Арлекин : Изнанка [4/10]

18н:

Скептическое косоглазие окружающих не позволяло расслабиться – мы оставались в постоянном напряжении, ожидая нападок со стороны любознательных поклонников истины. Там, где разговор мог бы ограничиться обсуждением погоды и пейзажа, люди умудрялись провести пристрастный допрос, и нам никогда не удавалось удовлетворить их любопытство.
Мы прибыли с севера – это определяло отношение к нам. Я не видел никаких возможностей что-либо изменить.

18д:

– Вставай, бродяга!!! – проорал Самуил над самым ухом.
Я открыл глаза. Попытался обратить к нему свой самый ясный взгляд.
– Я не сплю.
– Давай просыпайся, протирай глазки и начинай потихонечку приходить в себя, – тараторил Самуил. – Мы снимаемся отсюда.
– Я не спал. Я вообще не сплю.
– Ну-ну... – Он вдруг наклонился и заговорщицки зашептал: – Сегодня, когда я к тебе подойду, оставь девушку и иди за мной, ясно?
– Что?
– Просто пойдёшь за мной, когда я тебе маякну.
– Ладно.
Он встал и снова заорал в голос:
– Все встают! Мы уходим!
В середине дня Самуил подошёл ко мне, как и обещал, дёрнул за руку и кивнул.
– Я отойду ненадолго.
– Куда ты?
– Нужно поговорить.
– Знаешь что, дорогой, в последнее время... – и ты разразилась пятиминутным потоком матерщины.
Я дождался паузы.
– С Самуилом. У него ко мне что-то есть.
– Претензии. Что же ещё? Опять, и до бесконечности.
Я нашёл его в толпе. Мы вышли к краю дороги, спустились на несколько шагов в кювет и некоторое время смотрели на идущих мимо людей. Выждав немного, Самуил подошёл ко мне вплотную и поспешно шепнул всего одну фразу:
– Это – твоя самая глубокая реальность.

22д:

Волдыри уже не болели. От них просто шло пульсирующее тепло, и ещё иногда я замечал, что стопы текут. Случается, бывает, обратить внимание на то, как сглатываешь слюну. Обычно это происходит само собой – как-никак, ты всю жизнь глотаешь её. Но вот, ни с того, ни с сего, замечаешь – и уже не можешь отделаться от сознательного сглатывания. Это хуже икоты. Кажется, всё бы отдал, чтобы забыть об этом; каждый глоток теперь совершается с полной осознанностью. Всё внимание направлено на сглатывание слюны. Потом начинаешь специально собирать слюну, чтобы её проглотить: гоняешь её во рту, слегка прикусываешь язык, губу или щёку. Собираешь побольше слюны и глотаешь. Глотки всё чаще и чаще – уже вся твоя жизнь ограничивается только выработкой и поглощением слюны. В горле першит, ротовая полость становится шершавой. В голове пустота...
Сукровица непрерывно сочилась из волдырей, она как будто текла ещё сильнее с каждым шагом, и влага в ногах становилась более хлюпкой, и идущее от этих ран тепло охватывало мягкими волнами уже всё тело, и думать ни о чём другом я больше не мог.
Мы шли в этой толпе восьмой день. Вода и еда не заканчивались. Но это не радовало. О провианте вообще никто не думал, раз в продуктах не было нужды. Мы так ни с кем здесь и не подружились. Все нас избегали. На нас было клеймо, ярлык, который просвечивал сквозь одежду; клеймо пахло, оно звучало – его мог заметить каждый калека. И все знали о нём.
«Эти двое с севера».
Ни я, ни ты не поняли, что же в этом такого страшного. Из тех крупиц, что нам удалось собрать, складывалась неясная, размытая картина.
Что мы смогли узнать? Север – это то место, куда мы идём. Хотя мы движемся на восток – север наш конечный пункт. Почему мы идём на восток? Потому что северной дороги не существует. Да, мы могли бы идти прямо на север, поперёк всех дорог – примерно так же, как я и ты пришли сюда. Но толпа не должна сходить с дороги. Почему? Ни почему. Были и другие вопросы «почему?» без ответов, вроде этого. Почему все должны идти? Почему все идут? Они были парадоксальными, эти вопросы, потому что замыкались друг на друга: все идут, потому что должны; все должны идти, потому что идут. Возможно, все знали, но не желали говорить нам, возможно – и я склонялся к этой версии – не знал никто. Просто оно происходило. И всё. Наше понимание не требовалось. Это казалось жестоким откровением, но обижаться было не на кого.
Самуил что-то знал. Этот дурак, в начале пути клянчивший объедки и вызывающий презрение или, в лучшем случае, безразличие – он что-то знал. И не сразу. Когда-то по дороге ему что-то открылось. И теперь, в течение вот уже восьми дней, он делал нам интригующие намёки.
Ты сказала, что больше не можешь здесь находиться – тебя тошнило от этих... и ты долго подбирала определения к каждому из идущих.
– Ты должен что-то сделать, – сказала ты.
Это был приказ.
– Как твои ноги?
– Вот именно! – Ты почти кричала. – Как мои ноги! Мои ноги – ужасно! Я могу умереть, ты понял? Пойдёт заражение, они начнут вонять, а потом сгниют и отсохнут! Иди и поговори с ним!
Я нашёл Самуила. Сказал, что если он не поговорит с нами, мы уйдём. Он засмеялся.
– Вы не можете уйти. Что это значит – «уйдём»? Глупости.
– Мы уйдём. У нас гноятся ноги.
– У меня тоже. И что? У всех волдыри. Ты думаешь, они бы не остановились, если б могли?
– Не понимаю.
– Есть место, куда мы идём. Это известно тебе не хуже, чем остальным. Есть место, куда идёт каждый из нас. Вот ты считаешь дни. Сколько мы уже на дороге?
– Двадцать два дня.
– Двадцать второй день все идут в одном направлении. Понимаешь, если вы и уйдёте от нас, то только туда. А так как туда идём мы все, вы от нас не уйдёте. Эрго. Не можете уйти. Больше некуда.
– Ты должен с нами поговорить. Или я тебя задушу.
– Хорошо. Ночью. И, знаешь... Будь готов не поверить.
– Я поверю. Если...
– Вот именно. Что – если-то? А подруга твоя – она вот в теме.
– Ты ничего не знаешь о ней.
– Ты тоже.

