arc : Сердце Африки.

Никто ничего не знал о той ночи в Катанге, никому не позволили знать. Их миссия была важной: забрать тело и уничтожить его. Нет могилы, нет памяти… Даже мёртвого они боялись меня. Детям лучше не знать о том, что случилось, не надо. Они всё равно не поймут. Не рассказывайте им об этом… Не говорите им ничего.
Всё, что от меня осталось, два зуба. Их вытащил бельгийский полицейский, оставил себе на память. У меня были хорошие зубы, крепкие, покрытые золотом. Дантисты знают, как это делается. Он проклинал меня, и до сих пор проклинает. Почему? А кому понравится выполнять грязную работу в чужой стране? Ему приказали, он сделал.
Вначале, он разрубил моё тело на части, потом, сложил в бак, залил его кислотой и поджёг. Казалось, что это будет длиться вечность. Всё кончилось через час. Затушив огонь, он опрокинул бак с моими останками в яму и засыпал его землёй.
А начиналось всё так неплохо.
Мне тридцать шесть лет. Меня зовут Патрис Лумумба - первый премьер независимой республики Конго. Мои родители были крестьянами. Я начал учиться грамоте в школе миссионеров, бегая на уроки в набедренной повязке... Я старался изучать все, что мне попадалось под руку, учился беспорядочно, вразброд, хотелось изучить разные, порой противоречивые, теории и идеи. Отец и мать были верующими католиками. Они воспитывали меня и трех моих братьев в духе католической доктрины. Но узнав, что есть еще и протестантская доктрина, я немедленно стал вникать и в нее. Вам это может показаться наивным, но это факт: изучив две разные религиозные доктрины, я, простой крестьянский парень, приобрел дух критического и независимого мышления. Я стал думать о таких вещах, о которых в нашей деревне люди боялись даже говорить вслух.
Мои отец и мать часто говорили мне: "Не надо быть злым, надо быть добрым". Священники поучали: "Вы не должны никого обижать, надо любить ближних, а если тебя ударят в правую щеку, надо подставить левую". Но я невольно сравнивал мораль бельгийских миссионеров с делами бельгийских колонистов и видел, что сами они руководствуются совсем иными законами, чиня произвол и расправы с чернокожими.
Помнится, меня поразила описанная в священной книге история, согласно которой бедный маленький Христос родился в яслях. В книге была картинка, и то, что я видел в ней, вовсе не говорило, на мой взгляд, о бедности: в пещере стояли бык и осел. Иосиф и Мария были одеты, как мне казалось, в роскошные одежды. А мои родители, как и я, ходили голыми, и у нас не было ни быка, ни осла. Я начал догадываться, что понятия о нищете у негров и у белых совсем разные...
И тогда я стал читать не только церковные книги, но и светские. Я искал в них ответа на мучивший меня вопрос: как люди добиваются свободы? И я узнал, что есть на свете такая полезная вещь - революция. Я стал разыскивать повсюду книги о революциях, и в частности о французской революции восемнадцатого века. Я старался узнать из книг, почему восставали люди, как они боролись за свободу и чего они добивались. И я начал понимать, что в каждой революции есть один главный, ключевой элемент: борьба народа против несправедливости и угнетения. Мне стало ясно, что надо делать.
Бельгийцы заметили меня, им захотелось привлечь молодого грамотного негра на свою сторону, чтобы использовать у себя на службе, как это им нередко удавалось. И вот, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году я возглавил делегацию, которая была послана в Брюссель по приглашению министра по делам колоний. Но расчеты колонизаторов не оправдались: эта поездка лишь укрепила мою решимость посвятить жизнь борьбе с угнетателями. И по возвращении на родину я предложил своим друзьям создать "Национальное движение". Они горячо поддержали эту идею.
Мы сказали друг другу: "Если мы хотим добиться успеха, надо, чтобы наше движение стало подлинно всенародным, а не партией какого-нибудь одного племени". У нас-много племен, но народ в Конго один, и наше движение должно стать общенациональным, в его рядах должны объединиться все слои населения, все люди, независимо от племенных различий, только тогда мы одолеем колонизаторов.
