Арлекин : Изнанка [10/10]

58д:

Как тридцатиметровая цунами, что обрушивается на берег многотонной массой; или как изливает свой ядовитый купорос меж ягодиц предместий сюрреалист Кревель; или как юношеский кошмарный сон: туча их тел вываливалась из неба, словно клубок потрохов из вспоротого чрева великана.
Месиво поднялось в воздух из-за холмов и посыпалось в долину.
Так продолжалось и вчера. И сегодня, как только рассвело, мы увидели всё ту же картину. Куски мяса, ничего человеческого. Они падали не по одному, и не по десять, но все сразу. Непрерывная очередь глухих шлепков, монотонное чавканье гнилых челюстей. Они расползались в разные стороны, как ни в чём не бывало. Чёрная туча обрушивала на нас дождь из мертвецов.
На третьи сутки я достиг акме и понял, что немедленно должен проснуться. Так и вышло: давление абсурда выстрелило мной из бредового кошмара, и я очнулся в своей постели. Я глубоко вздохнул, пристально глядя в потолок.
Я закрыл глаза и накрылся одеялом с головой, но образы сна стали возвращаться, так что я силой заставил себя проснуться. Потолок связал меня с реальностью. Я сел. Встал. Комната остыла за ночь, тело пробирал озноб. Реальность, реальность, мой потолок, моя комната...
Лёгкие свело судорогой. В голове шумело.
Я открыл окно и впустил к себе холод. В череп впились миллионы иголок. Это принесло облегчение, дурман постепенно рассеивался.
В умывальнике я зевнул и поёжился. Заткнул тряпкой отверстие в раковине, набрал до краёв ледяной воды и сунул туда голову. Вода сомкнулась над затылком. Я раскрыл глаза и смотрел на белое, белое повсюду. Потом приложил к холодному лицу полотенце. Потом закурил сигарету и поплёлся в кухню варить кофе.
Чайник торжественно щёлкнул, а я всё сидел, докуривал утреннюю сигарету. Настроение было поганое.
– Бред... – сипло пробормотал я.
– Что?
Ты смотрела на меня без удивления, как обычно.
– Что? – тупо повторил я за тобой.
– Ты в порядке?
– Я был в сознании?
– О чём ты говоришь? Это слово к тебе не относится.
– Я схожу с ума.
– Точно.
– Мне показалось, это сон, и я проснулся.
– Ты просто ушёл на глубину. Смотри, они заканчиваются.
– Я...
С неба продолжали сыпаться люди.
– Срочно разбуди меня.
– Ха-ха, – вяло сказала ты.
– Я только что проснулся. Я только что проснулся.
– Завораживает, да?
– Да, да...
– Уймись. Расслабься и получай...
– Что?
– Удовольствие.
– Что?
– Да что с тобой?
– Я только что спал. Разве нет?
– Ты спрашиваешь, засыпал ли ты только что?
– Да.
– Нет.
Тела больше не изливались плотным потоком, но по-прежнему равномерно сыпались. Все в долине смотрели на это, как-то даже освободив пространство, чтобы им было, куда падать.
– Взрываюсь, не могу больше, это рвёт меня на куски.
– Тебе дадут роль почётного члена массовки вот этих ошмётков.
– Они учтены в сценарии? – неожиданно заинтересовался я.
– Лучше спроси, что в нём не учтено.

59н:

– В глубине души я знала, что эта долина бесконечна. В сущности, по-другому и быть не могло. Когда спускаешься с холма, она совсем не кажется такой уж большой. Оказалось, мы можем без особых проблем принять всю эту кучу гнили.
– Мне они тоже неприятны.
– Но они живые. Как об этом говорить?
– Как об уродстве. Какая природная сила подняла их в воздух, и перенесла над холмами?
– Завтра распределение ролей, я говорила?
– Я так взволнован. Надеюсь, мне достанется главная. Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?.
– Это очевидно. Ты правда не видишь закономерностей? Похоже, пустота в твоей голове может и пользу приносить, башкунчик. Прикинь, ты уже стал сверхчеловеком.
– Ха-ха.
– Ты иногда хочешь спать?
– Даже не зеваю. Но устал, очень устал.
– Это ничего. Вот сейчас ты прямо на пятёрочку. Ни о чём не спрашиваешь, ничему не удивляешься. Ни о чём не думаешь.
– Просто я спиной к ним сижу. На самом деле меня от этого звука в дрожь бросает.
– Думаю, завтра же мы отсюда двинемся.
Я задрал голову кверху и увидел чёрное небо. Трупный дождь понемногу стихал, теперь телами просто моросило. 

