Toalet Sit : Пердимонокль.

На заседание бойцовского клуба, я угодил по мужской глупости и женской подлости, – одно другого стоит, и выходит пиздатый взаимозачет в любовной бухгалтерии.
Но все одно, Луша, желаю тебе, странный мой человечек, чтобы в процессе жарки, твоя манда вывернулась наизнанку, как попкорн. Потому что, ты кровожадная беспринципная дрянь, а я глупый раб сисек!


– Первое правило бойцовского клуба – не упоминать о бойцовском клубе! Второе правило бойцовского клуба: не упоминать никогда о бойцовском клубе!
Слова падали как кирпичи, в прах разбивая романтику навеянную чертовым кинофильмом, и заставляя попросту бздеть.
– Третье правило бойцовского клуба…
Полтора десятка мужчин замерли в полумраке подвала, и с каждым словом дышали все учащеннее, словно приближали коллективный оргазм.
– Ты как здесь, Пердимонокль? – спросил я.
– Просто. А ты?
– И я…
Казалось, Пердимонокль совершенно спокоен, а у меня подрагивали руки и коленки поролоновые – сейчас меня изобьет, кто-то из этих незнакомых людей.
Просто так, но огнево, как в фильме, иначе, – нахуй эта пионерская линейка в подвале, и мы в трусах, босые, а взгляды такие, что…
И тут меня осенило! Я склонился к тщедушному Пердимоноклю:
– Слушай, Пер…, то есть, Паша. Давай драться с тобой – ты и я. Тебя же искалечат. А я, как школьный товарищ, обещаю больно не бить. Побегаешь от меня, дам пару пинков, и все.
– Давай. – не раздумывая согласился заморыш.
Я улыбнулся, у меня прямо от сердца отлегло, – я был спасен.


В субботу, мы с друзьями смотрели только-только вышедший на «вэ ха эс», модный «Бойцовский клуб», и пили пиво с завонявшей воблой и сухариками. А в компании была новенькая девочка – Луша её звали.
Луша мне очень понравилась, у нее большие голубые глаза, длинные русые волосы, ровные зубы, угадывается ум, а сиськи, так просто дают о себе знать сексуальной сутулостью, словно Луша склоняется под их тяжестью и просит: «Подымите мне сиськи!»
Так Луша мне приглянулась, что в свои двадцать три, я решил посетить ЗАГС. Забросить «Нинтендо» и начать уже ебаться на регулярной основе, и кушать борщи и котлеты. Луша мне очень подходила, и кажется, я ей тоже был симпатичен.
Вела она себя скромно, сухари умудрялась есть без треска, чипсы горстями ни-ни, а так это – пальчиками, когда смеялась, коленок не задирала и ляжек не светила, пальцев не облизывала, и на приветливую сберкассу не походила.
Очень воспитанная барышня! Хотя, в наше время, «пальцы не облизывала», не значит, что в ее рту (рте? роте? Хуй с ним, все поняли) не побывали сторонние предметы. Нет, лучше об этом не думать.


Привел ее Толик, красивый мудак из обеспеченной семьи. У него была дорогая черная машина с бело-голубым вентилятором на капоте, а это очень действует на молодой женский ум, словно это не автомобиль, а большая норковая шуба с музыкой.
«Подумаешь, машина! Скоро она раскусит, какой он дурак, и у меня появится шанс», – успокаивал я себя, глядя как Толик трёт Лушину попу и прёцца, – вот, сейчас пойдут руки помыть, а вернуться, – у Луши помада съедена.
Ну зачем я себя обманываю! Фаршмак на коже и литье, шесть горшков, восемь секунд, ченжер, ореховые встафки, вуфер и черный потолок, вкоряченный «алпайн» с пультиком, и три буквы.
Ей богу, рука не поднималась винить Лушу за съеденную под соус бешамель помаду.
Три буквы. Но это Сен-Готард и Чёртов мост, и нужно быть хоть чуточку Суворовым, чтобы склонить чашу (понимай сиське) на свою сторону.


