Какащенко : Зимний романс (кода)

Во сне Серега тонул в мутной воде, греб что есть мочи, но бесполезно, пудовые валенки тянули на дно. И захлебнулся бы к чертям, если не удалось зацепиться за плавник огромной рыбины. Вынесла, вытащила, родимая, к свету, к солнцу, к воздуху...
Жадно глотнул холода, легкие скукожились от боли. Кажется, целый век между сном и явью щурился на яркое пламя: в какую такую задницу бытия забросила волшебная рыбина?
- Что за?! ... Хруст!
Дернулся и замер. На границе света и кромешной темноты маячил черный силуэт. Взять на понт, или напугать Мороза давненько никому не удавалось, но тут горячая волна самовольно прокатилась от кончиков ушей до пяток. Зверя Серега не боялся, да и какой зверь попрет на костер? В чертей и прочую нечисть матерому урке верить западло. Не успел закончить мысль, как тело само распрямившейся зэковской выкидухой взвилось вверх.
- Стоять, сучары! Волына! Положу всех, нах! - "нах-ах-ха" рассмеялось в ответ жуткое лесное эхо.
Фигура закачалась, закашляла и натужно выдавила.
- Деньги отдай, скотина кха-кха-уух -кха, пенсия там. Бабкам хлеба купить не на что. Гад, кха-кха.
- Чо? - почти не удивился раскладу Мороз.
- Ну, пожалуйста-ааа... - заскулила фигура и зашлась в следующем приступе кашля.

- Ты?! Вот дура! Ты овца, что ли? - подбежал к нежданной гостье -секунда - , и изможденное тело бабы само рухнуло в руки.
Еле дотащил до кострища, "тяжелая, падла"...
- Вот ты дурында! Мозгов нету! Ты чо, за мной поперлась?! Корова ты! - бубнил угрюмо, подрезая ножницами голенища вмерзших в любкины лодыжки сапог.
- Кожзам, етить его в шею! - Содрал околелый пластик с кожей. Женщина не сопротивлялась, хрипела только:
- Пенсии старухам, отдай, сволочь...пенсии, кха-кха, урод.
- Да подавись ты! Сразу чо молчала? Овцы...Как так? Угробилась же, ёха-малёха! Ближе! К костру, сказал! - Мороз тер бабские лодыжки снегом яростно, удивлялся сам себе: мол, подумаешь, что с того, что попала придурошная почтальонша в серьезный замес, у каждого свой фарт. Но что-то похожее на неудобняк упорно скреблось в обледенелом сердце урки, заставляло таять... И не было сил сопротивляться, когда откуда-то из подсознания потекло горячим ручьем убитое человечье, словно кто плеснул в душу крутого кипятку, жаром - на колкий иней.

В голове у Любки кружилось. Тепло костра не приносило радости окоченевшему телу, а вот мужичок, ожесточенно терший её, или чужие(?) ноги снегом, странным образом волновал.
- Справный такой, прыткий. Не пропадешь вот с таким. - Вдруг снизу откликнулось на прикосновение миллионом иголок, ступни тупо заныли, взорвались болью, да такой лютой, что Любка заорала в голос на весь темный лес, и тут же провалилась, поплыла-поплыла, уносясь сознанием к теплому одесскому солнцу, в радугу спасительного беспамятства.

Под холодными зимними звездами буравило сугробы человеческое существо. Существо материлось, стонало, харкало, но тащило по своим же следам наспех сварганенную из юных сосенок волокушу. И силы закончились давно, пер Серега на духотовитости, на нежелании подчиниться обстоятельствам, пер не благодаря, а вопреки. Даже радовался боли, угнездившейся в каждой клеточке тела. Вытаскивал через боль и ярость эту хорошую домашнюю бабу, вытаскивал наружу, из себя, слабый свет, появившийся внутри.
- Крохотная искринка, а сколько тьмы и уродства осветила. Зачем жил? Неясно. Для чего? Для кого? - Темнота -вопрос, темнота - ответ.
Дьявол грыз мозг, издевался, шептал вкрадчиво: Брось. Пропадешь. Тебя! Тебя жалел кто-нибудь? Когда-нибудь! Пожалел?!
- Ссука! - гнал искусителя Серега, задыхался, падал в изнеможении прямо на пышущее болезненным жаром тело Любки, на автомате подтыкая под округлые бабские бока снятую с себя дедморозовскую шубу, вдыхал жадно домашний запах русых волос, шептал громоздкой дуре на ухо: Ничо-ничо. Прорвемся. Разнесешь свои пенсии, овца...терпи, малехо осталось.

Мороз почти обрадовался, когда услышал захлебывающий в ярости рев караульных собак. Сел прямо в сугроб. Оглянулся. Почувствовал вдруг, что и он, и Любка, и промерзший насквозь лесной горизонт, и просыпающееся в морозной дымке солнце, - суть - одно целое. И нет над этой целостностью ни власти, ни смерти.
Задумчиво наблюдал, как по невыносимо белому снегу приближаются пять серых точек, пятеро натренированных на живом человеческом мясе, убийц.
Псы изящно выгибались, резали могучей волной снег, будто и не сугробы это были, а рядовая полоса препятствий.
Мороз выдохнул, потрогал ладонью горячий лоб бабы, потянулся взглядом в бездонное небо, и вдруг улыбнулся ему не кривой зэковской усмешкой, а неожиданно широко, ясно, так, как может улыбаться лишь свободный человек, выполнивший самую главную задачу в жизни.