полубот : отнеси меня поссать

- …отнеси меня поссать, сказал сержант.
- И ты что, понёс?
- А ты бы что, не понёс?
Хорошо, что я в другой палатке, подумал я и промолчал. Но вопрос был поставлен.
А пока, в моей палатке на двенадцать коек были всего пара дембелей. Мыслями эти двое уже были дома, и им ни во что не хотелось встревать. Они и не встревали. Правда, в один из первых дней кто- то из них объявил, что я буду ответственным за воду. Показал на зеленую канистру, литров на двадцать, в углу и добавил: будет пусто - будет грустно. Ободряюще хлопнул меня по плечу, ничего, дескать, через полгода сам назначишь кого–нибудь из молодых главным по воде.
Грустно не было. Я свою обязанность выполнял и был рад, что делаю полезное дело. Поначалу, пить хотелось всегда. Пьёшь, пьёшь… Уже в животе булькает, а всё равно хочется ещё глоточек, и ещё глоточек, и ещё… Никаких сил не было остановиться. Стоял май. И стояло солнце. Палило так, что к концу дня гимнастерка покрывалась белесыми разводами от высохшего пота и, сняв, её можно было поставить колом. И она тоже стояла.


Когда я в первый раз отдернул полог палатки, то с удивлением обнаружил, что под ней и по её периметру, на глубину немногим больше метра, вырыта прямоугольная яма. А в ней – двух ярусные солдатские кровати. Лопата и солдатская смекалка превратили палатку, рассчитанную на шестерых в двенадцати местную. И весь палаточный городок был устроен подобным же образом. Много позже я уяснил себе и ещё одно. Однажды в одной из них произошел взрыв гранаты. Двое молодых учинили - не знаю уж, как. Ведь бывали и самострелы: испугался, отчаялся и – порешил со всем сразу. Видел я эту палатку после взрыва. Зашел внутрь, поднял голову. Все осколки в небо ушли, оставив сотни дырок в брезенте, а через них - лился яркий солнечный свет. Одно слово – планетарий. А ни будь ямы - сколько народу еще бы полегло?


Соседняя палатка была в два раза больше моей. В ней - пятеро молодых, остальные старослужащие. И я этим пятерым не завидовал. После отбоя, слыша шум и возню у соседей, я каждый раз задавался вопросом: откуда это желание унизить себе подобного? Что это - жажда власти, безнаказанность или, просто, смеха ради? И понимал неизбежность цепной реакции: и “ старики”, и “черпаки” тоже были когда-то унижены их предшественниками. И вот ведь, какая хитрая штука - обидчики уходили, но оставались злоба, опущенная до плинтуса самооценка и право поступать так же. Спустя год службы, будучи посвящённым двенадцатью ударами черпаком по заду и обретя это право, я воспользуюсь им только однажды - назначу старшего по воде. Но это позже, а пока произошёл один случай, после которого в соседней палатке надолго наступило затишье.
Шли мы как- то в столовую строем, как положено, и вдруг - выстрел, потом другой. Подходим к столовой. На земле сидит солдатик. По выправке ясно, что молодой. Рядом валяется “калашников”. Поодаль - два тела. Офицер подбегает к стрелку и бьет его ладонями по щекам, а тот сидит и плачет. Только голова дёргается из стороны в сторону. Мне тогда показалось, что офицер и бил лишь для того, что бы в чувство солдатика привести. Ну, и от непоправимости момента, конечно. Вечером построили весь полк, замполит принялся вещать о недопустимости неуставных отношений, а я стоял и вспоминал: один недавно пустил себе пулю в лоб, другой соорудил петельку в складском ангаре - его потом после вечерней поверки долго искали... Те сдались, а этот не стал.
И я молился за него, жаль, забыл его имя.


У нас, не помню уж как, сложилась традиция. Идём мы в столовую строем, а из столовой навстречу - пообедавшие. Старший третьей эскадрильи дает команду: “ ТЭЧи полка наше общее презрение… - и те хором кричат – У-у-у-у, СУКИ! “ Наш старший, в ответ: “ Третьей эскадрильи наш большой и толстый … - и мы хором - ХУЙ!” Глядишь, и настроение поднялось. Но, вот беда, услышал кто -то из начальства такие речёвки - непорядок ведь - и приказал выучить песню. Пели плохо и без охоты. Но когда навстречу, и тоже с песней, приближались солдаты третьей - и они, и мы переходили на чеканный шаг, вкладывая в него тайный, один нам известный смысл.
Время шло. А в моей палатке, между тем, совсем не осталось старослужащих - непорядок. Вот тут- то мне и довелось отвечать на когда-то поставленный вопрос.
Отбой. Лежу. Вдруг по глазам - свет, и в нашу палатку вваливаются трое, из соседней. Сержант подходит ко мне, толкает. Вставай, говорит, сегодня песню плохо пели, пой, говорит, хочу проверить, как слова знаешь. Встаю. Проход между койками узкий. Молчу. Летит его кулачонко в меня. Не больно. Ладно, думаю, лишь бы те двое бугаев не вписывались, потерплю, думаю. А он опять, пой, говорит. Я ему - люди спят, завтра и спою, когда в строем будем идти. Он снова кулачишко свой в лицо мне сует. И так мне мерзко стало. Эта рожа, приведшая с собой для убедительности ещё двоих, кулачок его, вызов этот. Я, говорит рожа, тебя трогаю, а ну, попробуй, тронь меня - ссышь! Да, думаю, ссу. И тут же отчётливо понимаю: грузят на ту лошадь, которая везёт. В глазах у меня темнеет и, спустя долю секунды, сержант летит в объятия стоящих сзади дружков.. Те замешкались, наверное, не рассчитывали применять силу, а когда двинулись ко мне, с коек уже поднимались. Мои сверстники, крепкие, молодые ребята.
Потому что это была и их линия обороны.
Шёл тысяча триста пятьдесят девятый Олимпийский год.