katarina : Капуччино.

Лилит и Лука Ломидзе дождливым апрельским вечером праздновали пятую годовщину эмиграции во Францию. За окном шумел колкий и холодный дождь, прошивая землю, будто иглами, и превращая ее жилистое мясо, пронизанное корнями олеандров и акаций в водянистое и пресное рагу. Водосточные трубы нервно дребезжали, пропуская через себя мегалитры мутной воды. Несмотря на огромное количество друзей, появившихся на новой земле, и друзей старых, которые были готовы сорваться в гости лишь бы случился повод, Ломидзе в этот вечер по странному стечению обстоятельств остались вдвоем. Все эти годы они снимали огромное поместье: старинный каменный дом со ставнями, дивный тропический сад с заросшими тропинками, которые, виляя, приводили внезапно в уютные уголки, где посетителя гостеприимно ждал кованый стул , а на витом столике уже призывно дымился кофе. Сегодня ужинали в гостиной. Огромный дубовый стол был накрыт вязаной крючком белоснежной скатертью. На нем медленно и жарко оплывали свечи, вставленные в бутылки, которые своими восковыми наростами напоминали пещерные сталагмиты. Низкая люстра лениво перемигивалась искрами хрустальных капель с сияющими пузырьками в точеных фужерах. Лука длинно смотрел на Лилит.
-Ты-мое вдохновение. Без тебя не было бы меня.
Лука и Лилит были художниками. Он писал мрачные и дикие картины раненых закатов, седые ковыли, ровные расчесанные виноградники, своей геометричностью обещающие правильный градус вина, испив которое, человек будет нарушать земные законы притяжения. Его пейзажи были нервными и беспокойными, будто боялись не успеть за натурой, которая менялась каждую секунду. Они стремились запечатлеть мгновение в вечности, придавить его тяжелой каменной масляной поверхностью к холодному холсту.
Лилит, сама вся, как большая и тонко настроенная виолончель, чутко отзывалась на малейшие вибрации Луки. Он раз и навсегда словно настроил ее струны под свои пальцы. Но она не любила его пейзажи за их зыбкую псевдонатуральность, за их мимолетность, которая пропадала с малейшим дуновением ветра, оставляя на холсте лишь тень своего дыхания. Сама она любила автопортреты. Медные завитки волос, жарко сияющие поверх гитарных изгибов бледного прозрачного тела, заканчивающегося подобно запятой, зеленые глаза, затягивающие в свои тинистые глубины, тонкие запястья, унизанные индийскими браслетами- она любила себя писать, потому что слышала в своем теле звенящую музыкальность, которая вкупе со скрипичной формой тела была способна оставить значимый след не только на холсте, но и между тонкими линиями нотной тетради, тем самым претендуя на нечто большее, чем просто существование в физическом смысле. Жарко пылал камин, с мяса, шипящего на решетке, капал обжигающий сок.
-Благодарю тебя за то, что ты со мной.
Тонкие фужеры звонко расцеловались, плеснув кристальным содержимым.
Лилит накинула на плечи толстую вязаную шаль и вышла под ночное небо. Дождь прекратился. Наверху, в синей тающей черноте, облака гонялись за сияющей луной. Внизу было тихо и только тяжелые капли смачно шлепались на землю с сырых отягощенных веток. Застрекотали цикады, им отозвались гекконы, чей звук напоминает работу механического инструмента с заедающими деталями. Внезапно в кустах что-то прошуршало. Лилит прищурилась, медленно выпуская через ноздри никотиновый дым. В желтый круг фонаря осторожно вылез мокрый сиамский кот и, вздрогнув, посмотрел на Лилит синими глазами. Потом выгнул спину и боязливо подошел к ногам. Лилит взяла его на руки и понесла в теплый, уютный дом.
-Лука! А у нас гость!
-Кто? Что?-Лука оторвался от поиска пластинки для патефона.
-Котик пришел,- Лилит, смеясь, чесала коту за ушами. -Смотри какой красивый! Давай оставим на память о годовщине!
-Если он тебе нравится, оставь,- Лука включил танго, которое телеграммно прорывалось сквозь трещащие бороздки на пластинке и подошел к жене.
Солнечное утро акварельными размытыми мазками раскрасило горизонт с рассыпанными по холмам домиками. Потом солнце, медленно нагреваясь, поднялось выше и горячим лучом облило каждый выступ на стене дома. Лилит, зевая, спускалась вниз, чтобы исполнить несколько обязательных утренних асан из йоги и выпить горячий кофе на ступеньках из ракушечника. Заплетая свое тело в сложные фигуры, она привычно ощущала, как голова становится все яснее, спокойнее и будто наполняется изнутри тем самым солнечным светом, готовым прорваться наружу через полуприкрытые глаза. Внезапно какое-то движение привлекло ее внимание. Она потянулась напоследок и увидела вчерашнего кота, который сидел на ступеньке и наблюдал за ней. Кот обсох, распушился и оказался очень симпатичным.
-Как же мне тебя назвать, котенька?- произнесла Лилит. Кот немедленно подошел к ней и заглянул в чашку, где нежно трепетала пенка.
-Капуччино, ты будешь Капуччино,- обрадовалась Лилит.