Вначале нас было всего одиннадцать человек. Но наша малочисленность нас не пугала: мы знали, что движение станет быстро расти, если мы сумеем хорошо разъяснить народу свои цели. Меня избрали президентом "Национального движения", и мы приступили к работе. Два месяца спустя мне посчастливилось побывать в Гане - там собралась конференция африканских народов, борющихся за свою независимость. Встреча с представителями других африканских стран научила меня многому и, главное, воодушевила, вселила веру в нашу общую победу. Когда я вернулся из Ганы, нам удалось собрать первый массовый митинг - на него пришли более десяти тысяч человек, и я сказал им: "Теперь мы можем и должны завоевать независимость. Эта задача нам по плечу..." Вот так мы и начали свою борьбу...
Национально-освободительное движение развивалось стремительно и грозно. Бельгийские управители нервничали, они чувствовали, что идут большие перемены, и уже через год они упрятали меня в тюрьму, в мрачный застенок Жадовиля в Катанге. Народ взбунтовался, требовал освободить политзаключённых. Через несколько месяцев я был на свободе с красными следами от наручников и синяками на лице.
Бельгийское правительство пригласило меня в Брюссель. Начались переговоры с «белыми братьями» об условиях предоставления независимости Конго.
Премьер министр Бельгии:
- Мне плевать, хотите, экспериментируйте со свободой. Это будет хороший урок. Вы можете стать объединённой трудолюбивой и уважающей себя нацией. Либо наоборот, семена примитивизма прорастут, и мы вынуждены будем вернуться обратно, но уже на самолётах и танках.
Я ему ответил:
- Вы и так вернётесь. Ваши корпорации не оставят нам залежи алмазов и кобальта. Это только вопрос времени. Я понимаю, у нас мало времени, но у вас его ещё меньше.
Мы пожали друг-другу руки и разошлись.
Месяцем позже меня назначили премьер министром государства, немногим меньшего, чем Западная Европа...
Никогда не забуду лицо бельгийского короля Бодуэна, прибывшего в Леопольдвиль на празднование дня независимости. Я смотрел в глаза побледневшему монарху, руки которого непроизвольно вцепились в золоченый эфес сабли, и чувствовал его страх. Я питался этим страхом, это был триумф. Я говорил громко, чтобы все могли слышать:
«Наши раны еще слишком свежи и болезненны, чтобы мы могли изгнать из памяти то, что было нашей долей на протяжении восьмидесяти лет колониального режима. От нас требовали изнуряющего труда за ничтожную заработную плату, которая не позволяла нам ни есть досыта, ни покупать одежду, ни иметь жилья, ни давать образование нашим детям. Над нами издевались, нас оскорбляли, нас били с утра до вечера только за то, что мы негры... У нас отнимали землю, опираясь на право сильного. Мы узнали, что законы имеют двойное толкование: в применении к белым они милостивы, к черным - грубы и бесчеловечны... Мы узнали, что к услугам белых - чудесные дома, а для негров - жалкие, обваливающиеся хижины, что чернокожий не имеет права входить ни в кино, ни в ресторан, ни в магазин, если туда ходят европейцы, что чернокожий должен путешествовать на палубе баржи, тогда как белые пользуются роскошными каютами. И кто забудет наконец массовые расстрелы, когда под пулями погибло столько наших братьев, или тюремные застенки, куда загоняли тех, кто не желал подчиниться режиму несправедливости, угнетения и эксплуатации? Мы глубоко страдали от всего этого, но теперь мы, законно избранные народом руководители, говорим вам: отныне со всем этим покончено!.. Мы больше не ваши обезьяны!»
Сказанное было равносильно объявлению войны: бельгийцы поняли, что я не примирюсь с ролью марионетки, и уже через несколько недель в стране разразились грозные события: воспользовавшись солдатскими беспорядками, спровоцированными белыми офицерами, бельгийцы стали перебрасывать сюда войска. Я обратился за помощью к ООН, но прибывшие в Конго вооруженные силы Хаммаршельда по сути дела встали на сторону врагов. Обстановка обострилась до крайности...
