Илья ХУ4 : ХПБ-3

Глава, допустим, 6-я


Между адом и раем нет границы. Это одно из пограничных состояний вселенского разума, впитывающего в себя еще неупорядоченные мысли и образы недавно расставшихся с телесной оболочкой индивидов. Стремящихся назад к альмаматер — мыслеформе. То бишь к Богу.

…


Еле-еле уйдя от преследований конных кочевников, что метали в меня стрелы и камни, в то самое время, когда я почти выбившись из сил, выбирался из бесконечной прерии, меня нагнал джип-сафари. За рулем оного восседал офицер. Это было неожиданно и очень кстати. Офицер этот, находившийся в сидячем положении, сохранял тем не менее великолепную выправку. Так же на вооружении он имел зоркий, цепляющийся взор глаз, цвета синего льда, и слегка нафабренные усы над тонкими, выдающими человека сугубо волевого, губами.

– Добрый вечер. Капитан Круглов, - отрекомендовался он, - Капитон Капитонович. Садитесь, подвезу.

И мы поехали. Неизвестно куда, ведя впрочем степенную беседу, пока ни о чем, но почему-то сулящую нечто интересное.

– Куда держите путь? - осведомился он.
– Вперед. - ответил я. Хотя несколько неучтиво и резковато, но учитывая мое состояние и злоключения, простительно. Круглов понял.
– Ясно. А я вообще-то по званию подполковник, - вероятно, чтоб поддержать беседу сказал он, и продолжил, - Но зовут меня все капитаном, видимо из-за предводительства неким судном...
– Помилуйте! Какое ж здесь судно может быть? Кругом сплошная пустошь.
– А вот... таким образом и оно, - и он указал рукой.

Предо мной предстало, внезапно «всплывшее» якобы ниоткуда, похожее на муравейник, обтянутое по периметру колючей проволокой здание. Это оказалась, как пояснил капитан-подполковник: «самая жесткая на свете тюрьма».

На въезде большими буквами было намалевано:
«АОЗТ Кэ и Чка и Пэ»


Внутри нас обдало холодным светом ламп дневного освещения, угнетающей обстановкой идеальной чистоты и духом лакированной действительности.

- Наше заведение, - стал чеканить капитан Капитонович, - это известным образом и тюрьма и псих-лечебница, и исследовательский институт. Три в одном. И всё на основе голого стоического энтузиазма. Ко всему прочему оно еще и частное предприятие на службе у государства. Так что никаких затрат и одни плюсы.
- Как расшифровывается аббревиатура перед входом?
- Сейчас уже никто и не вспомнит. Одно скажу – в ней зашифрована уйма интригующего. – захохотал подполковник.

После чая с печеньем, Круглов, по другому и не назовешь, - потащил меня показывать самый свой интересный «экспонат». После недолгой прогулки по извилистым коридорам и сквозным комнатам, мы пришли в тесную комнатку без окон.

- Итак, спешу представить вам самого ужасного преступника и, некоторым образом, психопата, которого я сам лично изловил. Профессор Жлыгало. Арнольд Леопольдович.
- И чем он так необычен?
- Как же. Как же! Это, известным образом, романтический маньяк. Каждой своей следующей жертве он вышивал сердечко - валентинку, из кожи со спины предыдущей.
- Ужас.

Я стал рассматривать Жлыгало. Самое страшное, что я обнаружил в лике этого лысоватого, с большими вылупленными глазами и жирными щеками коротышки, с щетиной по всему овалу лица, так это то, что у него не было ауры.
Я решил поговорить с ним. А он, в ходе нашего разговора, уловив сразу мои некоторые экстрасенсорные способности, разрешил мне заглянуть в его сознание. Там я увидел такую картину:

«Крот шагал по осеннему лесу размашистым, пружинистым шагом хозяина, обходящего свои владения. Опавшие листья прошивали его укутанные в брезентовую курточку «Турист» телеса разноцветными лучами. Вроде как лазерными. Из красного листа бил, соответственно, красный луч, масса буро-желтой листвы фонтанировала лучами цветов от кисло-яичного желтка до грязно-поносной охры. Такой эффект создавали - яркое осеннее солнце, лесная испаряющаяся сырость и нездоровый мышление самого хозяина опушек. Звуки сливались в шелестящий шепот единого с Кротом организма, хрипло напевающий гаденькие песенки на развеселые мотивчики. А он шел и шел, подпевал себе под нос, иногда подпрыгивал, приземляясь по-кошачьи - сразу на корточки, пробегал несколько метров гуськом; осматривался по сторонам и тихонько хихикал. Лес тогда шумел сильнее, заглушая предательский смех своего хозяина.

Рожу Крота покрывала двухнедельная редкая жесткая поросль. Рот больше напоминал щербатую пасть престарелого животного, а из щелей глаз, окруженных морщинками и почечной синевой светился огонек мрачного поиска. Щеки немного ввалились, скулы заостренные, с постоянно играющими желваками и нет-нет съезжающей на бок челюстью.
В общем и целом впечатление от физиономии и повадок данного субьекта оставалось неоднозначное, близкое, впрочем, к отвращению.

Улиц и лиц своего города Крот не помнил, как не помнил он и самого города, вкупе со своим детством и именем. Не мог вспомнить своих родителей, может быть братьев и сестер, знакомых, друзей и родственников. Все эти воспоминания сливались в его, без сомнения, раненом когда-то мозгу в серебряную сетчатую, звенящую пелену. Попытки развеять это наваждение приводили только к ужасным головным болям, рези в глазах и новым нестерпимым желаниям.

Ох уж эти желания. Охота. Охотиться!