23д:

– Ты хоть что-нибудь понял?
– По-моему, Самуил – душевнобольной человек.
– Это с первого взгляда видно было.
– Я имел в виду, что у него... душа болит.
– За нас, что ли?
– Вообще. У тебя вот ноги за кого болят? Поэтому с ним так трудно общаться. Вся эта ночная конспирация... Так глупо. Ну что с того, что кто-то ещё, кроме нас, услышит? Да и не услышит никто. Ты посмотри на них – они же ничего не могут услышать. Вот мы идём внутри толпы. Я плечом чувствую этого хмыря справа. Но, ты думаешь, слышит он наш разговор? Нет, ничего он не слышит. Они так привыкли. Прикинь, за каких-то три с лишним недели они научились жить в этом месиве. Всё, это их единственная среда. Оказаться в полной изоляции, как у нас с тобой получилось, для них просто немыслимо. Они будут идти вместе до конца, и никто не отделится, потому что они уверены в том, что кроме этой толпы ничего не существует. Остальное пространство, прочее, вот это всё – для них лишь фон. Как туда можно уйти? А главное, зачем?
– Да они же все увечные, ты глянь. Найди мне того, кто не хромает. Найди мне реку, чтоб всем прополоскать в ней ноги...
– Стой, не надо.
– Они на нас как на дикарей смотрят. Вроде как у них здесь такой вот свой мирок, а мы вышли к ним из потустороннего. Мы со стороны севера пришли – ужас-то какой!
– Самуил ведь сказал, что на самом деле нам туда и нужно – туда нам, просто дороги другой нету. И что же их тогда пугает?
– Какого места люди больше всего боятся в потустороннем мире? Пришельцев откуда? И, при этом, все знают, что они все попадут в это место в конце пути?
– Из того, что он рассказал ночью, я понял практически всё. Многое начало проясняться.
– А ноги у меня, кстати, и не болят. Я их больше не чувствую.
– А ночью?
– Да. Вот ночью – это ад просто.
– Знаешь, какой я вывод из всего этого делаю? Ноги болят, когда ты не идёшь. У меня то же самое. Пока иду, они как будто немеют.
– Да, точно.
– Тебя не пугает вся эта фигня?
– Какая?
Я вдруг схватил тебя за плечи и заорал:
– Да то, что происходит вокруг! То, что происходит!
Я встряхивал тебя и орал:
– Ты – что – вообще – не – думаешь?!!
– Тихо ты, тише, успокойся. Нет, не пугает. Ты заметил, что мы даже не остановились? Как меня может это пугать? Мне ж тогда пришлось бы кричать от ужаса каждую секунду. Всё это – очень страшно. И да, я не думаю. Вообще. Если я начну думать, меня сведёт с ума первая же мысль. А ты? Ты, что ли, думаешь? Нет. Ты только чувствуешь. Посмотри на себя: весь на нервах, глаза бегают, дёргаешься. Ты в панике, и это оттого, что ты к своим чувствам прислушиваешься. А вот думать начнёшь – тут тебе и конец. Тронешься умом и всё.
Я опустил взгляд под ноги. Ты была права, но признать это почему-то оказалось очень трудно. Я понял, почему ты так сильно не хотела вспоминать своё прошлое. Вдруг пришло ещё одно озарение: я ведь и сам о прошлом не думаю. Почему? Что это за блок? Что такого ужасного в прошлом?
Сосредоточившись на себе, на своей личности, я попробовал мысленно перенестись к каким-нибудь прошлым событиям. И как только что-то начало проясняться, я испытал нестерпимую боль.

