Маючая Елена : Хулитам

В Ленинграде я была только раз. С папой.
Сначала мы жили там, где вместе с обычными мальчиками и девочками в школу ходили орочи и тунгусы. А потом пришлось переехать туда, где намного теплее. Потому что у меня очень громко хрипело и сипело в груди. Так громко, что меня усиленно лечили сначала рецептами, по которым нельзя было достать лекарств, потом югами и морским воздухом, а когда и это оказалось бесполезным, – бабками, шепчущими себе под нос и плюющими через левое плечо. Шепот и плевки практически не помогли. Поэтому мама выбила направление к известному пульмонологу. К нему надо было лететь на самолете в Ленинград.
Планов было много: «Аврора», как минимум пять площадей и мороженое. Настоящее. Ледяное, обжигающее язык, желательно клубничное. А не такое, как давали мне, – теплую жижу с раскисшими вафлями. Я была уверена в полном излечении уже в самые первые дни, потому что мама говорила про пульмонолога: «Это вам не хухры-мухры».
Вместо гуляния по площадям мы гуляли по больничным коридорам или сидели в очереди. Да только зря. Врач был именно хухры-мухры. Прослушав, простукав и просмотрев мои черно-белые легкие, он сам закашлялся и сказал, что с мороженым пока ничего не выйдет, и, вообще, чтобы мы вышли из кабинета, пока он посовещается с другими специалистами. Совещались недолго, но громко.
– Случай серьезный, хули там, – сказал «наш» пульманолог и пригласил обратно.
Лекарства и моря не выписали, зато дали курсовку в Алма-Ату.
– Я договорюсь с санаторием на 3-е августа. Жилье придется самим снимать. У меня много пациентов, которым помогло. Не слышали про гелиотерапию?

Третье августа начиналось через два дня. На замечательный город Ленинград не хватало времени. Мы только пошатались по набережной, да и то при условии, что я надену толстенный свитер. Но все равно было здорово. А еще сыро. Мосты были такие низкие, что казалось можно, если сильно постараться, достать до прохладных волн рукой. Я спросила, почему так.
– Да это, дочка, не мосты низкие, а река высоко поднялась, – объяснил папа.
– А кто такой «хулитам»? – этот вопрос терзал меня уже несколько часов.
Папа поперхнулся, немного подумал и сказал:
– Это один человек. Скорее всего хороший.
Вот и весь Ленинград.

Солнечные зайчики оказались классной штукой. Я действительно выздоровела. Назло самой себе. Хотя могла себе болеть и болеть, поминутно требуя к кровати то маму, то папу. А так через полгода после Алма-Аты родители развелись. Квартиру и меня делить не стали – все хапнула мама. Папа выпрыгнул из рамок хулитама и стал просто отцом. Больше я его не видела.
А увидеть, черт возьми, очень хотелось. Сначала, чтобы вместе вспоминать, как я здорово болела, и как мы летали в Ленинград и в Алма-Ату, потом, чтобы просто увидеть, а после, чтобы выдать ему, что никакой он не хулитам, а просто козел, предатель и блядьподлаяскотинакотораяхотьиплатиталиментывсеравнотварь, то есть высказать мнение мамы.
В том году я пошла в школу. И училась весь первый класс потрясающе плохо – думала только о том, почему мама до сих пор плачет. Как-то в кошелке нашла у нее фотографию уже чужого нам человека и решила действовать наверняка.
Из семейного архива были изъяты провокационные материалы. Высокий симпатичный когдатопапа отделился от нас и был смыт в унитазе, превращенный во множество малюсеньких отцов с помощью ножниц. Я и справедливость ликовали.
– Да ты что, с ума сошла?! – поймала меня с поличным мама и успела выловить последнюю мелко нашинкованную фотку. – Лучше б уроки делала!
Вечером я долго искала тайник с жалким мокрым отцом, но не нашла.

Через пару лет мама снова вышла замуж за своего коллегу дядю Володю. Вернее не совсем вышла. Это мы ее сосватали. Я – за дядю Володю, дядя Володя – за себя. На свадьбе было очень весело, пока мама ни с того, ни с сего не напилась. Но потом все устроилось.
Папой и даже отцом дядя Володя для меня не стал.
– Будем друзьями? – предложил он еще в первые дни нашего знакомства.
Вот мы и дружили. Настолько крепко, что не жалели теплых весенних вечеров, чтобы исчезли мои двойки и тройки. Настолько крепко, что вместе в декабре заливали каток и учились кататься на коньках. Настолько крепко, что мама перестала грустить.
Отец появлялся раз в месяц. 26-го числа. В виде алиментов. Когда-то родной хулитам спрятался в прошлом.

Детей дядя Володя и мама не завели. Поэтому очень хотели завести внуков. Я к тому моменту выросла из школы, из института и не видела причин, чтобы им в этом не помочь. К тому же подходящий и горячо любимый кандидат уже имелся. Дело было только за свадьбой.
Чтобы не забыть пригласить всех дальнеюродных родственников, я снова открыла семейный архив. Там он и нашелся. В обществе открыток «С Новым Годом». Собранный по кусочкам, подклеенный, разглаженный. Вот только с глазами мама поспешила: перепутала их местами. Выглядело все это ужасно смешно. И немного грустно.

И я все вспомнила. Особенно Ленинград и Алма-Ату. И время до дяди Володи. И стала ненавидеть отца. Наверное, потому что раньше не ненавидела, а просто спасала маму. А может потому что так ни черта и не выросла. Не поднялась, как та река, высоко-высоко.
Я захотела найти его. Чтобы сказать то, что так и не сказала мама. Посмотреть в глаза, сказать, плюнуть под ноги и снова навсегда забыть.
Сначала я пыталась напасть на его след с помощью мамы.
– Не знаю, – ответила она. – Как алименты закончились, так шесть лет ничего не знаю. Кто-то говорил, в Казахстан хотел уехать с новой семьей, на работу его в военную часть приглашали.

