Маючая Елена : Собачий Бог

Это был замечательный пес: рыжий, крупный, ласковый. И когда он впервые появился в нашем дворе, я сделал все, чтобы он остался там жить: собирал косточки, оставшиеся после обеда, делился школьными сосисками, выложил старым тряпьем закуток в подвале. Долго не знал, как его назвать, поэтому, когда гладил пса по лобастой голове, просто повторял «Хороший, хороший», а он, возьми, да и начни отзываться. Так он и стал Хорошим.
Жили мы бедно, мать воспитывала меня одна. О том, чтобы взять пса домой, даже не заикался, но когда она уходила в ночную смену, приводил Хорошего и кормил до отвала гречневой кашей или борщом – он был непритязательным едоком. В спальне на стене висел старый ковер с побитым молью, плешивым оленем, всякий раз, будучи в гостях, Хороший звонко облаивал рогача, как будто тот был живой. Было очень смешно.
Свои первые летние каникулы я провел в компании Хорошего: собирали бутылки (пес помогал – находил в кустах и лаял), а на вырученные деньги я покупал мороженое и «Ливерную»; купались на речке, где я, глядя на него, научился плавать; но чаще всего просто сидели возле дома: я на лавочке, Хороший рядом, уткнувшись мокрым носом мне в колени.
В одно августовское утро, возвращаясь из магазина, я увидел машину с зеленой будкой и двух мужиков, пытавшихся поймать Хорошего огромным сачком. Я заорал и бросился к псу, но не успел: мужики успели накрыть его, и, схватив за шкирку, зашвырнули в будку, ловко затворив дверцу.
– Дяденьки, это моя собака, отдайте, – просил я.
– Если твоя, тогда почему без ошейника? Не положено просто так отдавать. Приходи на Краснознаменную, 32, там наша контора, лучше с родителями, – сказал щербатый мужик в засаленном пиджаке. – Завтра приходи.
Машина выдохнула черно-синее облако и поехала, я побежал следом. В зеленой будке взывал о помощи на своем собачьем языке Хороший.
Той ночью я не сомкнул глаз, трогал пальцем оленьи глаза и все вспоминал, как пес оглушительно облаивал ковер. Утром поехал на Краснознаменную, прихватив наскоро сделанный ошейник. Рядом с тридцать вторым домом, обнесенным железным забором, был вчерашний фургон. Я позвал: «Хороший, Хороший», но пес не отозвался. Тогда я забарабанил в ворота:
– Кого там спозаранку несет? – спросили грубым голосом.
– Дяденька, у меня собачка здесь, рыжая такая. Вчера во дворе ваши поймали, обещали отдать.
– Щас узнаю, – и крикнули внутрь двора. – Петрович, где вчерашние? Тут мальчишка спрашивает.
– Ошкурили. Еще с вечера, – отозвались в ответ.
Тошнота подступила к горлу, я завыл и помчался прочь. Я бежал и сквозь слезы кричал: «Какой же ты Бог, если разрешил убить Хорошего?! Никакой ты не Бог. Ты с ними заодно. Будь ты проклят!». Потом я сидел в кустах и скулил, и все думал, думал, думал. И в конце концов решил, что сам стану Богом, только не человечьим, а собачьим. И что если уж я собачий Бог, то буду не только кормить и защищать собак, но, как и любой бог, имею полное право карать их убийц. Что я и делаю.
Каждый вечер после работы я захожу в мясную лавку, покупаю по дешевке кости, плеву, заветренные куски, просроченные окорочка и тащу все это домой, а потом варю в здоровенной кастрюле, добавляя геркулес. После несу на улицу, где меня уже ждут двенадцать-пятнадцать собак, и делю похлебку меж ними. Я дал имя каждой и знаю все их болезни: у которой клещ, какая от старости глуховата, у какой глаза гноятся. И я лечу: промываю глаза, обрабатываю зеленкой порезанные битыми стеклами лапы и удаляю клещей. Я простерилизовал своих собак, свозил к ветеринару, заплатил, он сделал все, что полагается. Понимаю, это необходимо, иначе свора будет размножаться, и тогда приедут люди на зеленом фургоне, и мне снова придется услышать «ошкурили».
