Toalet Sit : Марьяна и мужчины.

– Что же делать? – Марьяна так и подалась к врачу заплаканным лицом. Ловила ускользающий, виновато- равнодушный взгляд.
– Молиться.
Она удивленно и обиженно шмыгнула и отняла платок от красного носа:
– То есть… как?
Слышать такое от врача было странно. Хотя кому ж еще знать, когда пора, – на то он и врач, и медицинские показания.
Муж Павлик, скоропостижно умирал уже месяц. Тяжело, с переменным успехом. Врачи его вроде отговорят-отговорят, а он опять за свое.
И вот, вчера, он словно устало докурил на опостылевшем берегу, сел в лодку и отвалил – впал в беспамятство и не позднее послезавтра (по мнению лечащего) причалит к другому берегу.
– Мне казалось, вы верующая… – сказал врач.
– Ну да. То есть…ну да.
Прозвучало неуверенно. Она совсем растерялась. К чему такие разговоры в стенах советской больницы. Вспомнилось глумливое при теперешнем ее положении «боги в белых халатах».
И тут она все поняла:
– Может достать сильные лекарства? Мы готовы, сослуживцы Павлика его не оставят, –пропуск в распределитель, путевки! В Судаке очень хорошо, знаете…
Распределитель… Добротные пальто, зимние боты на меху жене, может быть даже мохеровый шарф. А еще что-то дефицитно-питательное и книги. Пахучие, тоненько потрескивающие новенькими корешками. Хорошо бы Хемингуэй, Брэдбери… Заныло в груди, – о этот распределитель, сколько слухов, хоть бы глазком! Но, предложить взамен было решительно нечего – ее мужа лечила лучшая из медицин.

Доктор впервые надолго встретился с без пяти минут вдовой взглядом старого, честного шулера. Эта сытая, щеголеватая женщина, всерьез думала вытащить мужа мохеровой пряжей.
Он не обиделся, хотя жить в бараке и отапливаться углем подустал. И жена с холодами, надставила короткие рукава дочкиного пальто вытертым каракулем – поди-ка, достань новое.
Да и муж её, дай ему слово – душевно послал бы их к чёрту. Человек надумал умереть, и точка.
– Все препараты задействованы. Слава богу, у нас лучшая медицина. Мы и в космосе вон первые…– сказал он.
– Я к заведующему… – предупредила она юмориста.
Доктор пожал плечами, и, наконец, обиделся:
– Пожалуйста, только не понимаю, чем он вам поможет. Он сам одобрил лечение.
Марьяне не везло на мужей. Не в смысле – непутевые, а вот не выходило как в сказке – жить до ста лет и умереть в один день, а лучше пережить лет на десяток.
Это и трогательно и по-доброму. Вдова в церкви, потрескивание заупокойных свечей на кануне перед распятием, легкие слезы, на душе светло. А вечером можно и в театр или в парк на лавочку – слушать музыку, глядеть на молодежь, вспоминать…

Уже второго хоронит. Первый, – красавец, гармонист из родной деревни – Петр Коршун, – пропал без вести в сорок пятом. Когда принесли извещение, она рухнула на постель и три дня плакала в подушки – топотала и визжала на измученную мать, подступающую с пирожками – утешить. Только поднимется попить, – руки плетьми, раскисшее лицо, выпьет квасу или молока, и назад – рыдать как заводная.
– Скажи спасибо, без ребенка оставил. Прости, господи. – перекрестилась мать.
– Что вы говорите, мама… – Марьяна без вкуса надкусила пирожок, прищурилась на начинку – любимая – лук с яйцом. И слезы кончаются, да…

Пожалела тетка, – позвала в город. Среди посторонних, забудется и гладишь, найдет кого стоящего. Поселила у себя, помогла с работой – устроила продавщицей в кулинарию, определила в очередь на жилье.
Спала Марьяна посреди комнаты, под столом, брательник теткиного мужа спал под супружеской кроватью (Марьяна не раз шугала его, приползшего погреться), старуха мать храпела на сундуке, а школьник Мишка спал у батареи под окном.
Ей богу, она славно устроилась, потому что у соседей, пацан спал и разучивал Лукоморье на шифоньере.
Вскоре ее перевели в буфет при столовой краснознаменного шарикоподшипника.
Рабочая интеллигенция, комсомольский актив, с удовольствием кушали бутерброды с сыром и «Московской» сырокопченой, через стенку от столовки, пропахшей тушеной капустой.