59д:

Некоторое время мы наблюдали за тем, как в пасмурном небе отчуждённо парил последний мёртвый артист. Потом, как будто невидимая рука отпустила его, мертвец сорвался вниз, в кишащее у края долины месиво. Последний упал, раздался драматичный шлепок и всё стихло. Трупы, словно черви, медленно копошились, движения их не имели смысла, проистекали из способности к оным, и возникла мысль, что неплохо бы моему разуму померкнуть прямо сейчас, и моя потребность об этом думать, и мой трагичный смех, и ещё один, безудержный и искренний. Никакого смысла вообще ни в чём, абсурд нормален, нормальность абсурдна. Мог же я наладить какой-никакой контакт с реальностью посредством идиотского неврастенического смеха, троекратно усиленного благодаря чудесному дару развивать собственную мысль до её полного распада.
Люди стали синхронно сгущаться в центре долины. Ты тоже поддалась импульсу, и ушла бы одна, но я схватил тебя за рукав. Стоя на гранитном кубе, Ника и ещё пятеро незнакомых мне уполномоченных торжественно назначали роли.
Вначале глухая массовка, в большей степени декорация, нежели актёрский ансамбль никому не заметных персонажей. В число счастливчиков входили все обвалившиеся нам на голову трупы и прочие мертвецы, не дошедшие до театра в основных рядах, начиная с того последнего упавшего, при виде которого я хохотал, и заканчивая Серым – я не видел его в толпе, но знал, что он где-то рядом, как и все, все люди на свете были сейчас где-то рядом, так плотно мы сбились в форму тора, а Ника и другие пятеро вещали из пустоты в середине. Имена не назывались, Ника воспользовалась ёмким и однозначным определением «мертвецы», и всем всё было понятно. «Мертвецам» достались роли мертвецов. Всё, что от них требовалось – лежать неподвижно. Далее, столь же ёмко и однозначно, Ника объявила:
– Все остальные, кроме четверых, указанных ниже, исполняют роли людей, ещё не мёртвых.
Приступ смеха застрял где-то в глотке. Почему-то мне стало не по себе от такой формулировки. Ты безразлично позёвывала, глядя на Нику поверх тысячи голов, и не выказывала особенной заинтересованности в происходящем.
– Двое мужчин и две женщины, – сказала Ника. – Четыре главные роли.
Четверо спустились с куба и вошли в толпу, как шило здравого смысла в бок объективной реальности, и перемещались в гуще, совершенно не вступая с ней во взаимодействие. Макушки четверых с непостижимой лёгкостью двигались среди других голов, слепленных вместе, как пузыри пенопласта.
Вскоре один из уполномоченных вернулся вместе с женщиной лет за сорок. Он помог ей взобраться на куб, довольно бесцеремонно приподняв за задницу. Пятый, остававшийся на кубе рядом с Никой, подал ей руку и затащил наверх.
– Кажется, я её где-то видел, – пробормотал я вслух.
– Я тоже, – подтвердила ты. – У неё диабет.
Точно, это женщина из группы бурлаков. Даже не верится. Как давно это было.
– Её зовут Надежда.
– Просто фантастика. Как ты можешь помнить всё это.
Ты посмотрела на меня с унизительным снисхождением.
– Это было всего лишь пару месяцев назад.
Следующим на подиум доставили парня лет двадцати, который до того ссохся, что напоминал мумию старика.
Пять минут спустя на куб взошёл третий актёр. Филипп Давыдович, интеллигентный эксперт по войне.
– Какой у них критерий отбора? Чёт не пойму.
Я не заметил, как он оказался возле нас. Он деликатно взял тебя под руку и просто сказал:
– Пойдёмте.
– Куда? – Не понял я.
Он потянул тебя за собой.
Я вцепился в другую твою руку, но ты вырвалась, вызвав во мне удушающий приступ ненависти ко всему на свете, и ушла с ним, и вы тут же были поглощены толпой. Через минуту ты стояла на кубе рядом с другими.
– Итак, – сказала Ника, – роли распределены. Что же, пора идти смотреть нашу сцену.
Несколько человек неуверенно захлопали. Ника и актёры слезли с куба и в сопровождении толпы статистов двинулись по направлению к северным холмам. Жидкие аплодисменты не стихали.

