Арлекин : Изнанка [7/10]

35н:

– Привет.
– Приветик.
Я пересел на подлокотник, уступив тебе кресло.
– Фу-у... Устала.
– Ты бы прилегла. А то будешь, как я.
– Не могу. Негде.
– Да как ты в темноте-то работаешь?
– Слепой десятипальцевый метод. Правда, опечатки только с рассветом видны. Ну ничего. Ночи укорачиваются.
Ты зевнула и пристроилась в каменном троне поудобнее, положив голову мне на бедро. Как раньше.
– Что там слышно? – спросил я. – Когда пробы?
– Пока никто ничего не говорит. Вначале нужно построить декорации, написать сценарий...
– Мне ещё никто роль не читает. А большинство ведь уже репетирует. Ты тоже.
– Ну да. Не бойся, до тебя тоже дойдёт. Тут всё работает. Сам видишь.
– Да уж. Мне только не понятно: если роли ещё не распределены...
– Это всё предварительно. Практически все в массовке, так что это целесообразно. Четыре главные роли можно потом специально доучить, когда уже будут актёры, которые их сыграют. Насколько я понимаю, ещё даже нет самих ролей, то есть, они ещё не написаны. Пока массовку пишут.
– А что там, хоть примерно, за роли?
– Не знаю. Я забываю предложение после того, как напечатаю его. Я же целые сутки это делаю. Если б я всё запоминала... На это никакой головы не хватит. – Ты снова зевнула и потянулась. Я поймал твои руки и стал поглаживать их от подмышек до ладоней. – Так спать хочется, не могу. Глаза болят.
– Поспи хоть сейчас, пока не видит никто.
– Ты не понимаешь. Никто меня тут не накажет за то, что я посплю. Или, если я вообще не буду ничего делать. Я просто не могу. Я должна идти печатать.
– Вот это я, как раз, понимаю. Я целый день строгаю камни, как заведённый. На самом деле, ночами я просто совершаю насилие над собой, бросая работать. Сижу и кусаю губы.
– Так иди.
– Нельзя. Хотя бы ночами нужно останавливаться. И тебе тоже советую. Так недолго превратиться в идиотов. Вот, посмотри на Лёню. Он таскает на своём горбике тяжести непрерывно. Это кресло до сих пор не забрал только потому, что не может сдвинуть его с места. Говорю тебе, поспи. Прямо сейчас. – Мои ладони перешли с твоих рук на рёбра. – Никуда не уходи. Ты скоро совсем усохнешь. Нужно отдыхать.
– Если все начнут отдыхать, спектакля не будет.
Ты начала медленно выворачиваться из моих объятий. Я попытался мягко тебя удержать, но ты высвободилась.
– Я пойду, – сказала ты. – Не скучай.
– У тебя крыша поехала.
– А у тебя нет? Извини, не могу, как ты, с собой бороться.
– Да уж, на том свете борьбы уже не будет.
Ты улыбнулась.
– Была я на том свете. Поверь, борьбы там даже больше.
Ты ушла, а твоя безжалостная улыбка осталась и хлестала меня по щекам. Я сел в кресло и кусал губы.

35д:

Я бы никогда её не заметил, а тем более, никогда бы её не узнал, если бы в тот самый момент не думал именно о ней.
Пустота в моей голове доставляла массу неудобств – она настойчиво требовала, чтобы её заполнили. Я же этому изо всех сил противился, потому что любая мысль, в конце концов, сводилась к воспоминаниям и кошмарной боли. Либо же это были вопросы, их я тоже избегал – всё равно никто мне не отвечал. Я старался ни о чём не думать, но иногда моя воля оказывалась недостаточно крепкой заслонкой, и мысли самозарождались.
Я откалывал куски от бесформенной глыбы, бессознательно держа в уме образ трёх альпинисток, когда случайно заметил одну из них. Она давала Лёне какие-то указания. Я двинулся к ним, но альпинистка быстро ушла.
– Кто это был? – спросил я у карла.
– Тебе какое дело?
– Я её видел раньше.
– И что с того?
– Она ведь не шла вместе со всеми, так?
– Нет, она ждала здесь. Она сразу здесь была.
– Прямо сразу?
– Да, она и ещё несколько человек уже были в театре, когда сюда начали прибывать первые люди.
– Где её найти? Мне нужно с ней поговорить.
– Тебе это не поможет. Она ничего не скажет.
– Мне скажет.
Лёня хмуро сплюнул, бросил на меня свой обычный неприветливый взгляд. Но, всё же, объяснил, где она может быть, как её зовут и как мне представиться. Он сказал, что я найду её неподалёку от хранилища реквизита – то есть, груды каменных изделий нашей бригады, вон в той стороне. Звали её Ника. А меня – третий каменотёс шестьсот пятой бригады. Лёня обозвал меня как-то глупо, взял в каждую руку по мраморному ядру и, зажав их подмышками, скрылся в толпе.
Ловко лавируя между людьми, я понял, что постепенно осваиваюсь в этой многомиллионной структуре – я не задевал их, не касался даже одеждой, что было почти невероятно, – и я вдруг засомневался, существую ли ещё или уже превратился в воздух. Каменная пирамида возвышалась над головами, и на неё не составляло труда ориентироваться. Альпинистка оказалась на месте. Она критически осматривала груду разных предметов из одинакового материала.
– Ника?
Она обернулась.
– О, привет. Где-то мы встречались.
– Ночью. Ты и три твоих подружки-спортсменки.
– М-м-м...
– На северной дороге.
– А! Ты был с девушкой. Она дошла?
– Да. Набирает сценарий.
– А ты чем занят?
– Третий каменотёс шестьсот пятой бригады.
– Ясно.
– Ты была здесь раньше остальных?
– Раньше многих.
– Но мало кто знает, что вы срезали.
– Ты говорил о нас девушке?
– Нет.
– Значит, знаешь ты один.
– Почему это секрет?
– Так, видимо, нужно.
– Ты предупреждала, чтобы мы не жгли костёр. Это тоже фуфло?
– Если можно так выразиться. На той дороге вам быть не следовало.
– Там не было никаких гор.
– Но в темноте ты это не смог проверить, правда?
– Ты что-то знаешь?
– Смотря, что тебе интересно. Если ты о спектакле, то я не знаю, о чём он.
– Почему вы шли той дорогой?
– Чтобы прийти раньше, естественно.
– Зачем?
– Так, видимо, нужно.
– Почему всех так насторожило, что мы пришли с северной стороны?
– Потому что у них было как бы негативное представление о тех местах. Это для того, чтобы они сделали петлю и пришли чуть позже.
– Посмотри. С холма до сих пор ещё спускаются люди. Ты видела их? Подумаешь, несколько лишних недель пути.
– Мы должны были прийти раньше остальных. Ещё вопросы? Учти, я на них отвечаю только потому, что у нас с тобой есть общий секрет, который ты никому не собираешься раскрывать.
– А если?
– Всё может перестать работать.
– И?
– И будет плохо. Хуже, чем сейчас. Хочешь проверить?
– Для чего вы пришли раньше остальных?
– Чтобы на первых порах организовывать вновь прибывающих.
– Откуда ты знала, что должна делать?
– Откуда ты знал, что должен сюда идти? Откуда ты знаешь, как обрабатывать камни? Откуда они знают, что диктовать наборщикам, или какие вещи делать? Откуда они знают, какие декорации нужно строить?
– Ника, где твои подруги?
– Они не дошли.
Тут её кто-то позвал, и она без слов развернулась и исчезла в работающем месиве.
Руки давно зудели. Я вернулся назад, чтобы продолжить обработку своей глыбы. Как и предсказывал мой карлик-бригадир, Ника не сказала мне ничего.
За время моего отсутствия к нам в бригаду распределили двух новичков. Эти скелеты были совсем как живые.

