Toalet Sit : Фата морга нах!

Я был тщедушен, – ключицы и прочие мослы, торчали как у коренного Бухенвальдца. Зато, были увесистые уши и очки, которые к завершению третьей пары, неумолимо пригибали мое лицо к парте – товарищи думали, я засыпаю как блокадник.
От физкультуры я был категорически освобожден медкомиссией юридического института – хули, – гуманитарно, то есть гуманно! А к такой олимпийской дисциплине, как ебля, я и сам подступить не решался, как к каратэ или заумному керлингу.
Позволял себе лишь вечернюю разминку с кистевым эспандером, – взад -вперед, взад-вперед, то есть конечно, – сжал- разжал.
Городскую прокуратуру для прохождения летней практики, я выбрал из-за полезной пешеходной доступности – она была неподалеку от дома, где я снимал жилье.
Хотя язык не повернется, назвать жильем трешку, где всю жилплощадь, кроме верхнего ящика моей тумбы с личными трусами, нагло юзали два четких «пэтэушника» из Политеха.
К тому же, я буду успевать вымыть посуду, полы и туалет – пэтэушники любили чистоту, как и их успевающие в ебле и бухалове, шмары.

Я думал, в прокуратуре будет скучно – посадят подшивать фотороботов или строчить повестки алиментщикам. Короче, – «Рожденная революцией» с титрами для глухонемых.
«Привет!» – сказал наставник и протянул сигареты вместо пятерни.
Я потряс ушами, словно курением отрастил такие плоскости, и мне пиздец лучше воздержаться.
– Не куришь – констатировал он. – Закуришь, – констатировал он же.
Задымив, мой шеф стал сердито тасовать на столе бумаги, папки, рвать ежедневник.
Открыл обычный почтовый конверт, достал какую-то хуйню, – с виду ошметок вяленой рыпки, и швырнул его в корзину – промазал.
Тогда, пнул его ногой под дверь – в коридор, со словами «Мясо…».
Затем достал со шкафа картонную коробку из-под милого детского светильника на пружинке, поставил на стол и вынул череп с аккуратной «фабричной» дыркой во лбу.
– Не то, – сказал он, задумчиво помахивая останком, как датский Гамлет Йориком.
Судя по уверенной хватке за глазницы и в лобовое дыхало – шеф не вылезал из боулинга или же боулинг прочно одуплился в морге.
Рот наполнился слюной и меня откровенно затошнило.
– Готов? – спросил шеф о практике.
– Готов… – честно признался я за поблевать.
И тут, затрындел телефон на столе.
– Охуеть! – воскликнул шеф, кидая трубку. – Труп прямо под прокурорскими окнами! – и действительно кинулся к зарешеченному окну.
Мне блядь, стало совсем нехорошо. Страшнее гастрономовской свиной или куриной расчлененки, я ничего пока не встречал.
А при виде из окна автобуса раскатанной кошки или собаки, я отождествлял их с ремонтом полотна – выглядело это точь-в-точь неряшливо и небрежно, как гавенные заплатки, – и вот, вместо тошноты, – полезное для общества гражданское негодование.
– Пошли, поржем! – сказал наставник, хватая со стола черную папку и рулетку, слово мы жадные ДПСники, и словили пьяненького.
Я перепугался: – Куда?
– Ёпт, на практику – труп, эх и повезло тебе! Машина внизу!
Я не понял, в чем везение – в трупе, или в том, что у прокуратуры вдруг нарисовалась машина?
Оказалось, – убийство буквально в двух минутах езды на благородно пердящем оперативном чоппере – рассевшейся как сарайка, пузатенькой шестерке.
Труп, судя по характерной позе, прилег отдохнуть от угара девяностых, которые царили вовсю. Место он выбрал самое идиллическое и светлое, – детсад.
По одну строну садиковского корпуса, слышался смех и визги детворы – сборная группа хунвейбинов, которых некуда послать нахуй, в смысле с глаз долой в пизду на лето, а с другой – помалкивал мой первый труп.
Не гармонировали только кишки, вывешенные из дырки в животе, да пожалуй, винные бутылки под навесом от дождика, если только это не согревающий и полезный «Кагор» для детишек.
Садик трогательно величался милым «Барсучок», как бы предостерегая «Не пори, а то напорешься». Покойный не прислушался оба раза и распорол себе брюшко.