Соцсети молчали. Пришлось задействовать знакомых ментов. Через пару недель сообщили: да, действительно, в Казахстане, там и умер, в городе Ерментау, восемь с лишним лет назад.
Стало дрянно. Выходило, что мама сама два года присылала мне алименты. Наверное, жалела мою подростковую психику и ничего не рассказывала. И тогда я абсолютно точно решила: поеду в Ерментау. Ради мамы. Скажу все. Пусть не услышит, плевать. Зато поставлю точку.

Обрисовала ситуацию будущему мужу. Только ему. И попросилась съездить одна – точку можно поставить лишь собственной рукой. Отговаривал долго, но отпустил. За три дня на поезде мои обида и ненависть утряслись так, что ночам стал сниться отец. Днем было проще: по вагону бегали дети, цыганки предлагали завтрашний день, бабки – вчерашние пирожки, в окно показывали много чего интересного, и в журналах хватало новостей. А ночью я оставалась одна, и он мне снился.

Это был покалеченный степными ветрами город. Десятитысячное захолустье, на которое со всех сторон наступали ковыли. Несколько кварталов двух этажных сталинок, единственная гостиница и покосившиеся частные домики. Городишко в тени новой казахстанской столицы. Тихая, чуть чадящая жизнь, и в основном чужая непонятная речь.
В военную часть я и не собиралась. Зачем? Просто поехала на кладбище, нашла сторожку, назвала фамилию, дату смерти и попросила помочь найти. Искали недолго – в маленьких городах и кладбища маленькие.
– Вот, – сторож указал на холмик земли с табличкой, на которой была моя фамилия, и пошел обратно.
Потом обернулся:
– Не ходит к нему никто. Вишь, могила проваливается.

Я была настроена решительно.
– Гондон! Козел и сука! Так и знай, я вернусь домой и все-таки смою твою физиономию. И не надо мне больше сниться!..
А потом добавила:
– Сам во всем виноват. Потому и не ходит никто. И помянуть тебя, дурака такого, некому.
Через несколько часов вернулась в гостиницу. Руки пахли травой, которую выполола. Полынью. Горько-горько.
Утром я нашла единственные в городе «Ритуальные услуги». И попросила, чтобы все сделали быстро и хорошо.

– Просто так мама поступила бы, – поддержала я саму себя, когда нашла церквушку размером с сарай.
Купила свечку и вместе с охуевшими от молений старухами постояла возле каждой иконы и тихо поплакала.
Через пару дней купила цветы и конфеты – обычные кладбищенские подарки. Принесла. Заплатила за работу «ритуаловцам».
– Это тебе от мамы. И памятник, и оградка, и скамейка. Не от меня…
А потом все, о чем я рассказывала отцу, слушали любопытные сороки и ветер, прятавшийся в выгоревшей траве.
Подошел сторож.
– Молодец, дочка, молодец. Кроме тебя к нему никто не приходил.
Я дала ему на бутылку и поехала покупать билет.

Я подумала так: уж если я в Казахстане, то почему бы не съездить в Алма-Ату? На денек-другой. Позвонила, объяснила, что немного задержусь.
– Ты, конечно, сумасшедшая. Но разве тебя отговоришь? – судя по тону на том конце провода по мне скучали. – Позвони, как будешь вылетать назад, я встречу. Слышишь, сумасшедшая?

После Ерментау Алма-Ата показалась еще более грандиозной, чем в детстве. Я гуляла по бывшей Комсомольской, по бывшей Кирова, по бывшему проспекту Ленина. И думала, что теперь я тоже совсем другая, и что тоже в скором времени переименуюсь.
Я ходила вдоль замурованных в бетон Алмаатинок и Есентая, ела мороженое, смотрела на снежные спины гор и щурилась от солнечных зайчиков, которые отскакивали от стен новых торговых центров.
Я нашла тот дом, где мы с отцом снимали комнату. Но дверь открыли незнакомые люди. Только запах сада остался тем же – спелый, сливово-абрикосовый, сладкий.
Не было больше того города. Остался Медео – еще более похорошевший, но исчез «Фазанарий» – милое местечко рядом с горной рекой. По канатной дороге когда-то поднялись одни люди, а спустились другие. И я тоже. И отец. И даже мама, которая никогда не была в Алма-Ате.

Дома мне ждал сюрприз. В милиции.
– Слушай мы тут еще одного нашли. В Санкт-Петербурге. Вот адрес, вот телефон. Те же имя, фамилия, отчество, та же дата и место рождения. Военный. Живет с семьей: жена и сын.
К телефону подошел он сам. Не узнал.
– Кто это? Что вы хотели? – голос, вернувший меня на много лет назад.
– Ничего, – ответила я. – Хотела сказать, что у меня все хорошо. Просто все хорошо, – и повесила трубку.
Было смешно и легко. Особенно теперь, когда я поняла, что никакие алименты мама сама не присылала. И еще я подумала, почему бы не слетать в Питер и не посмотреть как там мосты и как река, и как площади и «Аврора»? Почему бы не слетать в гости к городу? Безо всяких там уже сантиментов и всяких ненужных встреч. Ведь это так просто: полететь, сделать сотню фоток и привезти домой совсем другие воспоминания, которым место в собственном семейном архиве.
P.S. Ерментау я не забываю. Езжу раз в несколько лет. Вместе с мужем. Одну он меня теперь никуда не отпускает. Хулитам.