Арлекин : Изнанка [9/10]

50д:

Днём не думать было проще. Днём ничто не внушало ужас, днём можно было смотреть на всепоглощающую ирреальность спокойно, притворяясь перед самим собой, что так и должно быть, что такова жизнь, она здесь, вокруг, повсюду, и выглядит именно так.
Мы продолжали сидеть на спящем толстяке, нам было удобно, мы молчали, наслаждаясь тишиной. Днём легко забыть о ночных страхах, о том, что всё окружающее – это ад, что нам из него не спастись. Вообще, эти мысли терзали только меня. Ты оставалась безмятежной, не смотря ни на что. Как будто полностью соглашалась с этим миром полей, дорог, долин и холмов, живых мертвецов и ярко-синих туч. Я бы запросто обманулся на твой счёт, решив, что ты не замечаешь всего этого сумасшествия... но твои глаза меня утешали, спасали от заблуждения. Твои глаза говорили много больше твоего застывшего лица, сонных движений и небрежно роняемых слов. Каждый раз, испытывая беспокойство и сомнения, я брал твоё лицо в руки, внимательно вглядывался и облегчённо улыбался. В глубине твоих ясных, спокойных глаз таилась безумная и дикая печаль. И ты тоже улыбалась мне, усаживаясь поудобнее на рыхлом брюхе толстяка.
Часы напролёт мы не делали ровным счётом ничего. Просто сидели и смотрели на шишки холмов, трущиеся о низкое небо. Как старики в шезлонгах.

51н:

– До каких пор мы должны на нём сидеть? – спросил я тебя в темноте.
– Ну, хочешь, пересядем ещё на кого-нибудь?
– Мне не смешно. Меня беспокоит этот ватный мир.
– Ничего себе. Когда мы были погружены в работу, ты изнывал и проклинал каменную пыль. Выбил себе вольготное местечко рядом с Серым и его растительным образом жизни, где ничего делать не надо – знай только воду заливай в раскрытый рот. Дождался, пока все всё сделают, а теперь ноешь, что тебе нечем заняться.
– Ты жестока.
– Я же права. Да ты не забивай себе голову. Эта пустота нам даже полезна. Подумай: мы не пьём и не едим. Ничего не делаем. К тому же, ты сколько-то времени уже не спишь. Вот и я с тобой третью ночь подряд глаз не смыкаю. – Ты красноречиво зевнула. – Самое время сфокусироваться на чём-нибудь и медитировать. Лови момент.
– И на чём мне фокусироваться?
– Ты совершенно не прислушиваешься к добрым советам. Хватит задавать вопросы.
– Не зли меня, или придушу!
– Лучше убери руки. Это поганая шутка.
Я сконфузился. В молчании мы просидели ещё несколько часов.
– И долго мы будем сидеть? – повторил я свой вопрос.
– Очевидно, пока не придут остальные.
– Мне это уже говорили. Я и тогда не вполне понял.
– Вот и не спрашивай. Давай подождём.
Ты зевнула и положила голову мне на плечо. Через минуту ты застонала. И эти звуки ласкали ухо. 

51д:

И снова рассвело. Я проводил уже столько закатов и встретил так много рассветов, что смена времени суток больше не вызывала никакой реакции. Всё слилось.
Меня внезапно озарило: тысяча двести, может, тысяча триста. Я не знал, откуда взялись эти числа, но я был склонен им поверить – и это тоже ничего во мне не изменило.
Ты тихо посапывала, уткнувшись носом в моё бедро. В долине все спали. Я наобум выбрал вершину одного из холмов, сконцентрировался на этой точке и неотрывно смотрел на неё, пытаясь следовать твоему совету, пока всё вокруг не расплылось, и тогда в пустоте остались только мягкие изгибы, которыми ласкалось противонебо. Тем моя медитация и ограничилась, потому что больше ничего не происходило. Я смотрел на линию холмов. В огромной космической пустоте были только вот эта волнистая линия и смотрение на неё – только эти две вещи. Даже боль куда-то ушла. Уже неплохо. Я не улыбался, но испытывал нечто такое, от чего обычно улыбаются.
Это вторглось в мою тихую вселенную и уничтожило гармонию. Вернулась боль, усиленная стократ. Я заскрипел зубами.
Пустота заполнилась. Под линией нарисовались сумрачные холмы, над ней поплыли бесконечные тучи. Землю застелили спящие люди. Появился воздух и звуки в нём.
Ты лежала с широко раскрытыми невидящими глазами.
– Прости, – повторила ты. – Прости меня...
Я зажмурился и сильнее стиснул зубы. Внутри разорвалась атомная бомба, и взрывная волна, отразившись от моей оболочки, вернулась к своему эпицентру. Это создало чёрную дыру, которая стала жадно пожирать плоды медитации, и тогда у меня появилась ещё одна язва.