36д:

По толпе прокатился ропот: спустился последний человек. Он одиноко плёлся по трассе в течение двух часов, пока, наконец, не вошёл в театр. Трасса опустела.
Полумёртвого беднягу окружили и засыпали вопросами. Больше никого? Ты последний? Теперь, значит, все в сборе? Покажи свои ноги!
Парень не мог говорить. Его язык прилип к нёбу. У него не было глаз – они высохли. Я не сразу его признал, парня, что разбил мне лицо. Серый. Его вид красноречиво говорил о том, что стало с его дружбанами.
Кто-то принёс бутылку воды. Он не понял, что это, даже когда её вложили ему в ладонь. Один из бывших предводителей – если я правильно трактовал решительную инициативу – вырвал у Серого бутылку и стал заливать воду в его глотку. Серый закашлялся, согнулся пополам и выблевал воду назад. Рвота не пахла желчью и была совершенно прозрачной – её, наверное, можно было снова пить. Вода впиталась в сухую землю. Серого взяли под локти и куда-то увели.
Люди постепенно вернулись к своим занятиям. Теперь все были спокойны – больше некого ждать, громадная долина вместила нас всех. И каждый приступал к прерванной работе с одинаковой мыслью: «Мы уже все здесь. Мы готовы. Пора выбирать актёров. Надеюсь, одним из них буду я».

37н:

Ночью я нашёл его окружённым вниманием и заботой, повсюду шелестели сиделки, няньки и прочие влюблённые в него люди. Столь фанатичное поклонение показалось мне странным. В этом полностью лишённом чувств мире, где все и каждый – мученики, в принципе не должно было быть святых. В нашей армии муравьёв ещё не мёртвый труп Серого никак не тянул на матку. Возможно, были какие-то иные причины ажиотажа, о которых я не знал.
Никто не заметил, как я подошёл в кромешной темноте. Я стоял у него за спиной, его затылок напоминал кулак, обтянутый человеческим скальпом.
Я различил твой голос, ты тоже была здесь, ухаживала за ним вместе с остальными. В голове возникали эпизоды нашего вечера у костра вместе с Серым и его братвой. Я вспомнил его похотливые ужимки, вспомнил боль в костяшках и его вывернутые из дёсен зубы, и мой разбитый, бешено кровоточащий нос, и вкус его рыбных консервов. Твой голос звучал совсем близко, я мог бы протянуть руку и коснуться твоих слов, но Серый стоял между нами. Последний. Неужели одно это делало его героем? Или кем? Кем он для нас являлся? Может, он символизировал конец пути, полную завершённость этого изматывающего, труднейшего этапа? Или волю к жизни? Но в нём воли не было в помине. Он уже умер, но пока не понял этого.
Я стоял, не шевелясь, слившись с темнотой, и слушал твой голос, перемешанный с другими голосами. Я точно знал, что бодрствую тридцать седьмую ночь подряд, но не мог вспомнить ни одной предыдущей. Куда делись все эти ночи? Что я делал все эти долгие тёмные часы? И почему ты здесь? Почему ты здесь, почему ты здесь? Чтобы помочь? Кому – ему?
Мне стало дурно.

37д:

– Что? – переспросил Лёня. – Повтори ещё раз, я не понял.
– Я ухожу. Всё. Тешите камни без меня. А я нашёл себе другую работу.
– Ну-ка?
– Буду выхаживать Серого.
– Кого?
– Того мертвеца, что вчера пришёл. Последнего.
– Ты думаешь, что сможешь победить материнский инстинкт всех этих бешеных куриц?
– Им не хватает организации. У нас ведь всё здесь работает только благодаря организации, верно?
Лёня рассмеялся.
– Ну, раз ты хочешь. Мне насрать.
– Знаю. Тебе на всё насрать.
Я поговорил с няньками, и они охотно, без всяких возражений переложили на мои плечи бремя заботы о мертвеце. У каждой нашлись свои собственные дела, им не терпелось к ним вернуться, а специального человека, который бы ухаживал за Серым, ещё не было. Поэтому таким человеком по общему согласию стал я.
Трудно было понять, воспринимает ли Серый действительность. Он напоминал недотёпу-грибника, утонувшего в болоте, мумифицировавшегося там, и через много лет извлечённого наружу – одно касание, и он рассыплется в пыль. Казалось, кислород его уже разрушил, и осталась только форма.
Мне выдали консервы и воду. Я должен был кормить его с ложечки, как паралитика. Его глаза давно никто не заводил, и они остановились. Механизм умер, а ключик завода, чтобы снова вдохнуть жизнь в этот замерший сухой взгляд, куда-то запропастился. Его глаза, как две заплесневелые изюмины, были сухими и сморщенными, в каких-то лоснящихся складках; радужные оболочки превратились в амёбообразные пятна, а зрачков вообще не было видно. Не верилось, что всё это – результат обезвоживания.
Я неумело открыл консервы и стал пропихивать ложку за ложкой в его открытый рот. Походная сталь цокала по останкам зубов. Серый не ел – пища просто оказывалась у него внутри.
Мне представилось, как всё это мясо сваливается в кучу в его ссохшемся, грубом, как наждачный мешок желудке, где совсем не осталось сока и желчи, чтобы всё это переварить. Как несколько ложек переполняют его, и дальше мясо накапливается у него в пищеводе, забивает глотку, закупоривает его дыхательные пути. Как через его ноздри выйдут две серые мясные сопли, когда консервы полезут наружу. Но в конце этих жутковатых фантазий Серый не умирал. Он всё так же продолжал сидеть, а его впалая грудь по-прежнему вздымалась и опадала, гоняя запертый внутри тела воздух, нагнетая пневматическое напряжение до тех пор, пока внутреннее давление не разорвёт его грудь. Загустевшее кровяное желе вяло сползало из этой рваной дыры, а Серый продолжал монотонно двигать челюстями.
Обеспокоившись своими фантазиями, я стал лить в его глотку воду. Она впитывалась в слизистую рта, как в сухую землю. Одной бутылочки явно было мало. Я посчитал в уме – четыре пятых, которых ему не хватало. Шестьдесят литров.

39д:

Ничего не менялось. Я заботился о Сером с полной самоотдачей, уделял ему всё своё внимание, тупо сидел над ним пока он спал. Кормил его, литрами заливал в него воду, но он даже не испражнялся. Похоже, его организму не хватало решительно всего.
Я научился обращаться с его жёстким и пустым, как хитиновый панцирь телом, и больше не боялся его сломать, но так и не смог привыкнуть к глазам – они неизменно пугали при каждом неосторожном взгляде в них: два сухих осиных гнезда в чёрных углублениях глазниц. По-моему, он даже не понимал, что ничего не видит – вероятно, его мозг тоже ссохся и стал подобен накрахмаленному кому паутины.
Ты не приходила. Только один раз появилась, расспрашивала, пытаясь выяснить, почему я делаю это, но не получила ответа и ушла. И больше не объявлялась.
Вовсю ходили слухи о том, что скоро начнётся отбор актёров, а мне было всё равно. Меня это больше не волновало. Я задался целью поставить Серого на ноги, и полностью сосредоточился на этом. Ты хотела знать, почему я это делаю. Неужели, это не было очевидно?

40н:

– Не скули, прошу тебя, пожалуйста, перестань скулить! Ну почему ты не перестанешь? Неужели, это так сложно? Просто перестань. Я сделаю всё, что ты захочешь, только не скули больше. Ты просто чудовище, ты настоящий кошмар, как меня только угораздило связаться с тобой, мразь такая. Ты же не человек! Нет, ты вовсе не человек. Раньше, и то, не совсем человеком был, а сейчас... Нет, ты просто существо, примитивная форма жизни. Одноклеточный протист. Как тебя назвать? Заткнёшься ты, наконец? Что мне с тобой делать? Тебе действительно так больно, что ты не можешь притихнуть ни на минуту? Что, правда, так больно? Обязательно так выть, сводя меня с ума? Всем плевать, видишь, никто даже головы не повернёт. Мы один на один с тобой, парень. Только ты и я. Я твой единственный спаситель, но я не знаю, как тебе помочь. Если хочешь, могу ударить тебя чем-нибудь тяжёлым по голове. Обещаю, тебе не будет больно. Ну, может, будет, но недолго. А потом сразу станет темно, и ты прекратишь скулить, будешь тихонечко лежать, и из твоей головы даже не вытечет кровь. Так что ты в выигрыше, ты ничего не теряешь, а я ещё и приобрету кое-что. Ты не представляешь, просто не можешь себе представить, как мне сейчас не хватает покоя. Я чувствую, что могу уснуть. Ты способен это понять? Мне бы пять минут тишины, только пять минут. Я точно усну, я не могу больше, я сорвусь, если не посплю, а ты тут вопишь на всю округу. Произойдёт что-нибудь ужасное, если ты сейчас не прекратишь, слышишь? Я за себя не отвечаю. Ну что такое, а? Что не так? Где больно-то? Что тебе мешает лежать тихо, урод?