Поэтому, когда кино закончилось, я громко заявил: – Ахуенно! Черт возьми, ну почему у нас нет такого клуба! Я бы чётко пошел, отвечаю, это ж тема!
– Нахуй? – спросил недалекий Фантик.
– Освободиться, долбоёб! Отпустить нервы через адскую боль и кровь. И научиться по-настоящему любить: женщину, небо, цветы, закаты!
Луша взглянула на меня с поволокой и убрала толикову лапу с талии.
– Какие нервы у помощника кадровика пенсионного фонда? – хмыкнул Иванес, – Старушки твои на куни нарываются? Ха-ха!
Только я собрался его послать, как Толик сказал:
– Уже есть. На соседнем раёне. Ебашатся каждое воскресенье. У меня пацан дрался.
– А как же первое правило, – не пиздеть о клубе? – усмехнулся я, а в животе похолодело.
– А никто и не пиздел. На бумажке написал, – челюсть арматурой стянута. Лежит как разъёбаный робокоп, забралом отсвечивает. Хочешь Стас, телефон подгоню, кто скотобойню держит? – улыбнулся гад, и все засмеялись.
Я тоже рассмеялся: «А-а-а», точно робот Вертер, и меня дружески захлопали по спине, – решили, сухариком подавился.


И все. Тут же завели нормальный мужской разговор про тачки, потому - что, – мы ж взрослые люди за пиздюлями гоняться, как вдруг, Луша сказала:
– Стас мужчина, он пойдет! – произнесла она грудным голосом, словно самими сиськами. – А вы, трусишки! Правда пойдешь, Стас?
И взглянула на меня, как бы говоря: «Я буду твоя, рыцарь в тигровых плавках! Тока попиздись чутка. Так нужно.»
Вот дура! – наебенилась «Арсенальным» с аржаной щебёнкой и вытрёхивается.

Все уставились на меня. Сиськи правят миром, считал я тогда, и потому не смог выдавить из себя ихнего раба, как предлагал Антон Чехов, а выдавил лишь жалкое: «А то…»
Все весело захлопали: «О, дурак!», я спросил водки, а Луша подарила мне воздушный поцелуй, и тут же кинулась жадно целоваться с Толиком, – видимо, чтобы никто не догадался о зыбкой паутинке симпатии. Такой тонкой и нежной, в росинках слез.
Вообще то, я хотел сказать: «А то, что меня отпиздят, это как, дурная?». Просто не хватило дыхания, перехваченного на охуенном вираже.
Так, чудный вечер скомкался туалетной бумажкой. Я тихл улыбался, как клиент косметического кабинета при морге, и судорожно думал как быть.
Заполучить бабкины спицы в челюсть и кушать через трубку за красиво брошенные слова, картинный поцелуй? Не рассчитывает же она, взрослая же баба, сиськи такие, что …


И я придумал, – ударюсь глазом обо что-то тяжелое, а лучше сестренку попрошу впиздячить, – вот Сонька будет рада, и может, семилетка перестанет меня преследовать за глупые обидки, – подумаешь, на кассету с СейлорМун записал Клинику спермы фашиков. Маленькая, не понимает еще нихуя!
Я тут же повеселел, влился в извечный спор о переднем и заднем приводе, и пошел наверстывать сухари и воблу, как вдруг, хуяк:
– Ребят! Стаса надо отвезти и поддержать, по-мужски! Вы же друзья! Пообещай, Толь? Тооль!

Я так и подавился! Девочка моя, да что же ты делаешь, манда приёбливая?! Жить я тебе мешаю?
– Не-не, ребят! Только сели, а вы его с утра за руль. Дайте человеку побухать. Сам доберусь. – мягко отклонил я, и тут же перескочил, – Безусловно Фантик, задний привод пижже, но вот когда я…
– А мне уже хватит. Не идет сёдня. – сказал Толян. – Отвезу.
«Опять на антибиотиках, триппер хуев!» – понял я, а все загалдели:
«Отвезем, отвезем! Не ссы, братан!», – им хотелось прокатиться с пивком и музыкой и глянуть, что со мной сделают обработанные американской киномашиной доверчивые наши гопники.
А Луша, смотрела на меня, словно красуясь: «Во я какая пиздатая, а ты дружиться не хотел, вздорный мальчишка!»