-Лука! Я придумала кличку нашему коту! Его будут звать Капуччино!
-Кампучия? -отозвался Лука, выходя во двор в шелковом халате. -Странное имя для кота.
-Да не Кампучия, господи, а Капуччино.
Кот вился в ногах и довольно муркал.
Жизнь семьи Ломидзе с появлением кота стала еще уютнее и теплее. Капуччино оказался скромным, деликатным котиком, очень ласковым и быстро завоевал сердца всех гостей в доме художников. У кота со временем проявилась очень интересная особенность. С некоторых пор он стал приносить в дом кусочки черепицы, перламутровые ракушки, ветки, перья птиц и складывать их на своем любимом месте: на тяжелом письменном столе в гостевой комнате. Почти каждое утро Лилит теперь начиналось не с йоги, а с инспекции Капуччинового лежбища и выбрасывания добытых им трофеев. Кот беспокойно вертелся в ногах и жалобно мяукал.
-Кэп, перестань носить в дом свои игрушки. Оставляй их во дворе!- выговаривала Лилит, прибирая на столе.
Лука с балкона писал соседний овраг, в который слетелись сороки, отчего он стал походить на оркестровую яму перед концертом, и усмехался.
К Луке и Лилит часто приезжали гости пожить несколько дней, освоить азы живописи и вдохновиться прекрасными французскими предместьями, которые в жизни выглядели так, будто кто-то талантливый каждый день рисует их то акварелью, то маслом, то углем. Долгие прогулки по холмам заканчивались душевными застольями, где Лилит подавала ароматных запеченных уток, сочную телятину, свежайшие овощи от знакомого зеленщика и, конечно, фирменным фокусом этих вечеров было выступление хозяйки. Лилит в расшитом длинном платье выходила на середину гостиной и, улыбаясь, выносила толстую бутылку шампанского, будто горящую изнутри изумрудным огнем. Брала со стола свой фужер, лихо опрокидывала в себя остатки вина и начинала тонкой ножкой бокала чертить по горлу бутылки. Гости замирали в ожидании, а она резко проводила бокалом вверх до пробки с тонким вибрирующим звуком и та, под аплодисменты гостей, вылетала из горла с сочным звуком, предвещающим продолжение веселого ужина.
В декабре начались проливные дожди. Лука в теплой вязаной кофте на деревянных пуговицах писал будто глицерином залитые городские улицы с болезненными пятнами фонарей. Лилит- натюрморты, составленные из тяжелых осенних яблок и истекающих кровью гранатов. В доме стало тихо и скучно. Капуччино редко выходил на улицу и часто тоскливо смотрел в окно.
За зимой снова пришла весна. Лилит простыла на мартовской конной прогулке и лежала в своей комнате, горячая, надсадно кашляя. Лука, у которого под глазами залегли черные тени, носил жене отвар листьев ежевики, лекарства, теплые одеяла, подолгу сидел, в отчаянии сжав голову крупными руками. На улице воцарился густой, будто вата, туман. Он медленно полз клочьями от тающего горизонта, все ближе подбираясь к дому, и пряча в себе городок с улицами и булочными, соседние виноградники и овраг, заросший ежевикой, колючей, как проволока на тюремной ограде. Скоро Лилит стало лучше, она смогла, бледной рукой ощупывая стены, сойти вниз, в гостиную. Капуччино отчаянно мяукнул и бросился в слабые ноги Лилит, путавшиеся в овчинных тапках, будто в заросшей тиной воде.
-Котенька, капуччиновый мой красавец, ну как ты?-Лилит присела на корточки, погладила кота и с трудом поднялась, перехватываясь о стену.
Зайдя в гостевую, которую уже давно себе облюбовал Капуччино, она ахнула. Застланное туманом окно слабо освещало комнату, заваленную всевозможным мусором. Капуччино просочился в дверь. Тут лежали куски рыжей черепицы, осколки ракушечника, похожие на сломанное печенье, стертые булыжники мостовой, и все это только с первого взгляда казалось неопрятной кучей. Приглядевшись, Лилит увидела, что все эти куски составляли огромную трехмерную модель городской улицы, собранную в натуральную величину. Здесь были даже кусты розмарина в круглых горшках, и ящики с помидорами и зеленью на углу. Комната раздвинула свои границы и продолжилась в город, тщательно составленный из разных деталей, будто детская аппликация. Лилит молча вышла на крыльцо, медленно вдыхая сырой воздух, в котором висели бисерины влаги. И посмотрела вдаль. Сразу за увитой глициниями аркой начиналась улица, та, которую тщательно выложил кот в гостевой комнате. Лилит медленно подошла к арке и открыла калитку, впустив во двор немного холодного пара. За аркой ничего не было: ни улицы, ни города, ни даже дороги. Лилит попыталась нащупать скользкие от времени булыжники мостовой, но рука провалилась в бесплотное мясо тумана. Капуччино сидел рядом и с интересом смотрел, как Лилит в ужасе шарит руками по несуществующим камням. И только одна мысль не давала ему покоя: бессильная невозможность разобрать на кусочки людей и составить их заново самому, устранив в процессе все человеческие недостатки.