Какащенко : Зимний романс

Под яркими звездами по вымерзшей северной земле карабкалось через сугробы человеческое существо. И впрямь, от человека в Сереге Морозове, по кличке Мороз, мало чего оставалось: пронзительный взгляд голубых льдинок-глаз, да губы, стянутые в привычную к жизненной горечи ухмылку. В остальном Серега больше походил на волка-оборотня, однажды передумавшего превращаться в человека, где-то на средине процесса.
В лесу было холодно, а соваться на трассу было нельзя.
-Карабканье меж елками - хороший вид спорта, согревает. - Серега внутренне усмехнулся четкости мыслей в окоченелом черепе. Прибавил шагу, выдыхая в такт нехитрой мелодии, всплывшей из темноты памяти. Даже пробормотал вслух, поклонившись группке молоденьких елей: Выступает сводный оркестр пустых кишок под управлением холодного желудка. Тарара-парарам! Сплошная художественная самодеятельность, сестренки, никак не физкультура.
Слинять задумал давно, еще летом. Приныкал кой-чего из хрючева: сушил отжатые по-случаю у тюремных барыг ништяки. Получилось что-то около двух кило сублимированного зэковского счастья. Не много. Но и с таким запасом можно было тянуть до жилья человеческого, а там бы уж как-нибудь...
Но...Нычку дернул кто-то из своих, перед самым побегом.
Ждать еще год? Не вариант. Рождество же. Шесть нелегких лет Серега наблюдал, как ВОХРА исправно нажиралась в светлый Христов праздник. Поэтому и стартанул сегодня, налегке, по холодку.
А то! Недаром, по всем ментовским малявам за Морозом тянулось почетное "вор-рецидивист, склонен к побегу, особо опасен, может оказать ...".
- Сопротивление, мля... Мне б согреться-согреться, я и окажу-жу-жу-жу. - ноющие от холода зубы выбивали фразу, в такт жаркому аргентинскому танго, так сладко вдруг закрутившемуся в голове , сразу после дерзкого прорыва через тюремный КПП.
Ха. Пер в наглую.
Два хлестких хука по удивленным харям - связка ключей - заточка у прапорщицкого кадыка - лязг решки, - И опа-на, вот она, родная, - швабода-бля-швабода!
-Ноги-ноги, несите мою жопу! Серега, с усилием заставлял шевелиться промерзшие непослушные суставы, рвал на пуп по хрусткому декабрьскому снегу, спотыкался, прятал распухшие ладони под мышки, пытаясь сохранить ускользающее тепло в поджаром, не успевшим пока состариться, теле.
И совсем бы пропасть бродяге, сдохнуть в лесу, окоченеть мороженным минтаем под вековой елью, кабы не фарт воровской: сквозь снежные лапы, неожиданно, но так вовремя, замаячил дьявольским оком уличный фонарь.
Фонарь скрипел, жаловался, раскачиваясь занудно. Скрипел, но светил зачем-то, не помня кто и когда поставил в бессменный караул, светил, свято веря в свое предназначение - освещать развалюху сельского клуба, вопреки одиночеству и старости, вопреки убогости окружающего пейзажа. Трудился назло ветрам и холоду, исполнял - бедолага - долг, по-честности, как только советские и умели. Стонал под налетами снежной мошкары, чувствуя неминуемую гибель, давился перепадами сети, стоически выгибая в темноту неба сутулую арматурную спину. Одинокий горемыка - немой укор сгинувшей советской власти, забытый и ненужный, но не пожелавший сдаться воин
******