Когда расходились, безвольная медуза Фантик вдруг огорошил: – Стас, верни долг. Прям сейчас, деньги я у тебя видал.
– Фантик, ты ждал год, а опоздал как пять минут. Твой долг занял у меня Иванес.
– Иванес принципиально не занимает. Не пизди. – сказал он обиженно.
Тогда я вывернул карманы, и он вздохнул:
– Странно. Береги завтра голову.
И я подумал: «Странно…»


Ночью, я бился в простынях, как пелотка с улицы Вязов, словно меня щекотали Ф.Крюгер и Руки Ножницы. Мелькали кровавые сцены, чудились хряские удары на пробой головы, чавкал моск и глазницы, хрустели зубы.
Поутру, настроение мое напоминало атмосферу полотна Сурикова «Утро стрелецкой казни», – колода, топор, хрясь, сымем шляпы, знаете каким он парнем был! Заколачивай! Соня, твой брат уехал надолго, ых- хы- хы! Урра! Уведи её, это поминки. Выпьем. Еще ухи? Выпьем. Еще ухи! У всех налито? Не?! Я сбегаю. Выведите их, это поминки молодые люди, а не ресторан, а еще друзья. У всех налито?
Я чистил зубы, впервые осознавая, что их надо беречь. Тут меня и осенило. Я выкрал копилку из комнаты спящей сестренки и разорил ее как фашист курятник.
После той кассеты, Сонька мне не простит оглушающей правды о родителях, и, о боже! – учительнице! А тут еще и копилка! – похуй, зато еще поживу.
В назначенный час под окнами просигналили.
Я спускался бодрячком, как мистер Фикс с пиздатым планом, – предложу пацанам посидеть с пивом на Сонькин велик, а мальчишество отложим на недельку. К тому же, ночью у меня страшно воспалилось среднее ухо.
Это было беспроигрышно, а за неделю что-то придумаю. Жизнь прекрасна, как сиськи, пиво, и Квака два!
В машине, с банкой яги и сигаретой, сидела… Лушенька! А говорят, женщины любят понежиться в постели…
– Привет. – улыбнулась Луша, и выпустила мне в лицо сладковатый дым.
Дохнуло могилой, я молча полез в катафалк – слов у меня попросту не было. Вот застряли слова нахуй! – это не фигура речи, так оказываеца бывает!

Вот же тварь кровожадная! Велоцераптор ты хуев, а не мадонна Конестабиле. Не Мона Лиза ты, а Чёрная вдова, пожирающая любовника после случки! Людоедина, – не любви ты жаждешь! Оо, какие манкурты и кровавые папуасы тебя породили?!


Поехали. Наперебой сыплются советы.
– Если попадут в нос, ты его пошатай. Если хрустит и чавкает как огурец, – пизда.
– Нос хуйня. Челюсть. Сломают, всю жизнь маяться будешь: яблоко укусил – выпала, анекдот рассказали – выпала, на бабе расслабился – выпала. Как прокладка болтаться будет.
Темнеет в глазах, щас днище вырвет.
– Ну хватит, мальчики. Меня стошнит! – зевнула Луша, и скушно клацнула зубами.
А мне захотелось крикнуть, – куда вы меня везете, Иуды, я же друг ваш?! Пусть эта сука и пиздиться, раз все замутила! Я ж дрался последний раз в четвертом.
И был отмудохан тощей, нескладной как циркуль девчонкой, за то что не дал списать. А ведь она была в меня влюблена. Слышите, влюблена! Она мне ранец носила!


Битва проходила в душном подвале какого-то ПТУ, – кривые стенды по стенкам, свалка оконных решеток и нагроможденье парт по углам.
Две пары боксерских перчаток – вот сопсно и все оснащение клуба. Человек двенадцать.
Киношной атмосферы азарта и желания пиздиться – ноль. Наоборот, кто-то охуенно потел как в парилке, кто-то ходил как заводной, кто-то сидел уткнувшись в коленки, – пахло как в предбаннике преисподней, – унынием с нотками сероводорода.
Бойцы исподволь оглядывали друг друга на предмет банок и кубиков пресса. Ни того ни другого – обычные, заурядные, вдруг решили разом стать мужчинами, перепрыгнув двор, смену школы, трудовой лагерь, незащищенный секс, секцию самбо, армию, дискотеки в горсаду и провожания девочек на чужом раёне.