60н:

Бодрячков сильно тормозили те, кто находился среди нас только фигурально. Они уже перешли в некое иное пространство, а здесь от них оставалось совсем немного. В сущности, это были останки. Из-за их медленного, вялого передвижения совокупная скорость толпы была не такой уж высокой. Все гомонили, как когда-то, когда ещё смахивали на живых людей, в самом начале дороги. Измождённые лица были озарены светом, мало похожим на ангельский, но даже такой тусклый холодный свет, несомненно, означал, что обладатели лиц начали потихоньку оживать.
Мы плелись весь день, особенно медленно – в гору, и взошли на пик, окутанные тьмой. Мы оказались на вершине холма, о котором я столько мечтал. Дальше был север. Всё тонуло во мраке, впереди лежала голодная чернота. Ночь казалась маленькой – наверное, из-за того, что мы находились где-то между землёй и тучами, а потому могли конкретно воспринять её размер. И сжавшаяся до нескольких кубических метров ночь вызвала мой первый за всю жизнь приступ клаустрофобии. Но тошноту сразу же потушило возбуждение.
Я был совершенно уверен в том, что за северными холмами меня ожидают ответы на многие вопросы. Может быть, увидев, что этот спектакль есть такое, я смогу больше понять в том, что такое здесь я и что такое это «здесь».
Мы пришли и сделаем то, зачем мы здесь. Это станет естественным финалом и привнесёт в наше бытие молекулу осмысленности.
Было холодно. Резкий северный ветер гнал тучи, стремительно перевоплощая их тёмные узоры. Они летели прямо на меня и исчезали.
К тому времени, как мы сошли вниз, я уже мог различить в темноте неясные очертания декораций. Большой деревянный дом. Никаких каменных предметов видно не было – только дом, ещё какие-то постройки типа сараев и грубой ограды из столбов с горизонтально набитыми длинными досками, которая окаймляла довольно большую территорию. Далеко впереди чернел лес.
Я услышал, что мы идём именно туда, в чащу. Это авансцена, а за лесом проходит общий сбор. Там же находится и вторая декорация. Мы обогнули ограждённый участок, разделившись на два рукава, как армия муравьёв, а потом вновь слились воедино. Пересекли луг, по которому приятно и легко шлось, а потом погрязли в лесу.
Утро застало нас внутри.
 
60д:

Толпа текла, как вода с холмов, с лёгкостью огибая препятствия, просачиваясь сквозь заросли с неумолимой целенаправленностью. Хромые и увечные чуть поотстали, относительно здоровые вытянулись на просторах леса, облезлый хвост составляли упавшие с неба трупы, ещё не успевшие пройти курс восстановления в долине. Девственность лесной чащи – и та отдавала мертвечиной. Немая пустота, не оживляемая насекомыми, мелким зверьём, птичьими голосами – пустота полная и окончательная, подчёркнутая унылым шелестом сухой листвы. Шум толпы, насколько чуждый клочку природы, настолько же и необходимый ему, делал место реальным: лёгкие, раздробленные звуковые ландшафты закрепляли лес за этим миром. Потому я не сомневался. Лес бесспорно окружал нас, и мы сквозь него шли.
Я почти не думал о тебе – это было легко, ведь я вообще ни о чём не думал. Я был занят, поглощён, объят и подчинён – лесом, тучами, снова идущими куда-то людьми; их сухими, вытянутыми фигурами со скрипящими суставами и одинаковыми лицами. Даже в глазах содержалось одно на всех общее выражение – тупая, неразумная страсть. Самоотверженность скотины, движимой на выпас. Туда, где трава ещё растёт. И голая равнина с той стороны холмов подтверждала, что эта грубая, лишённая изящества метафора не так уж далека от истины.
Позже лес поредел. Мы подолгу шли прямо, не виляя меж деревьев. Шелест стал поверхностным и плоским. Изменилась акустика. Небо сияло, насколько это позволял толстый слой облачности, и казалось, что оно неуловимо мерцает. Я решил, что стробит скорее всего из пограничных территорий моего рассудка. Кальвария уподобилась экрану, на который проецировались сигналы из органов чувств, интерпретировала объектный мир в соответствии со своей формой: ровно и однообразно. Наверное, поэтому количество прожитых подряд часов, исчисляемое четырёхзначно, оставило после себя столь лаконичный и пресный опыт. Ничего не менялось, а день всё продолжался и продолжался, но его длина была несопоставима с его насыщенностью.
Смена пейзажа, тем не менее, подействовала освежающе. По крайней мере, это было ново и позволяло на время забыть о судорожных попытках мыслить, целиком отдаться созерцанию и поглощать. Я шёл, слушая звуки и разглядывая мшистую землю. Рядом со мной другие, неведомые существа хрустели.
Поток обезвоженной плоти схлынул из редколесья в сумерках и накрыл своим многоногим туловищем большое каменистое пространство, похожее на твёрдую поверхность нашей долины.
В толпе говорили о том, что где-то здесь находится вторая сцена, второстепенная площадка, которая должна будет стать ареной для развития бесхитростных статичных сюжетов. Декораций я не видел.
Мы остановились. Кто-то сказал, что завтра мы начинаем репетировать. Эта новость будоражила, обещая некое неизбежное таинство. Я не помнил, когда в последний раз испытывал такое нетерпение.
 
