О Херов : Огурец, Любовь и Максим Леонидов

Когда я бил его ногами, едва сдерживая желание вбить светлую голову в асфальт, то зачем-то, сам не знаю отчего, спросил:
-- А любил ли ты?

И носком в почку.
-- По настоящему, любил? Вот чтоб воспылать, а?

И в ребро пяткой.

-- Чтобы как сейчас, лежать распростертым, униженным и оскорбленным, любил?

И под жопу его отоварил. А он, постанывая, как девочки стонут в ракообразном виде перед моими набухшими от страстей членами, вскричал:
-- Любил! И люблю! И погибну, только бы любовь воцарилась на земле, как последняя благодать, как лебединая песня замшелого мира!

Как пристыдил он меня тогда! Я ведь уже заносил ногу,чтобы подошвой проверить на прочность его лицо, а тут открылась родственная мне душа во всем первозданном великолепии; нагая, чудная, с набухшими коричневыми сосками, которые лизать бы да покусывать до самого смертного гниения.

Я поднял его, как родного, отряхнул и отринул от пыли дорог -- луна освятила кусочек его лица, окровавленного, но прекрасного, как искусство. Он был в полусознании и я ударил его по щеке, чтобы очнулся. Он приоткрыл глаза, мотнул головой и подставил вторую. Я влепил ему и по второй, только бы пришел в себя светловолосый. Он и пришел.

-- Куришь? -- Спросил я.
-- Не курю.
-- А я вот курю. Давай за компанию, белобрысенький.
-- Давай, что-ли.

Мы присели прямо на асфальт, не ощущая холода задами, не боясь простатита, импотенции и прочей мужской немощи -- истиная любовь совсем не про то, не про плоть совсем, но про душу. Про ночные прогулки проспиртованных внутренностей по вылизанной фонарями набережной, про кривые стихи и губы, летящие к другим губам, про незакрытую дверь подьезда, про пинг-понг ожившего сердца, про тишину вечерней спальни, наконец.

-- Тебя звать-то как?
-- Изя.
-- Еврей?
-- Еврей.
-- Правда, что вы сорок лет по пустыням шлялись?
-- Правда.
-- А в туалет тогда как ходили? И где? Сорок-то лет.
-- Да прямо в песок и ходили. Сделал и закопал.
-- А вытирались чем, Изя? Дланями ли?
-- Воистину дланями. В песке обваляешь да вытрешь.
-- Да где же тут про любовь, Изечка? Дрянь одна и мерзость! Шутка ли, сорок лет песком подтираться! Как родного человека ладонью огладить, как приобнять, как щечку его трепать рукой этой самой, которая в песке и говне по локоть?

От моих слов Изя вскочил, замахал руками:
-- Это и есть про любовь, про самую сущность любви и есть, когда длань в песке принимаешь как руку, хлеб насущный подносящую. Когда пахнет лавандой и альпийскими травами произведенное тобой и сестрами и братьями твоими!
Он умолк, отдышался, посмотрел на стенд с расписанием гастролей эстрадных артистов и прибавил:
-- Ты как хотел, оглоед, чтобы любовь пахла одними розами, а песни о ней слагал Максим Леонидов?

-- Ну, положим, Максим очень неплохо слагает.

Тут Изя рассмеялся, встал, изображая как рука его повисла на автобусном поручне и пропел:
-- Привет.

Следом он выдержал пятисекундную паузу, внимательно оглядывая меня. Я чувствовал -- пронзает, жид. Когда прошло пять секунд, а я уже насквозь был пронзен, Изя снова пропел:
-- Привет.

Сидел я на асфальте, с дыркой в груди, как бублик, а Изя смеялся. Он оглянулся затем, резко мотнув головой назад так, что волосы его, длинные и мягкие, очертили в воздухе линию и плавно легли на обратно на спину.

-- Что я сейчас сделал, знаешь?
-- Нет.
-- Я оглянулся посмотреть.
-- Это понятно. А на хрена, Изя, ты оглянулся?
-- Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она.

Тут я уже не сдержался:
-- Кто она? На кой черт ей оглядываться?
-- Чтобы посмотреть не оглянулся ли я.
-- И как?
-- Тщетно.
-- Давай закурим.

Изя присел передо мной на корточки. Закурили. Мы оба погрустнели; брови свели воедино, вздыхали глубоко и шумно -- действительно, сколько не оглядывайся, сколько не вгрызайся в горизонт, всё тщетно. Она там бегает вприпрыжку, ноги подгибает, когда вверх подпрыгивает для фотографии, сделав обязательно лицо потупее и посчастливее, а назад не смотрит. Идете вы в разные стороны; ты на Север, чтобы похолоднее, она -- на Юг, потому что любит тепло, и оглядываешься посмотреть только ты один. Рядом топает обрюзгший Максим Леонидов, тоже грустный и тоже оглядываясь.