И хотя той конторы на Краснознаменной давно уже нет, тут замечу, я к этому не имею отношения, все равно этих бездомных собак убивают, и вот тогда я вспоминаю о своем предназначении и наказываю как должно: за смерть приговариваю к смерти. И считаю это справедливым. Если не являюсь прямым свидетелем убийства, просто хороню пса, горюю, но никого не трогаю. Однако если знаю наверняка, кто это сделал, привожу приговор в исполнение. И нисколько не раскаиваюсь в содеянном, ровно так же, как и любители собачатины не жалеют псов.
Впервые я убил человека девять лет тому назад. Это был бомж, решивший поживиться собачьим мясом и вспоровший брюхо еще живому кобелю. Я проснулся ночью от жуткого визга, пулей вылетел на улицу и в свете фонаря вгляделся в кусты. Навстречу мне полз Тимка, по земле за ним тащились кишки. А животное, которое зовется человеком, размахивало ножом, пьяно скалилось и повторяло: «Ты куда, шашлык?». Я не приговорил эту мразь мучиться так, как он заставил страдать Тимку. Просто воткнул ему в грудину его же нож, а после задушил собаку, чтобы прекратить этот кошмар. Вернулся домой, вымылся в душе, лег и как давным-давно стал трогать плешивого оленя на ковре, и мне казалось, что он смотрит ожившими влажными глазами Хорошего и одобрительно кивает головой. Когда шумиха, связанная с убийством бомжа, улеглась (милиция решила, что это пьяная разборка его собутыльников), я завернул уже облепленный личинками мух труп пса в простыню, отнес подальше, на пустырь, и похоронил.
Второй раз я убивал уже не в состоянии аффекта, пришлось немного подготовиться. Жил у нас в доме один лихач, который очень любил погонять на своей «девятке». Была зима, две собаки грелись на канализационном люке. Ведь мог спокойно объехать, но (это случилось на моих глазах) специально, круто вырулив вправо, накатил на люк. И опять этот душераздирающий визг. Две жизни оборвались разом. Сразу я не мог действовать – сбежался весь двор. Пришлось на время затаиться. Я проследил, в какой гараж сосед ставит машину и когда возвращается домой. Поздним вечером я подкараулил этого мерзавца и топором раскроил ему башку. Хрясь, и все. Одним ударом. Как и в прошлый раз, никто даже не предположил, что это месть. Да и как можно догадаться?
Были и другие случаи, однако поберегу ваши нервы и опущу подробности. Но, признаюсь как на духу, были. И не раз.
Я не боюсь наказания. Нисколько! С чего мне бояться такой мелочи?! Я опасаюсь лишь одного, что смерть моих подзащитных останется не отмщенной, а двуногие твари будут спокойно продолжать ходить по земле и плодиться. Да, я поступаю жестоко, но я все равно карал и буду карать. И я не желаю слышать о законе, потому что его нет – настоящего заслуженного наказания.
И высшей справедливости нет. Никакого ада этим нелюдям и мне не уготовано. И Бога вашего нет. Если бы ваш терновый страдалец существовал, я никогда бы не услышал «ошкурили», а я услышал это восьмилетним пацаном. Единственный реальный ад – это боль в глазах собак. А единственный реальный Бог – я.
Если прекращу, уверен, все начнется заново: какой-нибудь мальчишка, увидев живодерню наяву и потеряв любимого пса, так же, как и я, будет бежать, проклиная все на свете, а потом, рыдая в кустах, провозгласит себя собачьим Богом и пройдет страшный путь заново. Вот этого я не могу допустить, хватит и моей загубленной души. Согласитесь, уж лучше я в одиночку буду варить кости, вычесывать клещей у дворняг и расправляться с убийцами, чем таких, как я, появится целая армия. Но просто остановиться и научиться прощать я не могу. Это было бы слабостью, кто-то должен заступиться за тех, до кого никому нет дела, поэтому я так и останусь собачьим Богом. Жестоким, но справедливым собачьим Богом. У меня просто нет другого выбора.
Я никогда не женюсь, у меня не будет детей, не переживайте на этот счет. Я не имею на это права. Бог должен быть одинок, моя жизнь – полтора десятка дворняг и бархатный олень над кроватью. Вот и весь удел собачьего Бога, несчастного сукиного сына.