Илья ХУ4 : homo ludens

Советую прочитать себе это в манере канувшего в Лету рассказчика, что откинувшись на спинку стула и, закинув ногу за ногу, размеренно вещал из телевизора про еще живую Одри Хепберн.



Когда я в детстве приезжал из Сирии, меня встречала и занималась воспитанием сестра. Женщина абсолютно не от мира сего, больше даже чем я; этакая Рената Литвинова, только настоящая. Звали её в богемной среде Москвы 70-х - 80-х Лариса Непомню. Известна она была тем, что вырвала себе здоровые зубы и вставила вставные. Походу на винтовых отходняках. Она не признается. Её все любили. А еще она работала в Киргизии геологом и теперь дурь её не цепляет. Обычная. Тогда-то мы, конечно, не курили, а сейчас приходится находить не обычной для Ларисы. Для моей сестры Ларисы Непомню. Она мне как мать была. Просто хорошей дури. Чего мне стоит? Но речь не об этом. Совершенно не об этом и текст. Он о зёрнах. Которые были посеяны. Это я недавно стал вёрткий как угорь и скользкий словно молодой груздь. А тогда… Тогда я искренне восхищался искусством. Мы с Ларисой бывали, например, на спектакле «Юнона и Авось», с еще живым Караченцовым, с нас писали портреты в мастерских художников, мы жрали икру в буфете Большого Театра и всячески богемно окультуривались. Культура – она прививается с детства. Но потом может и просираться. Однако лучше не просирать культуру. Ибо бескультурье ой-ё-ёй как после даёт просраться.

Только время ломится подобно негру на олимпиаде. И мы, догоняя его, меняемся, поглядывая иногда на стрелку часов. В моем случае в худшую сторону. Но это смотря как посмотреть. Если с горы социальных норм и догм, то да, а ежели таки поглядеть моими глазенками псевдоинтеллигента и полубогемного гангстера с уклоном в быдло-foundation, то, пожалуй, и в лучшую. Так вот, в этом самом состоянии застоявшегося безкультурья, находясь, как положено, в тюрьме, ибо тюрьма есть мой краеугольный камень в познании сути мирского, я случайно приметил в интернете совершенно необычайную личность. Классическую пианистку в образе пост апокалиптического панка. Я как-то сразу подумал: «Какое странное происшествие в мире музыки». И заинтересовался, прямо говоря, изрядно. Фотографии, выложенные в соцсети, пестрили некими шикарно невообразимыми образами. Этакой квинтэссенцией креативности. Хотя личность под ними угадывалась цельная и объёмистая. Да, девчонка сильно влюблена в себя, но там есть в кого, вот в чем дело. Я даже просматривал видеовыступения, относясь к фортепианной музыке тем временем скорее никак, - то есть параллельно и безразлично, - но между тем тянула меня, почти животным магнетизмом, эта завернутая в цветастые фантики и, рвущая канву лакированной действительности, бесподобная индивидуальность. И пусть показной, но похуизм на мнение окружающего этноса особенно радовал мой заляпанный бытийной тиной глаз. Словом, какая-то часть меня, наверное, та в которой еще хранятся клочки изодранной горемыканьем культурности, была сражена наповал и вероломно покорена.

И вот буквально намедни я напросился у неё прийти на концерт. Или, с её же слов, - перфоманс. Знаете, меня, признаться, пугает слово «перфоманс». Некоторые неблаговидные ассоциации имею с этим существительным. К примеру, голые тетки у храма Спасителя, или картины написанные на холсте человеческими фекалиями, или сверление коленей под песню «Ooh look at me now», или же человек облепленный с ног до головы пчёлами и женщина совокупляющаяся с конём на лоне природы; а так же гвоздь программы - мошонка, прибитая к брусчатке вблизи лобного места… Ну и так далее. Тем не менее, она обещала «порвать зал», поэтому я собрал фибры в кулак, помедитировал, настроился на волну свежего восприятия, подпоясался и попёр. В Филармонию. Да, представьте себе, в филармонию. Ни дать не взять. Это, если копнуть в насте глубокого психологизма, для моей персоны как полёт на Юпитер. Причём в мотоциклетной коляске. Без каски и без мотоцыкла. И тем более без пулеметчиков.