Жизнь Любки не задалась как-то давно и сразу. Серая мышка, с детства. Тридцать уже, а в перспективе ... Да уж, "в перспективе" не наблюдалось ни мужа, ни детей, родительская хатка, из плюсов - фиг да ни фига: скромная пенсия сотрудника сельской почты. Горизонт простого человеческого счастья был завален, кажется, навсегда.
-Нет, ребеночка, конечно же надо бы завести. Душа просит. И тело. Только с кем? Молодежь разъехалась по краям и весям. Тракторист Леха не в счет: женился. Да и до сих пор потрясывает, угу. Как говорится, "вспоминая пьяные объятья". Потный вонючий кабан. Не вариант. И хорошо, что женился. Лучше уж так. Надо вот накопить и съездить в Сочи. Или в Одессу. Там вроде дешевле. А мужик он на курорте, он там везде на расслабоне. Выберу стройного, с голубыми глазами, чтоб не дебил, и не алконавт, как все тут. Дам. Даже не так. Дам! Главное, чтоб не дурак был. Пусть - бабник. Сына рожу от такого, пусть бабы млеют. А производителю не скажу даже, чего тревожить? Сама вытяну. Своя кровинка, карман не тянет. И отчество запишу, Альбертович, для зависти бабской, пусть завидуют...
- Любка! Хрен на лбу вырастет, харэ мечтать, дуй к сейфу. Пенсии пора разносить. ПенсиЯ-пенсиЯ , нам прислали дофуя...Все мля, калеками заделались, мля, носи им персонально. Сложно что ль до почты доковылять? - заскрипела КаИ. Давай. Дуй, Любка, шевели! - КаИ ерзнула необъятным задом по хлипкому казенному стулу, задумчиво отсербнула из цветастого блюдца, прижмурилась от удовольствия, отчего еще больше стала похожа на большую серую жабу, обернутую в пушистый козий платок.
*****

В клубе было темно и пусто. Груда тряпья у полуразваленной печки. Поживиться нечем. Но и ободранной дедморозовской шубе будешь рад, если чапал по мерзлому лесу в одном жидком арестантском ватничке.
Укутался, ожидая получить тепло, но не тут-то было: карнавальная одежа отсырела, и сама начала пожирать драгоценные калории. Серега лишь горько улыбнулся. Как говорил, покойник, Саня Беззубый, мошенник по-жизни и светлая голова: "Чтобы у лоха чего-то взять егоного, надо, поначалу, чего-то ему дать своего".
Деревянный муляж ППШ, валявшийся с прошлых постановок за печкой, взял чисто на по приколу, мало ли какие дела возникнут у ряженого по трудной дороге. Воля не зона, тут всякое может случиться. А вот рваные валенки оказались очень, очень кстати.
Вышел, подмигнул озорным глазом бедняге фонарю, вроде как и согрелся, и даже снег заскрипел бодрее, да и пройти по завьюженной деревенской улице было теперь можно. Кому какое дело до бредущего меж сугробов сутулого, озлобленного на весь белый свет, Деда Мороза?
*****