61н:

Всю ночь я в недоумении таращился на свои ладони. Меня не отпускали мысли о спектакле. Я хотел того же, что и остальные. Я пришёл сюда ради этого, и больше не было смысла себя обманывать. Проделанный нами путь, приложенные усилия – это было сильнее меня. Попытки мыслить объективно, рассуждения о цирке уродцев, идеи о власти контекста – кого я пытался убедить? Тебя или себя?
Я хотел сыграть, пусть даже роль одного из многих. Но свою роль, чтобы собственные реплики, персонаж с характером и предназначением. Конечно, я немного расстроился из-за того, что роль мне досталась небольшая. Вот тебе посчастливилось отхватить одну из главных героинь. Ты будешь играть, а я – топтаться в массовке, чтобы в нужный момент произнести свою важную для сюжета реплику. А может быть, моё участие ограничится лишь незначительным жестом, секундным взглядом, которые прописаны в сценарии лишь для поддержания атмосферы. Меня злила собственная незначительность и раздражал твой успех. Никогда бы не поверил, что стану завидовать такому, но я действительно чувствовал зависть и глухую обиду. Ты снова оставила меня одного, тебя снова увели, а меня сделали одиноким. Пережидая ночь, уставившись взглядом туда, где прятались в темноте сухие шелушащиеся ладони, я томился, мечтая о рассвете. И чтобы тучи рассеялись. Чтобы было небо и солнце.

61д:

– Вот, это тебе, – сказал он.
Он почти восстановился. Таким вот я его и запомнил. Разве что теперь он был слеп и ресницы у него так и не отрасли.
– Серый, – сказал я, – ты ведь ничего не видишь. Как ты меня узнал? И как определил, что именно на этом листочке содержится мой эпизод?
– Зря я тебе нос тогда разбил, – невпопад произнёс он.
– Чего?
– Спасибо, что заботился обо мне.
Он удалился, оставив меня в недоумении. Казалось, его механический голос произносил искусственные сценарные реплики и его манерный уход акцентировал драматургический пафос ситуации.
Мне досталась роль без слов. На листке бумаги было напечатано, что в определённый момент, после определённых событий, я должен буду остановить свой взгляд и несколько секунд глядеть в пустоту прямо перед собой. Всё. Вот и всё, что от меня требовалось. Я, конечно, не ожидал, что будет нужна виртуозная игра, но искренне надеялся, что по своей роли мне представится хотя бы незначительная возможность проявить себя. А выходило, что моё участие вполне сопоставимо с вкладом упавших с неба неудачников. Возможно, я мало чем от них отличался, тем не менее, такое пренебрежение моей персоной показалось оскорбительным. Но почему я надеялся на большее? Что давало мне повод верить? По сути, ничего. Это как раз то, что зовётся «слепая вера». А вот зрячая Надежда получила одну из главных ролей, несмотря даже на её диабет, который, впрочем, уже не мог иметь какого-то значения в условиях всеобщего бессмертия.
Я сжимал в руке листок с текстом, который, может быть печатала ты.
Кто-то сказал, что репетиции сегодня не будет – то был пустой слух, который распустили от нетерпения. На самом деле её запланировали на завтра. Но мне это было уже не интересно.
 
62н:

Грядущая репетиция не будила во мне энтузиазма – я не видел ничего занимательного в том, чтобы стать свидетелем шлифовки чужих ролей. Ведь от меня, как выяснилось, требовали только в нужный момент замереть и не шевелить глазами в течение нескольких секунд. Потрясающе проработанный типаж. Мне что, следовало с воодушевлением отрабатывать замирание взгляда?
Месяц шагал, истекая гноем. Ещё месяц провёл в изнурительном бездействии, сидя на спящих телах, если не считать той недели, когда, давясь пылью, строгал гранит и ухаживал за святым слепцом. Серый вчера выглядел поживее многих присутствующих, и что же, ему всё равно отведена почётная роль мертвеца, пусть и живого. А я буду играть человека, который ещё не умер. Пусть в реальной жизни я умереть не мог, меня пугала идея театральной смерти.
Вчера вся труппа носилась со своими ролями, большинству достались отдельные листки, но у некоторых мертвецов я замечал сразу по три, а то и по пять страничек с плотными блоками текста. Эти неживые, передвигавшиеся ползком мешки с костями получили более содержательные роли, чем моя.
Я попробовал перечитать свою страницу сценария, но воздуху не хватало прозрачности, так что листок пришлось на время отложить. Поймал себя на чувстве голода – уже не в первый раз за последние дни. Странно. Я не ел уже дней двадцать и не пил тоже. До сих пор мне и не хотелось. От голода делалось как-то не по себе.