Давеча, например, ночью почти, выследил её уже. Оставалось повалить на траву, губёшки рукой зажать, чтоб не визжала, сучка, да и вспороть мягонькое, белое как снежочек, но тёпленькое брюхо. Достать требуху, облизать от крови и кидаться, кидаться ею, развешивая по столбам-дубам. Украсить свой необъятный дом полуживыми, дышащими еще гирляндами.

Но тут из туманных желтых кустов показалась голова лошади, а потом и весь Кентавр. Последовал вопрос, дурацкий такой:

- Что вы здесь делаете?

(Тебя ебёт?)

- Грибы ягоды собираю, гражданин начальник, птиц ловлю, для серпентария.

И всё. И разошлись. Он поскакал. Крот пошел, пошел, побежал и… потерял её, потерял птичку свою, для змеек. А хороша ведь была, как хороша, прекрасна просто. Вся беленькая, чистенькая, тёпленькая. Наверное…
Не часто так, но и не редко.
Сегодня всё не так будет. Сегодня всё по-старому. Да и лучи жгут нестерпимо и этот шепелявый сипит, поет, аж зудит всё внутри, раздирают когти целой стаи сов. Грудь изнутри чешется до крови, а от крови хлюпает в диафрагме. Руки потеют, скользят. И всё так воняет. Нестерпимо воняет. Сладко воняет грязью человеческой и лесной прогорклой чистотою.

Сегодня рюкзак не брал с собой, опасно. Зато нашел железку, тяжелую, ржавую, почти полтора метра. Такую как надо — один взмах и всё.
А вот, на ловца и зверь… Зверьки вернее. А еще вернее — дичь. Две. Не такие как та, старенькие, страшненькие, но ничего-ничего. Эти смогут немного успокоить чёс. Унять жжение.

Навстречу Кроту из глубины леса вышли двое грибников. Две женщины, примерно лет сорока пяти-пятидесяти. В руках у каждой было по корзинке, почти до краев наполненной грибами. Опятами.
Крот, перейдя на неспешный вальяжный шаг, управляясь железной палкой на манер посоха, поравнялся с женщинами. Резко перехватив свое почти полутораметровое оружие мокрыми от пота руками, занес его над головами оторопевших, не подозревающих КАКОЙ зверь им попался на пути, бедных женщин-грибников. И заскрипел:

- Ну что, голубы мои, откуда идем?
- Вы-ы… что-о-о?
- Молчааать! На вопросы отвечать! Почему в корзинах гвозди? Всё быстро на землю высыпали!

Женщины немедля подчинились приказу Крота, и одновременно принялись опорожнять корзинки от грибов, трясущимися со страху руками…

Железная дубина молниеносно, со свистом рассекая сырой осенний воздух, размозжила голову и застряла в мякоти треснувшей черепной коробки одной из женщин. Вторая, издавая истошные несвязные крики, побежала в лес, быстро семеня слегка ватными от ужаса ногами. Но крепкая кряжистая рука с хрустом сдавила горло, а вторая рука того же мерзкого организма проткнула левое лёгкое резким ударом ножа-свинореза в спину. Такого, что кончик вышел из груди. Но сломаное горло грустно молчало, так и не издав даже хрипа.

Крот вырвал из повалившегося наземь тела нож, и впился зубами в пульсирующую еще струйками горячей крови рваную рану. Он пил. Он высасывал её теплые, немного солёные и газированные пузырьками легочного кислорода кровосоки. Жжение затихало с каждым глотком, а мерзкие шепоты стали превращаться в звонкоголосую детскую песню...

...

Крот бежал очень быстро, по своему обыкновению иногда подпрыгивая, приземляясь на четыре мосла, пробегая несколько метров по звериному – на четырех лапах. Он улыбался, слизывая с толстых подсохших губ комочки сукровицы, резко сглатывая, почти задыхаясь подпевал детской песенке:

«Что мне снег?
Что мне знооой?
Что мне дождик проливной?
Когда мои друзья
Со мнооой...»

Бежал он долго. Иногда смеялся. Смех перетекал в хрип. Хрип переходил в стон, в сладкий стон ушедшей скребущей боли...»

- Арнольд Леопольдович, а почему «Крот»? - спросил я немножко отойдя от увиденного.

- Это из-за стишка, наверное. Вот послушайте:

И нахуй не пройти - так намело...
Но годы всё идут, всё пляшут.
Возьму совок и помело;
Смету порошу, да сгребу парашу.

А в чистых небесах, как сон,
Летят, порхают птицы-звезды;
Доем говно, допью одеколон;
Зароюсь глубже в грунт промерзлый.

Я человек? Я тварь?! Я - крот.
Развейтесь призраки в грядущем!
Целую ёбаный ваш рот
В саду лимонников цветущем.

И он засмеялся. Страшным смехом заржал. Мне стало немножко не по себе. И вместе с тем жаль это странное, поэтичное чудовище.
А оно, это Жлыгало, почувствовав, как любой зверь, мою искренность и жалость, решило сыграть на чувствах, но почему-то в мою пользу.

- Есть здесь один. Он мог бы вас заинтересовать. Посетите его.
- Кто же это?
- Мнит себя сыном божьим.
- Все мы сыны Божии.
- А этот типичный сын. Ознакомьтесь, ознакомьтесь – интереснейший субъект.
…

Я сообщил об этом Круглову. Тот сразу вспомнил:

- Ну конечно, осужденный Вой. Преинтереснейший субъект.

И он с рук на руки передал меня продольной с внешностью фотомодели. И замечательным именем – Эсмеральда. По пути с ней мне не удалось поговорить, видимо из-за присущего мне стыда стареющего девственника перед женщинами, а может и из-за строгости самой служащей.

…

Вой на вид оказался типичным каноническим изображением Иисуса Христа.
Но его история была, прямо скажем, совершенно неоднозначна.


Вот, кстати, она: http://litprom.ru/thread53959.html