Красивая Марьяна очень нравилась вчерашним фронтовикам, дерзким и веселым. Наперебой приглашали в кино, в цирк, покатать на лодочке. Были красавцы орденоносцы, и даже герой Советского Союза, правда совсем не геройского, даже хлипкого вида.
Но ее заинтересовал юноша не в форме (фронтовики еще донашивали военное), а в пиджаке, и с белыми крыльями отложного воротника сорочки, смело уходящими аж в подмышки.
Заказывая бутерброд, он решительно закидывал пятерней челку назад, словно дерзал на что-то важное по комсомольской линии, – субботник для мечтающих отдышаться в единственный выходной людей, или как взять такие повышенные обязательства, чтобы даже парторг неопределенно крякнул, а у охромевшего на Балатоне директора стало нехорошо в глазах.
Марьяне он приглянулся. Обстирывать чужую, завонявшую старуху и отшивать брательника опостылело. Тогда, в субботу, в обед, Марьяна сказал прерывисто вздохнув:
– Возьмите со свежей ветчиной. Докторская заветрилась. А ветчину свежую получили, «Сибирскую».
– Да? – растерялся он, и так громко отдулся под требовательно-ласковым взглядом, словно вместо колбасы предложили бутерброд с буржуазным ананасом.

Павлик был сын ответственного работника, не воевал и у станка от зверской усталости не засыпал. У секретаря комсомольской ячейки задачи поважней…
Неуклюжая, осевшая на левый борт лодка, протяжными рывками идет по озеру. Пиджак на плечах, а на коленях коробка зефира. Из-за кленов стекает в чашку озера вальс, Марьяна чертит пальчиком воду и лукаво погладывает на губошлепого Павлика на веслах. Попался! Она плеснула в него водой и рассмеялась.
Когда тягостное чаепитие закончилось, и Павлик вернулся проводив девушку, отец взорвался:
– Идиот! Где твои глаза?! Ее насквозь видно, знаю я этих блядей!
«Повешусь!» – резонно пообещала десять минут назад Марьяна, и злая влезла в трамвай. Теперь Павлик стоял на своем. К тому же, – она беременна.
Отец рубил воздух:
– Идиот! Лучше б тебя на фронт взяли, – глядишь, не убили, – вернулся б мужиком. Баб одиноких – ебать, не переебать, а он связался с этой. Идиот! Алименты отменили! Партия тебе зеленый свет, мудаку, – подымай страну, а ты, мудак, не оправдываешь… – горячился он.
Выдохшаяся причитаниями и слезами мамаша, не сводила удивленных глаз и ушей с нервно меряющего комнату мужа. Эти его регулярные задержки…

Все таки, комнату он молодым выхлопотал. Марьяна поставила свечку за устроенную долю, за жилые метры.
Тетка с таким усердным сожалением провожала Марьяну, что спохватилась, – а не перегибает ли, может не стоило плакать? Нет, стоило! Муж Павлик у племяшки – сила.
В следующее воскресенье, тетка с мужем: нарядные, румяные из бани, с бутылкой «Улыбки», нагрянули в гости. И были задушевно посланы прямо с порога. Вечером тетка писала в деревню очень ругательное письмо. Очень! А обиженный, что его обманули – не взяли в гости брательник, допил портвейн и сказал:
– Надо было суке подол размахрить!
С Павликом расписались и встали в очередь на квартиру. Как раз к долгожданному чуду – ордеру, подоспеет и ребенок.