Тут я присмотрелся к Изе; у него застряло что-то между зубов, какая-то пища -- я более пристально пригляделся, огурец, вроде. Я его спросил:

-- Ты огурчики трескал, Изенька.
-- Было дело.
-- С солью?
-- А как же. Кто огурцы без соли теперь ест?
-- Я ем. Махатма Ганди тоже ел, но умер. Остался я один.
-- А почему знаешь?
-- Почему один остался?
-- Нет, почему ты без соли ешь, знаешь?
-- Нет.
-- Потому что на самом деле никого ты не любишь, и тебя не любит никто.

Как сейчас помню; я встал и рванул на груди футболку, а на футболке у меня было изображение Путина -- это я сейчас понимаю, что вышла промашка, что Путина рвать нельзя, ни на футболке, ни еще где бы то ни было, но тогда как-то не думалось. Стоял я, значит, грудью своей возвышаясь над Изей, и орал:

-- Как это не люблю?! Ты сюда загляни, жидовская морда! Услышь плеск и кипение! Узрей отчаяние отвергнутого!

Я ему левую грудь прямо в лицо толкал, а Изя прильнул к ней и не отстранялся. Он даже ухо приложил, прислушался. Потом изрек:

-- Не любовь это. Гадость одна.
-- Какая же это гадость!? Да я по ней, если хочешь знать, страдаю ежеминутно, я, если хочешь знать, готов ее ждать как Юнона Авося, как Пенелопа Одиссея, если хочешь знать!

Изя махнул на меня рукой и поморщился. Потом пошарил рукой в кармане джинсовой куртки и извел огурец. Протянул мне.

-- На.
Я взял. Стоял с огурцом в руке и хлопал глазами.

-- А соль?
-- Ассоль?
-- Соль, в смысле поваренная. Столовая, в смысле.
-- Без соли ешь.
-- То есть как это, без соли? Совсем без соли?
-- Как-как -- передразнил меня Изя. -- Вот так.

Изя выхватил у меня огурец и откусил половину. Закатил зенки.
-- Вкусно...
-- Пиздишь.
-- Сам попробуй.
-- Пробовал.
-- Еще попробуй.

Я поддался. Взял огурец, руки мои отчего-то задрожали, да и все члены сковал озноб, доселе неведомый. Я поднес огурец к пересохшему рту и откусил малюсенький кусочек. Зернышки огурцы увлажнили неба, влага затекала ниже в глотку и я почуял... Почуял Любовь, ниспосланную на организм и требующую немедленного выхода. Изя лишь ухмылялся, словно привычную картину наблюдал. Пророк хуев.
-- Мнение?
-- Изенька, родненький, прости меня и ударь по щеке посильнее. В сто крат сильнее ударь, чем я тебя бил. А я тебе потом подставлю другую.

Я стал перед ним, вытянув шею, похожий на виноватого жирафа, а Изя как врезал мне кулаком, да так, что выпали нижние зубы.
-- Вторую давай!

Я дал вторую. Изя треснул снова и выпавших зубов прибавилось. Я прилег на асфальт, во мне струилась боль, бурлила, как водопад, и падая слепым потоком вниз, превращалась в Любовь ко всему сущему. Чей-то далекий голос прозвенел голосом матери из детства.
-- Сын мой, встань и иди!

Ну я и встал. И пошел, прямой, как телеграфный столб. Когда я оглянулся, чтобы посмотреть не оглянулся ли Изя, чтобы посмотреть, не оглянулся ли я, то Изи на прежнем месте не увидел. " Гуляет по воде с Бутусом" - подумал я.

Когда я вернул голову в прежнее положение, передо мной возник Максим Леонидов.
Он сказал мне:
-- Привет.

Я смутился сначала, но все-таки прошамкал:
-- Привет.

Максим было начал, что сегодня дождь и скверно, а мы не виделись, наверно..но я его оборвал сразу:

-- Максим, кончай эти сопли! Моя любовь на двадцать пятом этаже, бла-бла-бла, лифт сломался, я приду к тебе под окно вместе с Фоменко, спою, и все образуется. Херня, Максим. Пройдет она, как каравелла по зеленым волнам, да еще и плюнет. Люби Максимка, жизнь, человека люби, ближнего люби, себя, наконец. А до меня не доебывайся, ладно?!

Максим поплелся в круглосуточный магазин, а я остался стоять. Чего пиздеть; я мечтал, что сейчас Она подкрадется ко мне сзади, закроет глаза своими маленькими пухленькими ладошками и спросит:

-- Кто?

Но никто ко мне не подходил и я всё стоял тоскливый и одинокий, как заморозки, а до весны оставалось ровно 19 часов 52 минуты.



Февраль-Март 2016