52н:

– Знаешь, пока ты спала, я попытался разобраться в себе, и кое-что понял. Не смейся, я серьёзно. Не так-то легко думать отключённым мозгом. Я до сих пор никак не мог решить, почему от меня всё время что-то ускользает. Я постоянно ощущаю себя малым ребёнком, которого родители отказываются посвящать в семейные дела. Причём, не потому, что хотят что-то от него скрыть, а потому, что я ещё мал. Им лень объяснять. И они отмахиваются, типа, подрастёшь, сам всё узнаешь. А мне обидно. Я смотрю вокруг и понимаю, что происходит полный сюр. Но как только я начинаю обо всём этом размышлять, у меня трещит голова, меня мутит, появляется страх. Мне теперь кажется, я понимаю, в чём дело. Знаешь, как образуется китайский иероглиф «трусость»? «Разум» плюс «рассуждение». Я и не заметил, как покрылся непроницаемой коркой. Мне что-то говорят, а я совершенно не прислушиваюсь. Меня раздражает это. Кого о чём ни спроси, все о чём-то говорят, но вообще не про то, о чём я спрашивал. Ты спала, а я вспоминал всё, что мне говорили. Думаю, я понимаю, как связано вспоминание и этот беспричинный страх, который появляется сразу, стоит только чуть углубиться – дальше театра, дальше дороги, туда, что было прежде. Но я не хочу становиться таким, как они. Да, они не боятся. Ещё бы. Но я хочу быть живым, понимаешь?
– Браво. Я под впечатлением. Даже подумать не могла, что ты способен на такие речи. Может, бессонница тебе и на пользу.
– Так что скажешь?
– Что я могу сказать? Я что, должна что-то теперь сказать?
– Как мне остаться живым?
– Да никак. Ты давно уже умер. Ничем не могу помочь.

52д:

Я заметил их не сразу, поскольку, когда рассвело, смотрел на север. В какой-то момент я оглянулся, надеясь запеленговать хоть одного проснувшегося человека, кроме нас с тобой. Все по-прежнему спали, мёртвым пластом покрывая пространство долины. Моё внимание привлекло едва различимое движение на холмах. Я не мог разглядеть, что это было – какие-то мелкие тёмные пятна. Они двигались очень медленно и незаметно для глаза.
Ты уже проснулась, но лежала неподвижно, как будто силами воображения досматривала прерванный пробуждением сон.
– Посмотри, на холмах что-то есть?
– Ну что? – спросила ты, растирая заспанные глаза.
– На холмах что-то движется.
Некоторое время ты смотрела, потом усмехнулась и похлопала меня по бедру.
– Можешь радоваться.
– Что?
– Пошли, встретим.
Мы встали, и ты поволокла меня навстречу тёмным пятнам.
Долина была огромной, а людские тела не позволяли развить скорость. Мы пересекали этот могильник почти весь день, и подошли достаточно близко, чтобы рассмотреть их лучше. Это были люди. По крайней мере, они производили такое впечатление. Очень медленно они ползли по дороге вниз с холма – буквально не отрывая брюха от земли, один за другим спускались в долину. В основном, они передвигались при помощи рук. Несколько человек лежали на спинах и отталкивались ногами, чем-то напоминая гусениц.
– Что это такое?
– Сам не видишь? Те, кто не дошёл.
– Те, кто умер по дороге?
– Ты прекрасно видишь, что они не умерли. Они просто не смогли дальше идти. Поэтому, мы так долго их ждали.
В голове лихорадочно крутилось сто тысяч вопросов, но я задал самый идиотский:
– На кой чёрт нам было ждать эту падаль?
– А кто, кроме них, достоверно сыграет мертвецов?
Вместо ужаса я испытал облегчение.
 