…


Оказавшись в интимном, с притушенным светом антураже камерного зала Московской Филармонии, я первым делом покраснел. От стыда. За то, что своим присутствием как бы оскверняю храм искусства. Через некоторое время, довольно короткое правда, по своему обыкновению вжился в роль. И за это музы одарили меня. Возможно сама Клио постаралась. Случилось несколько катарсисов. Довольно оргазмичных, кстати. Может виной тому гашиш с джином, а возможно и тончайшая организация духовного базиса моего внутреннего питекантропа. Но я вовремя хлопал, когда надо улыбался; и, представьте себе, поплыл. Да, поплыл, на волнах музыкального полубезумия. Я точно не знаю чем камерная музыка отличается от не камерной, ибо мои познания о камерах, хотя и довольно обширны, но таки досадно ограничены в сей плоскости. Однако, как человек всё же имеющий отношение к искусству многие вибрации чую нутром. Сакральным желудком вернее, что всасывает брызги чужого вдохновения. Мне, пожалуй, не скормишь шлак взамен чего-то настоящего, вымученного и рожденного из недр души. Поэтому я наслаждался. Пусть даже не самой музыкой, довольно непонятной мне, а качеством живой подачи и прочувствованного исполнения. Так подкинула своим оперным сопрано какая-то дива, дарящая улыбки и озаряющая лучезарным позитивом; затем девочка, в белом платьице и с гобоем наперевес, по имени Аглая, взбудоражила своей чистотой и невинностью набухающих весенних почек на ветке сирени; арфистка и альтист пронзили самый центр средней чакры проникновенным диалогом любящих сердец, переложенным ими же в нотное слово…

Но что же Юля? Да, простите, забыл представить панк-пианистку. Прошу любить и жаловать.
Юля замечательная. Я не ошибся. Потому что мало ошибаюсь. А если уж и ошибаюсь, то по крупному. Атомно. Сначала она вышла затянутая в строгий костюм, и в две руки с седым сосредоточенным пианистом сыграла в довольно классической манере, хотя и несколько порывистой, пару взрывных опусов. Я её никогда не видел живьём. Но первое впечатление было, будто этакая свирепая хищница из мира форте и пиано, с красными волосами, из любви к музыке, а так же охоте за эмоцией, как в еще живое, бегущее мясо, вцеплялась коготками в клавиши инструмента…

Признаться, через несколько выступлений случился когнитивный диссонанс.
Юля, уже в костюме креветки, выползла в зал, вслед за сосредоточенным седым пианистом, и заговорила под всплески рояля мультяшным голосом. Она будто бы чего-то пугалась, требовала, пряталась под рояль, а так же за арфой… Она играла. Проигрывала каждую ноту собой. Своим телом и мимикой. Со слепым энтузиазмом верящего в мощь своей подачи исполнителя. И ей не нужен был даже инструмент. Она сама инструмент. Homo ludens. Человек играющий.

Думается мне, в это самое время небезызвестный ёжик в тумане нервно прокуривал тлеющий вечер вытянутыми дамскими сигаретами где-то в уголку мироздания, и до кончиков всех своих бесконечных колючек завидовал, что кто-то может и лучше. Жаль, конечно, старого-доброго ёжика, но ведь мир припаркован не у здания союзмультфильма.

А дальше был апельсин. Юля отобрала его у кого-то в зале. И подарила играющему «папе». Так она называла того седого музыканта. Папа поставил оранжевую сферу на пианино и на его доброе, серьезное лицо водрузилась действительно отеческая улыбка.

Заметьте: всё это в вышеописанном интимном антураже филармонии. Нынче так, да. Вероятно, так и было раньше, но я не знал. Шаблон пусть и не лопнул, но разъехался по швам и теперь его, пожалуй, не склеить. Я сам просто слегка наигрывающий человек, но мой инструмент сама жизнь со всеми вытекающими из неё коллизиями, аллюзиями и парадоксами. Поэтому клеить не стану. Пусть себе…

Исполнители вечера закончили и ушли. А апельсин остался до завершения концерта. И даже сейчас, пока выписываю на электронном пергаменте эти строки, виденье всё стоит передо мной на деке рояля.

Достаточно по-хулигански это выглядело. Но благолепно невероятно.

Жаль Лариса не пошла. У неё дела. Она расклеивает окна. И лишь благодаря ей сходил я.
Само собой моё искреннее признание тебе, Юля. Ты прекрасна.

…

К слову, концерт был посвящен ста пятидесятилетию со дня рождения Эрика Сати.
Ну что я могу сказать? С днём рождения, Эрик! И царствие тебе небесное.