25д:

Ты зашевелилась. Долго и глубоко, потягиваясь, выдыхала. Мы замёрзли. Я – потому что всю ночь просидел рядом с тобой без движения, ты – потому что всю ночь без движения проспала. По твоему телу бежали волны озноба. Я придвинулся и обнял тебя за плечи. Стал растирать твою спину, стараясь разогнать по ней кровь.
– Ты, конечно, не спал.
– Представь, нет.
– Ты умрёшь, я тебя уже предупреждала.
– Я уже привык. В голове такая ясность, а ночью ничего не происходит. Возможно, я и отключаюсь, просто не замечаю этого.
– Разве что, когда моргаешь...
– Может, моя бессонница – что-то вроде раковой опухоли.
– То есть?
– Ну, есть мнение, что лекарство от него так никогда и не найдут. Потому что это не болезнь.
– Ага, говорят, гниль – сладкая.
– Нет, я имею в виду, что это, как бы, крайне нестабильная форма жизни. Возможно, спонтанное неконтролируемое деление клеток – это новая эволюционная ступень.
– Живи до тридцати сверхчеловеком!
– Клетка мутирует и начинает воспроизводить себе подобные, пока весь организм не умирает. Но интересно, что со временем изворотливость болезни растёт. Это приводит к тому, что рак завоёвывает тело, и тело, при этом, не умирает. Формируется организм, который целиком состоит из раковых клеток.
– Наверное, выглядит, как разложившийся труп.
– Это гипотеза. Такого человека пока ещё нет и, думаю, не будет. Но есть предположение, что появившись, раковый человек может встать на уровень выше простых, здоровых людей.
– С чего бы это? Он же издохнет.
– Да, это, конечно, минус. Биологи уже вывели жизнестойкую дрозофилу, полностью заменив её клетки раковыми. Ей не причинили вреда ни механические воздействия, ни яд, ни радиация. Никакого ущерба для организма.
– Допустим, так и было. Даже готова поверить, что, действительно, учёные вывели у себя в лаборатории супермуху. Ну и сколько она прожила?
– Больше трёх суток.
– Ну вот!
– А сколько здоровые дрозофилы живут, ты знаешь?
Ты буркнула что-то неразборчивое.
– Я тоже не знаю, но факт, факт, понимаешь?
– А почему умерла-то, интересно? Не знаешь?
– Раковые клетки не хотят держаться вместе. Организм распадается.
– А, понятно. Главная беда всего живого. Супермуху убил эгоизм.

26н:

Сумеречный ультрафиолет медленно угас, погрузив мир во тьму. Люди совершали привычные действия. Ужинали, курили, грелись у костров.
Из-за непрерывного бодрствования исказились какие-то внутренние процессы. Я пришёл к выводу, что, будучи не в состоянии просто по-человечески заснуть, научился высыпаться другим способом. Я уже раньше слышал о том, что если человек не спит несколько суток подряд, его утомлённый мозг становится способным отключаться на маленькие промежутки времени – всего доли секунды, сам человек таких выщелков даже не замечает. Это может происходить, пока человек говорит, ест, ведёт машину, пока он читает или моет голову. Он не заметит этих отключений. Мозг засыпает таким образом много раз – в общей сложности выходит несколько минут за сутки. Мозгу достаточно этих минут, чтобы уберечь себя от перегрузки и нейронного взрыва.
Но почему-то я сильно сомневался в том, что так умею. Я тратил много времени на самовнушение, всячески пытался убедить себя, но непоколебимая уверенность оставалась – уверенность в том, что я не спал вообще. Ни секунды. Я физически разваливался. Я стал эгоистичной супермухой, неспособной удержать в себе свою целостность.
Погрузившись в сон, ты затихла. Твоя голова привычно покоилась на моём бедре. Рядом горел наш костёр. Я пытался вспоминать, и не мог. Это причиняло мне боль.
Я помнил мальчишку. Пацана с бутылкой кваса. Помнил, что он ушёл от своих родителей и присоединился к бурлакам с телегой. Я мог восстановить в памяти наш разговор, который состоялся ночью накануне его ухода. Помнил, как он просил дать ему еды, а я не дал, хотя мог. Помнил подонков, из-за которых нам пришлось бежать – на север. И теперь мы изгои. Как звали главного ублюдка, который приставал к тебе? Кажется, Серый.
Я помнил среди бурлаков интеллигентного хлипкого мужчину. Помнил женщину с диабетом. Помнил, как в первый день Самуил приставал к нам с расспросами, раздражая своей непосредственностью деревенского простачка. Помнил, как мы покинули город и вышли на шоссе.
Но я не мог вспомнить ничего, что было до. Ничего из того, что предшествовало последней ночи дома.
Я старался, я морщил лоб, приводил себя в состояние полного сосредоточения. Все окружающие звуки сливались в однородный гул и постепенно затихали, а тьма под сомкнутыми веками начинала мучительно проявляться в смутных, неясных образах. Вместе с образами приходил дискомфорт. А стоило только этим образам обрести минимальную чёткость, как боль грубо выталкивала меня в настоящее. Я резко распахивал глаза и долго переводил дыхание, истекая холодным потом и загребая скрюченными пальцами землю. Я испытывал ужас, и любой, посмотри он в мои глаза, прочитал бы в них это. Но, снова собравшись с силами, я упорно продолжал свои попытки, и всё повторялось. Каждый следующий приступ боли казался страшнее предыдущего. Я впадал в панику, и уже ни о чём не думал, и пробовал вспомнить снова и снова. И мне становилось всё хуже. Через какое-то время переставали появляться даже зачатки образов. Оставались только тьма и непрерывно нарастающая мука. Я терял остатки воли и обессилено принимал на себя эти истязания, и терпел их, пока не наступал рассвет и не просыпалась ты. В твоих глазах не было любви – только жалость.

26д:

Мы шли, шли, шли и шли. Это был двадцать шестой день непрерывной ходьбы – если не считать короткой задержки в домике странной старухи. Её беззаботное пребывание на месте в то время, как весь мир не был способен сделать это столь же просто и беззаботно, так и осталось для меня загадкой. Как у неё получилось не покинуть свой дом, преспокойно жить и доить корову?
– Я больше не могу.
Своим усталым голосом с едва уловимыми плаксивыми интонациями ты прервала ход моей мысли и освободила от гнетущего недоумения. Но я услышал только голос, разум не смог сразу сложить звуки в понятные слова.
– Что? – переспросил я.
– Не могу больше... Больно ступать. С ума схожу от боли.
Твоя жалоба напомнила мне о собственных ногах, и я в тот же миг ощутил гноение стёртых стоп.
Обхватив за талию, я отвёл тебя на обочину, чтобы нас не затоптали, бережно усадил на асфальт и стал осторожно стаскивать с твоих ног ботинки. Внутри они были влажными. Я задумался. Попытался вспомнить, когда ты разувалась, и не смог. Кажется, мы вообще не снимали обувь.
Из ботинок поднимался кислый запах.
Твои носки тоже были влажными – но только сверху. Нижняя часть отсутствовала. Носки давно стёрлись, открыв ступню. Я аккуратно поднял одну твою ногу так, чтобы изучить стопу. Потом другую. Твои подошвы выглядели, как картины старинного художника Ёсихидэ – о его «Круговороте жизни и смерти» говорили, что с полотна веет зловонием разлагающихся трупов... Я поморщился, не смог удержаться.
– Что там? – волнуясь, спросила ты. – Что, волдыри?
Ты попыталась освободить одну ногу, чтобы повернуть её стопой к себе, но я крепко сжал щиколотку в руке, наверное, причинив тебе новую боль. Я не хотел, чтобы ты это видела.
– Что там? Дай, посмотрю! – настаивала ты.
Я держал.
Ты внимательно посмотрела в мои испуганные глаза, и вдруг успокоилась. Порылась в рюкзаке, достала грязную майку, разорвала её по шву. Надкусила зубами и оторвала ленту шириной в ладонь.
– Перевяжи там как-нибудь, – попросила ты, протягивая мне грязно белую полосу.
– Достань бутылку. Сначала лучше промыть.
Ты рвала майку на полосы. Я дрожащими руками перематывал тебе ступни.
Проходя мимо, люди бросали на нас заинтересованные взгляды. Многие из них сильно хромали. Помощь никто не предлагал.
Ты терпела боль, пока я смывал с твоих ног гной, пока туго перетягивал их бинтами.
Когда мы попытались тебя обуть, оказалось, что ноги не входят. Я вытащил из ботинок шнурки, распрямил сморщенные язычки, вынул сопревшие стельки. Мы попробовали ещё раз.
– Ну как?
– Вроде, нормально. Тесновато, конечно...
Я заново зашнуровал тебе ботинки. Ты встала, упёрлась ногами в землю.
– Сможешь идти?
– Пока да. Минут пять точно смогу. Давай, теперь ты.
От моих носков тоже мало что осталось. Ноги выглядели плохо и воняли. Я обмыл их и стал перевязывать лентами с твоей майки.
Один из идущих остановился перед нами, посмотрел на мои ноги пустым бессмысленным взглядом.
– Ребят, вы б не засиживались тут, – проговорил он, не меняясь в лице. – Зона почти ушла.
– Что? – Я раздражённо поднял на него глаза.
– Вставайте и идите, говорю. Наша зона заканчивается. Через пять минут сюда другие двадцать километров придут.
– И что?
– Могут быть проблемы.
– Слушай, отвали, а? Ты вот это видел? – Я показал ему оранжевое озерцо, образовавшееся после наших омовений.
– Закругляйтесь, говорю, – повторил тот. – Хуже будет. – И он смешался с толпой.
– Что мне, на руках идти? – Ворча, я напяливал ботинки.
К нам приблизились два парня, один рывком поднял меня за шиворот, другой схватил тебя за руку. И, не сбавляя шага, они потащили нас вперёд.
– Что за херня, мужики?! – спросила ты, попутно осыпая их беззлобной бранью.
– Граница зоны, – сказал один из парней, тот, что поднял меня с асфальта. Он отпустил меня и только легонько подталкивал в спину.
– Чё?
– Вы могли попасть на другой участок.
– Ну и что с того?
– Не вникай, – отозвался другой парень. Тебя он тоже больше не держал, но шёл рядом. – Но постарайся оставаться в своей зоне.
– Можно, я хоть шнурки завяжу? Бантиком.
– Ладно, – снисходительно ответил мой опекун, – завязывай.
Только шага не сбавил, и продолжал гнать меня вперёд.