53н:

Мы созерцали их продвижение до тех пор, пока всё вокруг не накрыла тьма. Безжалостно топча тела, мы добрались до самого подножия холмов и, наконец-то, ступили на ровную поверхность асфальтированной трассы. Блаженству не было предела. Судя по всему, ты испытывала то же самое. Мы переступали с ноги на ногу, стараясь во всех деталях и тонкостях прочувствовать твердь под нами. Потом легли. Расслабленные, измождённые, мы лежали так всю ночь.

53д:

К утру первые из них начали подползать. Рассмотрев их вблизи, я пожалел, что мы их встречаем. Даже неземная радость от дорожного покрытия померкла при виде разлагающихся, гноящихся, исходящих соками созданий, с ног до головы покрытых пылью. Кровь, пот и другие выделения тошнотворно хрустели при каждом их движении. Многие сипло стонали. Новоприбывшие артисты, эти самоэксгумировавшиеся покойники. Как могли они прийти в такое ужасное состояние за столь незначительный срок? Я подумал, это ведь те, кто упал перед самым финишем, те, кто потерял силы за день-два до прибытия в долину. Допустим, тот путь, что мы прошли за сутки, они проползли за те двадцать с небольшим дней, что мы здесь – но неужели можно довести свои тела до такого за двадцать дней, даже, если ползти на брюхе? Я слышал о паломниках в Тибет, которые по-пластунски преодолевают гималайские хребты, я видел их фотографии – и они совершенно не были похожи на восставших мертвецов в последней стадии распада. А эти были.
Они выглядели, как небрежно сработанные соломенные куклы. Из обтянутых кожей черепов клочьями торчали грязные патлы. В высохших глазницах зияла чернота. Руки и ноги, вывернутые под неестественными углами и согнутые в тех местах, где точно нет никаких суставов, предплечья и голеностопы, волочащиеся по асфальту так, как будто из них были вынуты все кости – всё это вызывало омерзение. Я понял, о чём думали древние, лишая жизни увечных. Захотелось выбежать к ним навстречу и растоптать их хрупкие черепа, чтобы они, наконец, умерли окончательно и перестали шевелиться. Их способность двигаться ужасала. Я мог бы смириться с тем, что кадавры способны говорить, способны видеть и даже управлять глазными мышцами, способны дышать своими дырявыми лёгкими, исколотыми, как подушечки для булавок, острыми обломками рёбер. Я мог бы это вынести. Но они передвигались. Они ползли. Они ползли к нам, они хотели присоединиться к труппе. Да, конечно, по вашим телам прошли тысячи ног, когда вы упали, но почему же вы до сих пор не сдохли?
Я отвернулся. Испытал облегчение, когда убедился, что ты ещё спишь. Это было хорошо, мне совсем не хотелось, чтобы ты видела всё это. У тебя и без того хватало глубинных страхов.
Они достигли середины спуска. При нынешней скорости они смогут добраться до первых тел в долине только к концу дня. Что потом? Лягут вместе с остальными и тоже заснут? Разбудят их сиплыми стонами, оповестят о своём долгожданном прибытии и потребуют распечатки своих ролей? Или что-нибудь ещё более смешное, что-нибудь такое, от чего мы захохочем и надорвём животы? Я не знал, и не хотел об этом даже думать. Сколько их ещё пало по дороге сюда и сколько времени ещё придётся просидеть в прострации на каком-нибудь жирном теле, дожидаясь остальных? Кончится это когда-нибудь или мы будем торчать здесь ещё месяц, созерцая миллиарды спящих туловищ, неподвижные холмы и низкие, монотонные тучи? Я не считал, сколько прошло времени с тех пор, как началась эта дружная спячка. Слишком давно. Я поймал себя на том, что начал разрабатывать план всеобщей побудки.
Но вначале нужно было придумать, как избавить тебя от нежелательного зрелища, когда ты проснёшься. Ведь они подползут ещё ближе.
Мне пришло в голову, что размозжить им головы – не такая уж плохая затея. Да, именно так я и сделаю. Спектаклю не повредит эта потеря, а я избавлю от страданий себя, тебя, их.
С первым же возникли трудности. Я не мог себя заставить. Даже несмотря на то, что он и так уже был мёртв. Он передвигался при помощи левой руки – скрёб ею по асфальту, по миллиметру подтягивая чуть дальше безжизненное тело. Пальцы его левой руки были ободраны до костей. Босые ноги потемнели и ссохлись от гангрены и обезвоживания, став похожими на черносливы нестандартной формы. Я занёс ногу над его головой, чтобы прикончить беднягу, с безумным трепетом гадая, сможет ли он ползти дальше, но что-то в его лице показалось мне странно знакомым. На этом лице жгли костёр, и непросто было различить в месиве из кожи, мышц и костей какие-нибудь характерные черты, но я всё равно задумался. Он напомнил мне Самуила. Как дела, приятель? Самуил, ну конечно же, как же мне это раньше в голову не пришло. Конечно, ты не умер. Ты тоже не скончался окончательно... Но это был кто-то другой.