До Павлика был еще кладовщик. Снял ей угол, и даже поддавшись на уговоры, затеял развод.
Пикантная в прямом смысле история. Заведовал на мясокомбинате дефицитом: мускатным орехом, кардамоном и главное – черным перцем горошком и молотым. Крахмал, мука вытесняли излишки перца, и те расходились по частной кооперации – колбасным цехам, рюмочным, ресторанам.
Однажды, вернувшись с выездной первомайской торговли, Марьяна нашла кладовщика в жутком виде – раздавленного всмятку как жука – он несуразно топорщился волосами, перекашивал и без того неприятной рожей, заламывал руки, закидывался башкой – в общем, беда.
Скинула туфли. Ноги гудели, как и голова после восьми часов за прилавком, по соседству с пивной бочкой, вокруг которой свистопляска – гвалт, гармошка, пьяные вскрики, звон бутылок – сдуй пену, хвати, и доливай беленькой, – чтоб уж праздник, так Первомай!
Устало села с тарелкой студенистой вермишели. Перед кладовщиком водка, ливерная на газете.
– Что за праздник?
Он усмехнулся:
– Ревизия. Приурочили... Зинка сука, кому ж еще! Плачу за любовь. Эх, Марьяша…
Медленно выпил. Тяжело отставил стакан:
– Ждать-то будешь?
– Как же… Комнату выхлопотал? Снял эту конуру! До работы на трех перекладных. Жди его!
– Чего? – он по-бабьи прикрыл разинутый рот ладошкой. – Я дочь оставил. Ради тебя…
– А я не знала, что ты вор.
– Ты сука, не знала? Ты не знала?! Да я тебя!
– А ну! – она поднялась навстречу. – Сейчас милицию вызову.
Окончательно добитый, опустился за стол. Пил и только покрякивал, крутил головой – как обвела, как влезла в душу, о-о, подлая! «Зачем же я жену бросил?! Дочку, – у нее легкие не в порядке?!» Он заплакал над стаканом.
Развестись он не успел – приехали.
Марьяна поставила свечку, что кладовщика посадили прежде, чем они очутились в ЗАГСе, и назад к тетке. Брательник, – сатана, опять, с улыбочкой, масляно обтекал вокруг, – норовил зацепиться словом, рукавом.

Машина смолкла, стал слышен плеск волн, ветер. Брякнули в серые доски причала сходни. Навстречу болонье, штиблетам, сапожкам, ярким зонтам, спешил на тележке, перебирая утюжками безногий инвалид. Матрос вручил ему звякнувшую авоську, тот вскинул ее на плечо и быстрее здорового покатил в сторону бревенчатой чайной.
Марьяне присоветовали посетить исстари намоленное место, покаяться, – может жизнь наладится. В чем каяться, Марьяна честно не ведала, а что попросить, напротив. Всего-то сорок три, жила за мужем горя не знала, и вот – дважды вдова. Мужа, что же еще. Лучше партийного. За что, господи?
Она оставила дочь болтать с бородатым «физиком» в тяжелых очках и пошла к чайной, взглянуть, чем торгуют. Из открытого окна всхрипывала гармошка и звякали стаканы.
Спустя мгновенье, ее будто вышибло на крыльцо. Едва сдерживая шаг, затрусила к пристани. Дочка махала – туристы уж потянулись вереницей в гору, к храму. Марьяна махнула в ответ – иди, не жди. Взбежала по сходням, прошла на нос и больше уже на берег не сошла.
Булыжного цвета вода сыто чавкала под днищем и била в холодные, унылые скалы, поросшие строгим лесом, ветерок доносил вскрики гармошки. Вскоре теплоход шел назад – от Валаама в Сортавалу…

В почтовом ящике письмо из деревни, от матери, и еще листок с чужим почерком.
Писали из Валаамского дома инвалидов. Кто писал, не указано, но видимо человек не молодой и деревенский, о чем говорила манера письма. А в письме вот что:
« Перед кончиной ветеран войны Коршун Петр Григорьич, 22 году рожденья, позвал и просил просить прощенья у жены его Марьяны Семеновны в девичестве Соляевой, родом из с. Пиксяси Ардатавскаво района Мордовской АССР также у матери его. Если живы. Сам писать не мог, потому без правой руки и обеих ног. От контузии немой. В госпитале он сказался дедомовским чтобы не быть вам обузой и так попал в дом инвалидов. Житье его было плахое, но он крипился как солдат пока не помер 29 августа 1968 году. Захаронен в могиле с номером 43. Вещи его у начальника тов. Сархф (зачеркнуто) Сарахафудинова. Вечная слава героям!»
Марьяна отложила письмо и сказала кому-то:
– А может я его не узнала! И чего?



s i Текс публиковался на Удаве, но тем же днем, его снесли по моей просьбе.
/simg src="" //i