40д:

Утром стала понятна природа его ночных воплей. Серый вырвал себе ресницы. Я не сразу это заметил, только уловил какое-то изменение в его и без того неприглядном внешнем облике. Отсутствие его взгляда стало ещё более выразительным, а потом я догадался, в чём дело. Не сразу, конечно. Я долго вглядывался в его страшное лицо, пока до меня не дошло.
Он сидел тихо и неподвижно, с прямой спиной, как на колу, а его ресницы валялись на земле.
Я подумал о Бодхидхарме, который десять лет медитировал лицом к стене в пещере неподалёку от Шаолиня. Он тоже в гневе повырывал свои ресницы, когда один раз случайно заснул. А потом сам Будда собрал их с земли и посадил в землю. Из них вырос чай, который пили монахи для тонуса во время своих медитативных бдений. Чайная церемония. Красиво, конечно, но слишком смешно сравнивать это полено с великим бородатым варваром. А себя – с Буддой: шаркнув ногой, я присыпал ресницы пылью.
Все люди, непрерывно занятые подготовкой спектакля, были измучены и плохо выглядели, но как будто светились изнутри. Что-то всех бодрило. Они казались счастливыми. А ведь их осунувшиеся морщинистые лица не слишком отличались от посмертной маски Серого. Может быть, проникнись Серый общим воодушевлением, он бы тоже похорошел. Ему бы ещё такие же, как у них, пустые впавшие глаза с красными веками – тогда он с ними сольётся, они примут его в свои ряды работников сцены, он станет маленькой частичкой общества, и тогда вне социума я останусь один.
Где ты? Почему ты не приходишь ко мне? Ты забыла обо мне. Ты растворилась в обрывках сценария, что целыми днями струятся транзитом через твою голову. Твоя работа захватила тебя так же, как и всех остальных, ты стала новым человеком, рабочей пчелой без пола и индивидуальности. Всё, что тебя волнует – печатать диктуемые тебе тексты. Неужели это правда? Мне не хотелось этому верить. Это было неприятно, но ожидаемо. Наверное, я таил обиду за то, что все меня бросили, оставили одного в компании с этим существом без ресниц. Хотя, конечно, никто меня с ним не оставлял.
Зачем он так поступил? Он всю ночь скулил, выдёргивая эти волоски один за другим из своих одиноких век, которым больше незачем было смыкаться – и не перед чем. Был ли то приступ осознания своего положения или акт самоистязания, который диктовала пустота? Потеря разума или только его угасание? А сейчас он сидел прямо и неподвижно, с плотно сжатыми, сухими, растрескавшимися губами и не издавал ни звука.
Я разделял его внутреннюю пустоту. Я был мёртв так же, как и он, в то время, как все остальные жили, точнее, были оживлены – но можно ли это назвать полнотой?
Декорации практически достроили – за неделю из толпы поднялся деревянный дом. На этот массивный сруб ушло очень много леса. При полном отсутствии в долине деревьев, меня ничуть не удивляло изобилие строительных материалов, как не вызывало удивления больше ничего. Многочисленные каменотёсы неустанно обрабатывали камни, отколотые с невесть откуда берущихся глыб. Готовую продукцию сваливали в кучи, но те не вырастали слишком – некто переносил все эти предметы куда-то в холмы, окружающие долину.
А между холмами, от края до края долины, плескалось сжиженное человечество, потерявшее самосознание ещё в дороге.
Откуда-то у нас имелись печатные машинки и горы бумаги, заполняемые текстами, которые подшивались в общую папку. У нас были инструменты. Мы обладали всеми необходимыми навыками для того, чтобы организовать, поддержать и довести до конца процесс создания коллективного произведения, ради коего мы все дружно сошли с ума и отдали себя во власть искусства или, может, смерти и забвения. Забвение, бытие в небытии, умственное омертвение, атрофия и дисфункция, механичность – сплошные противоречия. Только не было здесь никаких оппозиций. Парадоксальный симбиоз несовместимостей и полное отторжение всего родного и естественного.
Нам хватало всего, чтобы осуществить постановку практически с нуля. Без мыслей, отдыха и сна, еды и воды. Но всех волновало только, как достроить декорации, доделать бутафорию, дописать сценарий. Выучить свои роли, отрепетировать их до совершенства и сыграть как можно лучше. Бесчисленные статисты мечтали идеально отработать своё мгновение в массовке. И все они хотели оказаться одними из тех, кому достанутся главные роли.
Элементы субстанции, что плескалась в яме долины, были равны между собой, следовательно, имели равные шансы. По крайней мере, все они так думали.