54н:

– Ну как ты, малыш? Хорошо спала?
– От тебя это звучит, как издёвка.
– Но я серьёзно. Ты проспала почти сутки. Это удивляет, ведь ты только что вышла из летаргии.
– Видимо, недоспала.
– Да, похоже.
– Стой, а где это мы?
– В долине мертвецов.
– Нет, ты, всё-таки, издеваешься!
– А что я должен сказать? «Мы в театре»? Мне такое определение не по душе. Это только красивый саван, под которым вы все прячете от своих нежных, ранимых глазок весь этот кошмар.
– Искусство невежества и злобы? Какая муха тебя укусила?
– Супермуха, надо думать...
Ты засмеялась, зевнула и продолжила смеяться. Как будто запись остановили, а потом снова запустили после зевка. В музыкальном звуке твоего смеха не возникло никакого разрыва. Я внутренне содрогнулся.
– Ещё раз спрашиваю: где мы? Я засыпала на асфальте, а теперь каким-то образом снова очутилась в этом месиве.
– Я тебя перенёс.
– На чужих костях я вдоволь належалась, разве нет? Темно, я не вижу, как далеко мы от холмов.
– Достаточно далеко.
– Достаточно для чего?
– Чтобы не встретить никого из новых гостей.
– Ах вот оно что... – Ты кивнула. – Ладно, я больше не сержусь. Можешь считать, я тронута заботой.
– Вот спасибо.
– И откуда в тебе только юморок этот прорезался?
– Мне идёт шутить?
– Ещё пока трудно сказать. Но, учитывая твою пустую голову, ты явно делаешь успехи. Я только не могу определить, – ты грубо язвишь или тонко насмехаешься?
– Да просто прикалываюсь, как ни назови.
– Ну, это тебя делает чуть живее. Продолжай двигаться в этом направлении, и может, заставишь меня засмеяться.
– Не хочу тебя заставлять. Принуждённый смех вызывает у меня тоску.
– Если что, знай – я добровольно.
– Хорошо.
– А ты их видел, да?
– Да.
– Ну, и что расскажешь?
– То, что я тебя нёс сюда полночи, говорит само за себя. Они неважно выглядят. Плохо сохранились.
– Видно, очень плохо.
– Да, очень.
– Но я ведь их всё равно увижу. Нам, как-никак, играть на одной площадке.
– Я думаю, нет.
– Ты думаешь?
– Ты переспросила или задала вопрос?
Ты снова рассмеялась.
– Я поняла. Это ты разминаешься перед спектаклем. Упражняешься в острословии. Так почему же я их не увижу?
– Помнишь, что было, когда мы только пришли сюда? Помнишь, в каком мы были состоянии? У меня ноги гнили, а тебя я вообще на горбу тащил. Мы хотели есть и пить. А что теперь? У тебя что-нибудь болит? У тебя сейчас кожа на стопах гладкая, как у новорождённого. Ты пить хочешь? А есть? Вот поэтому я и подумал, что скоро они похорошеют. – Я помолчал. – Кстати, среди них чувак, дико похожий на Самуила.
– О, ты, наверно, был бы рад снова его увидеть.
– Ага, чуть не раздавил ему голову. Но потом передумал. Он и сейчас ползёт где-то там. У него только одна рука работает, прикинь? Он на ней сюда и прополз.
– И ты его пощадил в надежде, что через недельку-другую будешь с ним наперегонки бегать.
Теперь уже пришла моя очередь нервно смеяться.

