханова была полукровкой, полненькой, с кривоватыми ногами дочери кочевника – отец был казах. От отца ей достался восточный разрез глаз, от матери – цвет. Голубой, как небо.
Она ему нравилась ещё в школе. Но в юности он был трусом и малодушно скрывал свою симпатию. Придумал ей обидное прозвище – То-Ли-Ухо-То-Ли-Нос .
Любовниками они стали много-много лет спустя - в один из его приездов случайно встретились у кого-то в гостях.
Оба немолодые, оба в браке без любви и без детей. Накатило.
Любовь немолодых людей - особая статья. И если любовник, сотрясаемый взрывом сумасшедшей, нерастраченной нежности, льёт семя на прекрасное лицо возлюбленной, яростно выдыхая между толчками то…ли…ух..о…то…ли…нос…, то это их дело, верно?...

На следующий день, садясь в такси в аэропорт, он снова бросил взгляд на окна четвертого этажа, и у него кольнуло в груди.

*****

Вечерний рейс Новосибирск - Челябинск отправлялся с опозданием: по слухам, долго ждали срочный груз.
Самые нетерпеливые пассажиры уже сидели на местах. Не дожидаясь приглашения, пристегнулись и расслабленно обмахивались бортовыми журнальчиками. Менее расторопные ещё томились в духоте тесного прохода и тянули взопревшие шеи - высматривали, далеко ли ещё.

Морозовой досталось место в серединке.
Морозова была детдомовкой, на ней было платье-футляр цвета аквамарин, и она летела к отцу, которого никогда прежде в глаза не видела.
Её нежную шею колола сделанная накануне стрижка, и она волновалась в предвкушении встречи с родителем, сгинувшим еще до её рождения.
В свои двадцать с хвостиком Морозова была всё ещё девицей, так как мужчины редко вызывали в ней иные реакции, кроме недоумения.
У неё имелось одно свойство, в котором она никому не смела признаться, считая его стыдным: сколько Морозова себя помнила, она всегда раздевала мужчин. Мысленно, конечно. Всех. Молодых и старых. Красивых и уродливых. Ей ничего не стоило представить себе любого из них, буквально, в чем мать родила. Причём, до такой степени отчетливо, что этому мог бы позавидовать любой участковый терапевт. Повзрослев, она научилась рассеивать внимание и фильтровать картинки. Или же, относиться к увиденному иронично.
Раздевание превратилось в игру.
Игру забавную - когда ей нечем было заняться. Игру мучительную - когда особенно настырные экземпляры голышом проникали в её сны.
Оттого личная жизнь Морозовой не задалась как-то: относиться к мужчинам всерьёз ей было сложно.

Первым из толчеи прохода выдвинулся и навис, печально глядя на Морозову, веснушчатый плоскостопый толстяк с женской грудью и высокими ягодицами.
Он задрал руки, обнаружив рыжие кущи мокрых подмышек.
Морозова отвела глаза.
Толстяк, подрагивая дряблым животом, умял кулаками забитый отсек ручной клади, запихнул туда свою жалкую синтетическую курточку и, с усилием нажав, щелкнул замком дверцы.
Морозова хотела было встать и посторониться, но толстяк, отдавив ей ноги, молча протиснулся и уселся на своё место.
Повернулся к ней жирной, сплошь в угрях и родинках спиной, уткнулся потным лбом в иллюминатор и сказал неизвестно кому : “ все… все… всё…”

Соседом слева оказался один из последних пассажиров, и Морозова, умерив пылкость воображения, рассмотрела его, пока тот маячил в проходе.
Не стар, высок, со смуглым цветом крупного, грубой лепки лица и тронутыми сединой жесткими волосами. Похож на артиста Евстигнеева.
Нет, скользнув взглядом ниже и немного подумав, решила наблюдательная Морозова. Не на Евстигнеева.
На Марлона Брандо.
Брандо, встретившись с ней глазами, слегка дрогнул уголками губ. Морозова ответила тем же.
Пассажир, похожий на Брандо, сел, расстегнул манжеты рубашки, закатал рукава и чуть запрокинул голову, прикрыв веки.
Морозова незаметно скосила глаза. По синему полотну рубашки спиралевидно разбегались крохотные белые курочки. Или, петушки. Под петушками мерно дышал разлинованный квадратиками живот с полоской шрама после аппендицита. Ниже торчали углами каменные, поросшие шерстью, колени, выше - …
Стоп, приказала себе Морозова и вернула глаза на место.