Шеф приказал ходить в радиусе от трупа и все подмечать, но нихуя не трогать, а сам, на корточках возле тела, творил протокол.
Следом за нами подтянулось дохуя неведомых людей. Крупные, мордастые мужики в кожаных ( по моде) пиджаках, курили неподалеку, пиздели, посмеивались, хлопая друг друга по плечам – милицейское начальство реагировало на вопиющее убийство под самым носом прокуратуры, – то была дань и кость прессе. Покурив, все съебались.
В радиусе нашлось: кукла типа «Пупсик», три подозрительных совка, ведерко и кукольное платьице, шеф, труп. И опять: кукла типа «Пупсик» три совка, ведерко, платьице… Я доложился, – шеф вздохнул. Нарисовался участковый, установили личность. Покойник, был из соседнего с моим дома.
Стали ждать судмедэксперта. Вскоре он появился – красивый, лет сорока, в модном дорогом костюме, тонкие «расплющенные» часы, сверкающие лаком туфли. Он присел у трупа и деловито засунул палец в дырку в животе.
«Якудза!» – подумал я с восхищением, и эрекция явилась, крепка как швеллер.
«Пора, пора заканчивать с эспандером и надо осваивать борьбу в партере…», – решил я, щупая из-за очков увесистую оттопыренную жопу этой Богини мертвецов.
Эксперт был очень красивой, холеной и серьезной женщиной с несколько сумрачным лицом и черными глазами необыкновенного гавайского разреза – Валькирия блядь, Фата морга нах!
Удивительно не заметив нового, чрезвычайно ответственного работника прокуратуры (меня), она укатила наслаждаться обществом стреляных, вешанных, безголовых, сожженных трупов и прочих человеческих пазлов.
Интересно, кто ее ебет, и каким спусковым крючком запускается оргазм этого холодного профессионала? Загадочная женщина. На что похож ее клитор? А пупок?
Застегнув папку, шеф вдруг охуенно обрадовал: – Жди труповозку. Не забудь отметку в накладной, – и тоже укатил.
– Чего? – охуел я.
– Отметку с этих отморозков, за отгруженного жмура.
Все блядь укатили! Остались под обеденным жарким солнышком, – я, и неумолимо нагревающийся труп и мухи с детсадовоской помойки.
Нам двоим было тоскливо, а мухам весело и вкусно – они как неугомонные пчелы, сосали бутон кишок, пока не пришли пиздадельные муравьи, – они стали просто жрать.
Шли часы. Уже дети поспали и опять вышли на прогулку. Потянулись вдоль забора из рабицы граждане с работы, а с речки дворовое отребье. Горожане испуганно глазели на одинокого, сухопарого старшеклассника возле трупа на детской площадке, и вприпрыжку пиздовали прочь.
– Эй, Ушан…а, Ушан…, – услышал я вежливо- придушенное из-за забора.
Оглянулся, – троица дворовых даунов – три блядь мушкетера: Аммос, Полтос и Черемис, смотрят на меня как на Брюса Ли – кумир ихний.
Год назад, эти три танкиста, еще школьники, отоварили меня до баклажанного оттенка кожи и тургора этого полезного овоща.
За что? Как задушевно пела Гурченко в сердечной песенке «Тра-та-та… за то, что ты дал мне закурить». Да-да, именно за то, что дал ребятам закурить.
Я тогда подтабачивал, и опрометчиво достал тонкие, облегченные – вызов! Беспезды – курение если и не убивает, то дерется шопиздец.
– Чего?
– Это ты его?
– Я! – буркнул я и плюнул на покойного, который мне уже настопиздел со своей пупочной грыжей.
– Охуеть… – одним духом охнули вчерашние дети и завтрашние урки.
И тут я пожалел: «Нахуй я это сказал! Сейчас будет знать весь двор!»
– Стойте! – я кинулся к забору.
– А! – долбоебы шарахнулись, словно у меня в руках был огнемет или пулемет Гатлинга, как у Терминатора 2, и с воем ломанулись от смерти, по кратчайшей – по стремительной прямой. Прямая без разбору хуярила через песочницы, кусты, карусели, урны, и прочий биатлон и эндуро.
– Стойте! – орал я им.
Ага, – хуй! – никто еще так быстро не убегал от меня, кроме бабкиной кошки в детстве и девочек в старших классах.
– Догоню! – прикрикнул я, и залюбовался взметнувшимися обломками чугунной лавки и зазевавшейся хрупкой старушки – ее искореженная продуктовая тележка и проперженные рейтузы так и ржавеют на козырьке подъезда дома № 34.
«А вдруг мое призвание – тренерская работа с молодежью?» – вдруг подумал я.
Когда приехала буханка труповозка, я уже стал гангста-стар района.
Вот странно, – чем нелепее предположение, что ушастый недомерок в очках может зарезать человека и играть на публику в «Дом мертвых 2», тем тверже в людях уверенность, что труп подсуетил я.
Я сдал по накладной одного изрядно нагретого погодой и целованного мухами и почиканного муравьями мертвеца.
Когда я входил во двор, матери похватали недомерков, и унеслись по домам, мужики отводили глаза и спешили обогнуть меня по большему радиусу – через пару кварталов.
Настопиздевшая родне, слепая и глухая бабка вековуха Санта-Барбара (в девичестве Гундосьева), которая с первых оттепелей до первого снега проживала на лавочке, очутилась вдруг на табурете перед дверью в мою квартиру.
Первый раз увидел ее в белом и чистом – лицо покойное, как у соборовавшегося. За дверью же ее квартиры, выжидающе сопела в глазок ейная родня.

Мои соседи Слава и Витя, видимо уходили в охуенной спешке – и мои и их продукты в холодильнике, целехоньки, – даже пиво! Я плотно поел и завалился спать. Никто мне не мешал – ни тебе пьяных вскриков, музыки допоздна, бабьих визгов от хуещекотания, ни сигаретного дыма. Красота!
Утром правда, оба соседа вернулись, – все разъяснилось, но я не намерен был сдавать пяди этим блЯдям.
– Толян, ты чё, в менты подался? – ухмыльнулся Витя.
– Гыча, – впервые обратился я к Виктору запросто, – Гыча, не в менты, а в прокуратуру. Сечешь разницу?! Я первый помощник старшего следователя по особенно важным делам. Яволь?
– Угу.
– Повестки, я вам вечером сам принесу, друзья. – пообещал я, доедая бутерброд с чьим-то хлебом, маслом и колбасой с сыром.
– А мы при чем?
– Притом, что убитый из соседнего дома, а ваш аморальный образ жизни, который давно наблюдаю, наводит на мысли... Ферштейн?
– Какие еще мысли?! Ты че, Толь?
– Толь, это на крыше. А я Анатолий Семенович, понятно? Из города не выезжать, вы в работе.
С этим я ушел на практику. Жизнь налаживалась бля.