54д:

К утру некоторые проснулись. Они сидели, опустив головы, или неуклюже ступали по людским телам и бестолково озирались по сторонам. Всё для них было новым и удивительным. Кому из них приходило в голову, что все остальные тоже уснут – это же безумие.
Ты копалась тонкими пальцами в моей слипшейся от грязи шевелюре. Массаж головы действовал расслабляюще. Я весь обмяк у тебя на руках, и прикрыв веки от удовольствия, наблюдал за тем, как постепенно просыпаются всё новые и новые младенцы, как они знакомятся с миром, как удивляются всему, что видят, широко раскрыв глаза. Нас пока никто из них не замечал – вокруг было достаточно глобальных вещей. На всём пространстве долины тут и там сидели, стояли или ходили одинокие фигуры только что очнувшихся людей, так что мы ничем от них не отличались. Наверное, должно было пройти какое-то время, чтобы они пришли в себя и немного освоились, прежде чем снова всем вместе сбиваться в одну кучу.
– Вот, – пробормотала ты у меня над ухом, – теперь уже недолго ждать. Видишь, какой-то внутренний механизм у них срабатывает. Он говорит им, что можно просыпаться, потому что скоро подтянутся остальные.
Я лежал лицом на север, но знал, что с холмов, продолжают ползти увечные, растоптанные, изломанные актёры, погибшие в пути.
– Теперь ты хоть немного в теме, – продолжала ты, теребя мои спутанные пряди. – Всё подчинено порядку. Они как раз успели всё сделать и выспаться к тому времени, как стали прибывать первые мёртвые.
– Вы используете одинаковые слова. Вы все.
– Да?
– Да. Я думал, Серёга – последний живой, а мне сказали, что он – первый мёртвый. Я, в принципе, понял, в чём разница, но тогда не задумался об этом всерьёз.
– Почему ты вызвался за ним ухаживать?
– Не знаю точно. Наверное, из чувства мести.
– Я так и подумала. Своеобразный способ, но я, кажется, понимаю.
– Да?
– Да.
Некоторые проснувшиеся начали будить других. Остальные, заметив это, последовали их примеру.
– Да, чёткий механизм, – признал я.
– Опомниться не успеешь, как все они снова будут стоять на ногах. Это только кажется, что их там много осталось, за холмами. На самом деле, падать начали только в конце. Сам же знаешь, шли до последнего.
– Это да.
– Я думаю, их там тысяч десять, не больше.
Я приподнялся и заглянул тебе в глаза.
– А?
– Если каждый день в долину будут вползать по пять-десять человек, то десять тысяч – это немного?
– Если падал один из миллиона... Это я грубо прикинула.
– Так это – немного? – повторил я.
– Да, немного. Они придут быстрее, чем ты думаешь.
– С чего ты взяла?
– Ну, это простой вывод. Может, мы чего-то и не понимали, но всё до сих пор работало очень хорошо. Так что, я думаю, и сейчас всё как-то произойдёт, так, чтобы, ну...
– Ну я понял, не трудись.
– Вот так-то. Поэтому не переживай.
– Может, сейчас все встанут, протрут глаза, да и сходят за ними?
Ты ласково погладила меня по голове.
– Дурачок.
– Слушай, мне тут пришло в голову...
– Ну?
– Не знаю...
– Ну, говори.
– Ты ведь сама сказала, что Самуил определённо что-то знал.
– Да, это точно, он что-то знал... Знает.
– Может, он знает способ, как вспомнить.
– Ты ещё не отделался от этого.
– Нет, и не собираюсь. Я хочу, чтобы мы с тобой вспомнили, что было с нами раньше.
– А мне плевать.
– Послушай, это важно. Вот ты такая нежная, а я совершенно не помню, как убил тебя.
– Я тоже. Помню прыжок.
– Как ты можешь?
– Это такое воспоминание, понимаешь, без картинок. Я просто это знаю, потому что это было. Но не знаю, как. И не хочу знать.
– А я хочу. Больше всего на свете. Ты – не ты, если не помнишь себя.
– Мы уже говорили о том, что прошлое – это иллюзия. Настоящий ты – ты в настоящем. Выкинь ересь из своей пустой головы и мне её тоже не дури.
– А как мы будем? Как мы с тобой будем? Мне же это не даёт покоя. Никогда. Я всегда буду думать об этом. Я обречён страдать.
– Вот это ты прав. А что же ты хотел за свои грехи?
И ты ласково потрепала меня за ухо. 