Любаша аккуратно сложила купюры на дно емкой государственной сумки. Извещения и ведомость бережно засунула в нагрудный карман. Еще пару лет назад пачка была значительно пухлее: мрут старики, а новых не прибавляется, тупая деревенская реальность...
- Так я пошла, Клавдия Ивановна?
- Угу! Вали. Ручку не забудь, дурында.
- Сама ты...- тихо огрызнулась Любка и протянула было руку к заиндевевшей двери, как та неожиданно взорвалась навстречу, отбросив объемную любкину фигуру вглубь предбанника, словно и не было этих проклятых , наеденных одинокими вечерами, восьмидесяти округлых кило.
Резко и неотвратимо что -то темное вжало почтальоншу в стену, задышало в ухо, зло, яростно.
- ..чо за...х...ххх... - попыталась удивиться , но говорить уже не было возможности: жесткая ладонь демона перекрыла дыхание.
Беда! Беда! - застучалось в груди у Любаши. И побежали вдруг слезы вперемешку с соплями, и колени предательски подкосились, и затряслось внутри, да так, будто вжарило током, совсем, как от той, так и не починенной розетки, что искрила в подсобке.
- Не, овца, ты не бойся. Не съем! - заскрипело в ухо чудище, Любку бросило в жар, но тысячи холодных мурашек пробежали по коже. Ёкнуло, надломилось что-то внутри, тело безвольно обмякло....но, странное дело, трясун вдруг взял и прошел! Все ж не черт, а человек вроде. Глаза вон, синие-синие... запах терпкий, эх... мужиком пахнет. Сумбур в голове взял и сложился в понятную картинку. В горло вцепился, сухохонький, мелковатый...Дед Мороз?! Опаньки!
-Да что за фигня!
- Молчи, дура. Жить хочешь? То-то. Внутри кто есть?
На животном уровне, баба почуяла, что спорить и возбухать себе дороже, и Любаша позорно выпучила глаза в сторону ничего не подозревающей КаИ. Поняв окончательно, что героиню из себя строить не стоит, Любка покорилась крепкому мужичонке, и как-то легко , чуть ли не с удовольствием, позволила Морозу утянуть свою безвольную тушу внутрь почтового отделения.
- Стоять! Oграбление! Деньги! Это самое...- гаркнул Дед Мороз.
Словно в замедленной съемке, КаИ муторно переворачивала на себя чашку с кипятком, и вдруг бодро, с чувством исполненного долга, хлопнулась со стула в обморок.
- Везет же людям. Счастливая. - подумала Любаша и сама удивилась какие глупые мысли приходят в голову, когда твоя, а не чья-то чужая, жизнь замирает на краю бездонной пропасти.
Философские потуги Любаши Мороз пресек со свойственной ему бесцеремонностью.
- Бабки гони! Да не стой ты, коза тупорогая!
- Чтоб ты сдох... - Любаша скривила дрожащие от испуга губы , нехотя протянула сумку с пенсиями бандиту и заплакала.
Серега сгреб со стола пакет с печеньем, зажигалку, перерезал телефонный кабель ножницами, которые тоже пригодились, улыбнулся, подмигнул плачущей дуре и растворился в клубах морозного дыма.

*****
Красное русское солнце привычно умирало, распиливаемое зубьями лесного горизонта. Земля так же спокойно индевела, смиряясь покорно с властью холодной темноты. Все живое пряталось, в привычной надежде пережить, переспать, перетерпеть зимние тяготы, накрепко и навсегда встроенные в само понятие тутошней жизни.

Серега буравил снежные заносы, сумка приятно хлопала по тощей заднице, настроение было отличное: зачотная делюга - воровскому сердцу радость. Одно "но". Начав с мягкого пощипывания, мороз перешел к беспардонному грызу ушей, и беглец решил, что пора бы обустраивать ночлег.

Спать в зимнем лесу та еще задача. Но опыт какой-никакой имелся, и Серега мигом сообразил костерок, охая и посмеиваясь про себя над ошалелыми почтовыми клушами, навалил еловых веток под огромный выворотень, который, по идее должен был отражать жар кострища, и не дать замерзнуть тощему туловищу.

Сел. Согрелся. Мысли пенились, как тюремная брага. Еще вчера - тюрьма да продол, а сегодня - фарт. От оно как бывает. Вот - деньга, она пригодится, она завсегда не лишняя.
Отчего-то вспомнилось упругое податливое бабское тело.
-А почтальонша -то вполне себе, хорошая баба, и не зассала особо. М-да, толковая. К такой бы сейчас под бок, на кровать с шишками. Зимняя женщина, не сучка городская. Извини, подруга, не в добрый час свиделись.
Сам не заметил, как глаза начали слипаться. Под приятное пощелкивание летящих во вселенскую бездну искр Морозу грезилась мягкая сила любашиного тела, ее запах, в котором смешалось что-то родное, среднее, между пирогами и квашеной капустой.
-Домашняя. Покой. Изба. Да...уютная... добрая баба. Как печка - центр всего, от нее все... - успел подумать бродяга, и уснул крепким сном человека, у которого все сложилось.