27н:

– Что бы это значило?
– Сам не знаю. Интересно, может...
– Не выходите из зоны... У меня сложилось впечатление, что люди с каждым днём всё больше сходят с ума. Ты заметил? Нас сколько на этой дороге? Несколько тысяч? Миллионов? Все? И у каждого по-своему съезжает крыша. Я уже не говорю о том, что все продолжают идти – это мне, как раз, начинает видеться вполне нормальным. Как будто, так и надо. Даже, несмотря на само по себе безумное развитие событий, на тупую целеустремлённость этих шагающих биороботов... Каждый сходит с ума ещё и персонально, понимаешь?
– Да понимаю, понимаю...
– Что-то происходит. Что-то со всеми нами происходит. Ты уверен, что знаешь, куда мы с тобой идём?
– Ни в чём я не уверен. О какой уверенности ты говоришь? Как твои ноги?
– Когда лежу – болят. А вот завтра утром...
– Завтра утром. Ага. Завтра утром. Эти слова уже теряют смысл.
– Один вот на полном серьёзе мне говорит: «Мы идём сквозь вечность»...
– Самуил сказал, что это наша самая глубокая реальность.
– Ты тоже. Не спишь. Кусок в горло не лезет? Это от недосыпа, мой хороший. Ты загнёшься от истощения.
– Или стопчу ноги... и вообще не смогу на них стоять... Засыпай уже.
Мы замолчали. Ты лежала у меня на бедре и задумчиво смотрела на затянутое чёрными тучами небо. Через полчаса ты вздрогнула, как бывает, когда мозг засыпает раньше тела.
Я поймал себя на том, что опять думаю о том, как мы сбились с пути – я вспомнил, как ты тогда ругалась. Разговор зашёл о прошлом, а ты наотрез отказалась вспоминать – отказалась признать само существование прошлого. С какой злобой и ненавистью ты нападала на их доводы!
Ничего не видя, с немигающими глазами, в темноте, я улыбнулся. Я вдруг понял, что отказом от воспоминаний ты ограждала себя от мук, которые, пока ещё застенчиво и бочком, но уже крались ко мне снова. Я не мог сдержать их наступление, я уже давно утратил контроль над собой. Здесь, в темноте, в дискомфорте, который распространялся по телу, как отравленная вода, я понял и ещё кое-что. Ты права. Скоро кто-то загнётся.