Когда самолет набрал высоту, Брандо пошевелился и, пошарив под сиденьем, выудил оттуда плоскую бутылочку с коричневой жидкостью. Отвинтил крышечку и с наслаждением хлебнул.
Нагнул голову, прислушался. С облегчением выдохнул.
Запахло коньяком.
Хотите? На Морозову смотрели воспаленные, в красных прожилках глаза.

Вслед за Брандо ожил и толстяк, до того сидевший вполне смирно.
Он вдруг всплеснул руками и неожиданно тоненько замычал.
Потом обхватил лицо ладонями и принялся раскачиваться, ударяясь лбом в спинку переднего кресла. Казалось, его пронзило невыносимо острое воспоминание. Или же, стало нестерпимо стыдно за что-то, и он не мог сдержать стона раскаяния. Вслед за этим он принялся раздуваться, увеличиваться в размерах, словно готовясь к сокрушительному чиху и, выдержав паузу, мелко-мелко затрясся. Со стороны было похоже, что - в припадке беззвучного смеха. Но нет - из- под растопыренных пальцев хлынул поток настоящих слёз, и толстяк разразился рыданиями.
Кресло под ним так и заходило ходуном.
Морозова и Брандо одновременно повернули головы и уставились на соседа. Сомнений быть не могло - толстяк горько и безутешно плакал.
Так, как только могут плакать люди в неуемном горе.
Хотите? – сказал, перегнувшись через Морозову Брандо.
Толстяк охнул и, не переведя дыхание, взвыл.

Шёл первый час полёта.
Тускло светили лампочки индивидуального освещения.
Брандо, ни на кого не глядя, прикладывался ко второй бутылочке. Наготове стояла третья.
Толстяк сидел, уткнувшись в иллюминатор, шмыгал носом и тяжело вздыхал.
Морозова не спала, смотрела прямо перед собой.
От нечего делать, она, в сопровождении своих попутчиков, мысленно перенеслась на необитаемый остров и, раздев, поставила обоих в жесткие условия выживания.
Испытывала и сопоставляла.
Сравнивала.
Взвешивала все за и против.
На необитаемом острове это было сделать легче, чем в жизни – жёсткие рамки выбора позволяли игнорировать недостатки и мириться с изъянами. Толстяк был отталкивающе мягкотел и, скорее всего, слабак, но - раним и душевно чуток. В Брандо присутствовали остатки мужественности и порода.
Ну, ничего, теплела сердцем Морозова, скоро, скоро я увижу папку….


*****


Выдача багажа рейса Новосибирск – Челябинск задерживался.
У трапа, стоя на ветру и держа в вытянутой руке веер каких-то бумаг, растерянно мялся толстый человек в синтетической курточке.
Он смотрел, как из багажного отсека лезет гроб.
“ Что вам? – обернулся к нему дежурный - кто позволил? Мигом в здание аэропорта! “
“ Там мой отец” - сказал человек и показал толстым пальцем.

Морозова стояла у ленты выдачи багажа и робко улыбалась – сквозь стекло ей были видны белые пятна лиц и черные силуэты встречающих. Сердце у неё билось.
Мимо, ни на кого не глядя, прошел Брандо.
Он вышел в дверь и, слегка задев плечом человека с нездоровым цветом лица, растворился в толпе встречающих.
Человек не обратил на это никакого внимания.
Он неотрывно смотрел в открывшийся проём на девушку с короткой стрижкой.
Он узнал её, хотя и видел первый раз в жизни.
“Славная какая, “ - мысленно раздевая её, думал он – “ доча…. “