55н:

Большинство людей стояло – ещё более жуткое зрелище, чем вид братской могилы человечества, который открывался мне всю последнюю неделю. Или месяц? Я точно не знал. Мой день не кончался – я не мог адекватно делить время на отрезки, жил без перерывов – если это можно назвать жизнью – и не видел никакой разницы между одним днём и другим.
В кромешной темноте казалось, будто они поднимаются прямо из-под земли, чтобы пополнить ряды восставших. Они поднимались и стояли совершенно неподвижно, и всё смотрели в ту сторону, откуда полз наш олимпийский резерв. Не хватало только луны, которая осветила бы своим неестественным сиянием замершие фигуры, чем максимально приблизила бы эту картинку к хоррор-канону. Чёрные тучи вообще не пропускали свет и смутные силуэты едва проявлялись из тьмы. Мы не боялись, нам было даже весело ставить себя на место наивных героев кинофильма и воображать, что трепещем в ужасе при виде этих таинственных порождений мрака. Твой голос очень убедительно дрожал, когда ты вдруг хватала меня за руку и сдавленно шептала:
– Чёрт, они смотрят на нас!
Они смотрели в совершенно другую сторону, потому что я знал, где холмы, с которых ползут остальные, и я знал, что взгляды устремлены туда, но подыгрывал тебе:
– Это... это зомби!
– А-а-а-аааа! – кричали мы хором, а потом долго хохотали, стряхивая из-под глаз сублимированные кристаллы соли.
Ты откровенно развлекалась, а я окончательно потерял равновесие и падал в пропасть. Я мечтал, чтобы ночь быстрей закончилась, и стало бы возможным увидеть всё, как есть – при свете.

55д:

Ни малейшей возможности покончить с собой. Разбить голову об асфальт – не сработает. Задушить себя шнурками? Вряд ли из этого что-нибудь получится. Декорации? Забраться на крышу деревянного дома, нырнуть вниз и свернуть себе шею. Гарантированно разбиться насмерть, а если нет – ходить со свёрнутой шеей. Повсюду люди – обязательно подвернётся чьё-то костлявое тело. Потихонечку с холма спускались инфернальные новички.
Сейчас, глядя на медленно приходящий в себя народ, я не видел ничего с ними общего. Им тоже наплевать. Мы не нужны друг другу, и лучше бы кого-нибудь из нас не было вовсе – меня или их. Своей смертью я мог бы разрешить эту драму. Меня не станет для них, а их – для меня. Так будет лучше. И ты бы больше не металась, разрываясь между мной и толпой.
По каким-то причинам мир не пожелал меня устранить или исправить.

56н:

– Начинается, – сказала ты.
– Что? – Я таращил глаза, привыкая к темноте.
– Ты что там, какое-то научное открытие делал или уходил в паранирвану? Я со вчерашнего дня одна.
– Я... м-м-м... – Я не знал, что сказать. – Что начинается?
– Ты сейчас уже не увидишь – слишком темно. Подождём утра, – сказала ты и поцеловала меня в глазное яблоко. – Утро вечера мудренее.