Две трети всех европейцев сломя голову стали покидать страну. Большинство магазинов закрыто, однако, уличных боев нет, все окна целы. Снабжение водой и электричеством не прерывалось... В Леопольдвиле не была изнасилована ни одна белая женщина... В покинутых магазинах были целы все витрины, а праздношатающимся чернокожим, плотно прижимающим свои носы к стеклам заманчивых витрин, казалось, даже не приходила в голову мысль о том, чтобы разбить стекло и взять то, что им нужно, тем более что никто не мог воспрепятствовать им в этом... Обслуживающий персонал стал еще более вежливым. Журналисты шутили по этому поводу: «Барьер расовой сегрегации сменился барьером кошелька». Конечно, в Конго произошла революция, однако она была далеко не столь кровавой и жестокой, какой могла бы быть при подобных обстоятельствах в Европе.
Во дворце парламента, я провёл конференцию с руководителями африканских стран: Конго, Ганы, Гвинеи, Камеруна, Того, Эфиопии, Либерии, Судана, Марокко, Объединенной Арабской Республики, Алжира и Анголы. Я собрал их здесь, чтобы поднять голос в защиту моей страны, над которой все гуще клубились тяжелые тучи заговора. Мою речь опубликовали в газетах.
«Ваше присутствие здесь в такой момент служит для моего правительства, для всех нас, конголезцев, самым живым доказательством той африканской действительности, реальность которой наши враги всегда отрицали. Но вы знаете, что эта действительность упряма и что Африка жива и здравствует. Она отказывается умереть... Мы все знаем - и весь мир это знает, - что Алжир - не французский, что Ангола - не португальская, что Кения - не английская, что Руанда-Урунди - не бельгийская... Мы знаем цель Запада. Вчера они нас раскалывали на уровне племен и кланов. Сегодня, когда Африка неудержимо освобождается, они хотят нас разделить на уровне государств. Они хотят создать в Африке антагонистические блоки, создать государства-сателлиты, а затем на этой основе развернуть «холодную войну», усилить раскол и сохранить вечную опеку. Но я верю, что Африка хочет единства и что она не поддастся этим махинациям…»
Пятого сентября тысяча девятьсот шестидесятого года вооружённые силы под мандатом ООН отобрали у нас контроль над аэродромами под предлогом необходимости предотвратить гражданскую войну. Нам было сказано, что это "нейтрализация". В этот же день был высажен бельгийский десант. Вечером по радио объявили, что меня сместили с поста премьера демократические силы.
Через час, моё обращение к народу вещали на всю страну: «Правительство, избранное нацией демократическим путем и получившее единодушное одобрение парламента, не может быть смещено без санкции парламента. Правительство остается у власти и продолжает свою миссию. Народ Конго! Будь наготове! Враги отечества, коллаборационисты колонизаторов сейчас демаскируют себя».
Бельгийские солдаты ворвались в студию и забрали у меня микрофон: они захватили радиостанцию. Мы дважды пытались пробиться, и дважды нас встречали штыками.
Седьмого сентября после долгих и страстных дебатов палата депутатов большинством в три четверти голосов аннулировала решение об моей отставки. Сенат подавляющим большинством голосов подтвердил решение палаты депутатов.
Я выступил с речью в парламенте. "Что стало бы с генеральным секретарем ООН, если бы он попытался блокировать в Нью-Йорке передачи американского радио или во Франции - передачи парижского радио? Мы тоже суверенная страна, как и эти два государства. Почему миссия ООН не вмешивается и не блокирует радио Элизабетвиля, которое днем и ночью ведет от имени и в интересах бельгийцев пропаганду против законного центрального правительства?"
Одиннадцатого сентября начался мятеж. Бельгийские десантники начинают разоружать конголезские воинские части, верные правительству. Я снова пытаюсь проникнуть на радиостанцию, чтобы выступить перед народом, и снова солдаты преграждают мне путь.
Двенадцатого сентября в ход пущена новая клевета: в Конго произошёл военный переворот, вся власть передается "Студенческой коллегии". Группе солдат отдан приказ арестовать Лумумбу. Я поговорил с солдатами, и они заявили своим офицерам: "Нет, мы лучше арестуем прокурора, который подписал ордер на арест премьера".
Тринадцатого сентября обе палаты парламента принимают закон о предоставлении законному правительству чрезвычайных полномочий...