46д:

– Даже не знаю, как тебе ответить...
– Ты скажи, как есть, а уж я постараюсь понять.
– Почему ты всё время спрашиваешь? Я что, похожа на ключ от всех дверей?
– Ты ведь знаешь ответы.
– С чего ты это взял?
– Ника, ну хватит мозги полоскать! Это какой-то абсурд. Я же чувствую: все знают чуть-чуть больше меня. Постоянно рядом оказывается человек, который прилагает все усилия, чтобы оставить меня в неведении. Все вы говорите одинаково: я ничего не знаю, тебе показалось, выкинь мысли из головы и просто делай, как все. Объясни, хотя бы, почему я не должен ничего знать?
– У тебя навязчивая идея, понимаешь? Мозги-то у тебя жидкие, ты и сам знаешь. Вот-вот из ушей вытекут. Ты цепляешься за свои подозрения и режешь себя ими. Ничего нет. Понимаешь? Ни-че-го. Ты всё выдумываешь, твой бред для тебя реальнее этой долины. Я знаю не больше тебя.
– Но ты знаешь вещи, о которых мне ничего не известно.
– А ты – нет? Мы все прячем что-то друг от друга. Так кто кому мозги полощет?
– Стерва! Скажи мне.
– Что?
– Что я спрашивал. Чего мы ждём?
– По-твоему, мы чего-то ждём?
– Мы ведь готовы. Больше ничего не делаем. Все чего-то ждут, но никто не может толком сказать, чего.
– Да могут, могут. Просто говорить разучились. Устали. Вот и спят теперь по двадцать часов в сутки.
– Все, кроме меня.
– Да ты больной просто. Спал бы тоже.
– Я не могу. Не могу.
– Сколько ты на ногах?
– Не помню... Раньше считал, а сейчас...
– Сбился?
– Ориентиров нету. Больше месяца. Дней сорок-пятьдесят.
– Ага.
– Ты ответишь или нет? Чего мы все ждём?
– Остальных. Ясно? Остальных.
– Кого – остальных? Судя по Серому, остальных уже не будет.
– Кто это такой?
– Серый? Вон он, за которым я смотрю.
– А, этот. Первый мертвец. А чё он без ресниц? Хреново ты за ним смотришь.
– Первый мертвец? Я думал, он – последний живой.
– Значит, неправильно думал. Вот и делай выводы.
– Первый мертвец... Остальных, значит, ждём...
– Делай, делай. Твои выводы – они только твои. А по поводу мозгов своих ты, всё-таки, что-то предприми. Смотри, возьмут, да и вытекут на самом деле.
– Что мне с ними делать?
– Придумай себе какие-нибудь затычки.