64д:

Три дня репетиций меня доконали. Я умирал от скуки и жалел, что окончательно умереть от неё не способен.
Отработка персонажа заключалась в том, что актёр вслух вычитывал свою роль. Учили все вместе и одновременно. Ни порядка, ни последовательности, ни взаимосвязи. Гомон, бормотание, внезапные стоны тех, кто ещё не способен испытывать физическую боль...
На протяжении первого дня я декламировал свои десять строчек, инструкцию по остановке взгляда в нужный момент. Мне надоедало, я делал получасовую паузу, но потом снова пробегал слова глазами. Что-то заставляло меня делать это.
Я всё время протестовал против любого импульса, которому всегда подчинялся. Я шёл, не желая идти, с отвращением отёсывал гранитные глыбы, и неизменно презирал себя за слепое подчинение порывам. Это каждый раз отнимало мою волю, кусочек за кусочком до бесконечно малых величин – и когда воли не осталось совсем, символический мизер делился напополам, причинял ту же самую боль и вызывал точно ту же горечь, что и прежде. Я делал передышку, а потом опять утыкался в свою мятую бумажку.
Ночью все спали, на второй день всё повторилось.
Третий день подходил к концу. Я знал свою роль наизусть. Я мог без запинки воспроизвести её на чистом листе.
Ты не попадалась мне на глаза. Ни ты, ни другие трое. Зато повсюду, в ослепительном свечении таланта, даровитые артисты самозабвенно зубрили сценарий. По большинству из них было заметно, что они страдают телами. Прослеживалась занятная закономерность: в долине мы регенерировали, наши ранки перестали болеть, многократно переломанные кости не беспокоили, голод и жажда стали прозрачными и растворились, словно выветрившийся сон. Покойники осыпались с неба, оживали и перетаскивали свои покорёженные туловища поближе к общему собранию под председательством богини Ники.
Но стоило только покинуть лепрозорий, удалиться в репетиционную за ширмой леса, как вернулся голод и каждое движение сухих суставов стало мучительным.
Мы терзали шершавые глотки, читали роли и с каждым сиплым звуком морщины на наших лицах становились глубже. Мир – это огромная равнина, на которой хрипят агонизирующие люди. Я улыбнулся, и у меня лопнули губы, но трещины остались сухими. Кровь больше не текла по жгутам чёрствых вен.
Миллиарды кричащих выродков, их крики – как треск сухих веток. Агония, жажда смерти. Все они поглощены спектаклем, спектаклем, спектаклем, спектаклем, спектаклем. Им было больно, но они не чувствовали этого, они горели, но не обращали внимания на языки огня. Они обезумели настолько, что казались почти нормальными.
Каждый был центром этого кошмарного сна, как в круге Паскаля, и частью моего ада, и ты тоже была моим адом, и спектакль, и всё, что со мной происходило, и даже бабушка, которая, единственная из всех, почему-то никуда не пошла – всё это кромешный ад.
Я убил тебя. Неужели? Вероятно, так оно и есть. Я убийца, и я горю в своём аду и расплачиваюсь за свои грехи. День за днём, ночь за ночью, бесконечный промежуток времени.
Я страдаю от бессонницы, от невысказанности, от гниющих чувств.
Однообразие и развитие переплелись и стали одним целым, от этого меня тошнит, но я совершенно не имею представления о каких-либо ещё формах бытия. Это явно часть пытки. Каждый аспект реальности трафаретом ложится на остывшее сознание и оставляет на теле глубокие шрамы.
Тучи чернеют и становится совсем темно. Частички моего ада шепчут: премьера состоится завтра. Завтра... Завтра... завтра... Премьера... Состоится завтра... Частички моего ада шепчут...
Ты выходишь из темноты.
– Мы ещё увидимся? – всё, что я хочу знать.
– Да. В самом конце. В самом конце.
– Ты обещаешь? Мне так плохо.
– В аду не бывает хорошо.
Ты берёшь меня за руку, и мы вместе опускаемся на землю, и ты укладываешь мою голову себе на колени, и гладишь меня, стараясь убаюкать, но я не засыпаю.
– Спокойной ночи, – говорю я.
Ты улыбаешься.
– Спокойной ночи.