Через неделю войска ООН разогнали парламент, а меня посадили под домашний арест. Что они творят, бывшие друзья и враги? Конго начинают растаскивать по кусочкам: что ни день - появляется новая "независимая" республика...
Поздно пришло прозрение: не надо было звать в Конго войска ООН, не надо было проявлять милосердия к заговорщикам, когда были разоблачены их планы, не надо было доверять тем сотрудникам, связи которых с бельгийской разведкой были известны и ранее, не надо было медлить с ответными мерами, когда враги в открытую перешли в атаку на правительство. Я думал, что голосование парламента будет законом для всех, но реальность такова, вся власть захвачена предателями. Что им парламент? Пустое место. И даже господа из ООН, которые так любили говорить о демократии и законности, теперь уже не вспоминают об этом. Они помогают врагам довести до конца их черное дело.
И все-таки еще не все потеряно. Я знаю, что народ не подчинится им. Их власть пока ограничивается пределами Леопольдвиля. На большей части территории Конго сохраняется полный порядок - у нас ещё остались преданные люди. Нужно добраться до Стэнливиля! Там можно основать временную столицу и потом, опираясь на народ, вышвырнуть захватчиков из страны...
Мы покинули Леопольдвиль в глухую грозовую ночь двадцать седьмого ноября тысяча девятьсот шестидесятого года, когда проливной тропический ливень разогнал стражу. Через несколько дней я был схвачен в провинции Касаи. Меня избивали два часа, потом связали руки и ноги, бросили в кузов грузовика и доставили на самолете в Леопольдвиль.
Моё будущее было решено. Они приговорили меня к смерти. Цена, которую Чомбе уплатил за мою голову - 50 миллионов. Так проданный за пятьдесят миллионов старых франков премьер-министр законного правительства Республики Конго вместе со своими соратниками М'Поло и Окито был послан на смерть в Элизабетвиль.
Мы поднялись на борт самолета, дверца захлопнулась, на нас сразу набросились дюжие жандармы и начали избивать. Пилот, бельгиец Бовенс повел самолет на взлет. Он взял курс на Элизабетвиль. Передав управление второму пилоту, из любопытства, он заглянул в пассажирскую кабину, откуда доносились глухие удары и отчаянные крики. Я лежал на полу, полумёртвый, а жандармы топтали меня подкованными башмаками. Всё было залито кровью. Внизу чернели пирамиды терриконов, рудоподъемные копры, заводские цехи. За терриконами до самого горизонта тянулась унылая саванна. Прошло полчаса. Мы подлетали. Над аэродромом торчала ощетинившаяся антеннами контрольная башня. В ней трое людей: двое белых и один чёрный, одетый в европейский костюм, - это Годфруа Мунонго, марионетка Чомбе - мой злейший враг. Еще в августе он отдал приказ своим головорезам, чтобы я "исчез", как только окажусь на подконтрольной ему территории.
Самолет идет на посадку... Раздается рев сирены, и навстречу "Дугласу" бешено мчится грузовик, набитый черными и белыми жандармами. Дверца остановившегося поодаль самолета открывается. Ни мостков, ни трапа: из машины выбрасывают связанного по рукам и ногам негра высокого роста с распухшим от побоев лицом и выдранной бородой – это был я, за мной выбрасывают двух моих товарищей. Я сразу почувствовал, как со страшным хлюпающим звуком уходят под ребра, окованные сталью приклады винтовок. Слышится хряск костей. Жандармы с размаху бьют меня подкованными башмаками в лицо, топчут, снова и снова, пускают в ход приклады. Я больше не кричу. Струйка крови стекает на горячий асфальт, пенясь от африканской жары. Вечером, всё было кончено.
Ночью мой труп обмотают грязной тряпкой и вывезут вглубь саванны на неприметном грузовичке. Я так и не успел помолиться. Детям лучше не знать о том, что случилось, не надо. Они скорее всего не поймут. Просто, скажите им, что мы хотели изменить этот мир слишком быстро. Мы хотели для нашей страны великого будущего. Во время борьбы у нас не было времени для сомнений. Мы боролись… мы боролись и отдали свои жизни во имя будущей победы.