Плотный парень, который тут заправлял, объяснил что и как: две минуты, в партере пиздят пока не взмолишься. Кровь не ебет, яиц не трогать.
Тут раздался стук в дверь. Главный впустил кого-то. Кто-то подошел и встал возле меня. Все покосились на худенького, низкорослого пацана с чутко оттопыренными ушами и вздернутым носиком, и голубыми удивленными глазами. Ну ушастый ёж зашел выпилиться. Есть такая зверушка.
«Я спасен!» – возликовал я. Потому что это было мой одноклассник, Павлуша Пердимонокль.
Прозвище прославило Павлушу на всю школу. Как его только не величали, – вперди монокль, выперди монокль, фпиздемонокль. Кажется, даже у педагогов это грозило сорваться с языка.
А однажды, на утреннике, девчонка ведущая так и ляпнула: «Стихи читает ученик пятого «в» Павел Пердимонокль!». Стены содрогнулись, но Паша вышел к микрофону, и с блестящими глазами, на одном дыхании отработал и сорвал аццкие аплодисменты. Аццкие!
А потом, слег в нервной горячке. Приходила его мама и требовала запретить прозвище сразу приказом гороно.
Но как сказал классик, прозвище на Руси, как пашпорт – на вечную носку, а мы учили французский, а Павлуша носил очки. В восьмом он переехал, уверен, – с верным Пердимоноклем.
Вот дал же какой-то гад погоняло ребенку! Прибить мало.


Между тем, начались схватки, да какие, почти родовые! С бабьими вскриками, кровишшей, салочками. Мы замыкающие, и это хуёво…
Успокаивал, только стоящий рядом, мой немногословный Пердимонокль, – с ним пройдет как по маслу.
Я даже пересмотрел вопрос Лушиных сисек, и решил что погорячился, – женщина она, и может требовать жертв. Жаль, что Пердимонокль синяк мне не организует, ну да ладно.
А тот, стал вдруг нервничать. Крутит шеей как резиновым шлангом – того гляди головенка отвалится. Ага, дошло наконец куда замазался щегол!
– Не психуй. Ты бегаешь, я пинаю. И кричи громче. – склонился я к нему.
– Хорошо. – согласился он, и стал смешно вращать перед лицом кулачками, словно быстро-быстро кушал с двух ложечек, – в себя - из себя, в себя - из себя. Ну совсем плохой пацан.
– Успокойся те грю! Больно не будет.
Он скинул олимпийку. На предплечье красовался череп, парашют и три веселые буквы «ВДВ», и какая-то ОДШБр.
– Ты чё, десантник?! – прошипел я.
– Да не, писарем там, в штабе отсиделся… – отмахнулся он и виновато улыбнулся, а сам сделал мельницу руками, – так, что ветерок потрепало мне волосы.
– А как же очки?
– Зарядка для глаз…
И тут пришла наша очередь, и он стянул майку,… я охуел...
Оказалось, с восьмого класса, Пердимонокль порос диким хуем! – передо мною обезжиренный Блюс Ли, весь из кубиков, жгутиков и прочей пугающей мускулатуры.
Следовало обосраться или изобразить эпилепсию, – откосить, но тогда, меня б ебиздили все принявшие бой, потому что есть восьмое и последнее правило – новичок пиздится и ниибет.


Как во сне, занял стойку,– не скажу что боевую. Скорее «обнимемся же?» – ноги из свежего гавна, а руки – ладошки чугунного Ленина, – урони я их отвесно, и моей обувкой навсегда станут ласты.
Я был настолько небоеспособен, что Пердимонокль сжалился и предостерег:
– Стисни ебало, отлетит.
– Эт эт, эт не я! – заикался я, хотя прозвище – моих рук дело. Да-да, моих! Вся школа знала.
– Сейчас тебе будет пердимонокль, и хуй в золотой оправе! Стисни ебало.
Я категорически замотал головой, словно это могло спасти.
Он пожал плечами, и тут раздалось: «Начали!»
Я заорал и побежал по кругу, а он следом, пиная меня в копчик, – концепция схватки поменялась с первых секунд. Последнее что помню, – словно разряд шокера по ноздрям, – электричество погасло...
Меня усадили, дали воды. Я видел, как Павел быстро оделся и покинул подвал.
Поднявшись, умылся из бутылки, оделся, и зажимая нос платком, поспешил на свежий воздух, – надо было в больницу – не болел только хуй с яйцами, и на том спасибо.
Когда я вышел на крыльцо, то увидел картину приятную и горькую разом. Вокруг машины лежат мои «болельщики» и по совместительству одноклассники Павла, и болеют взаправду, – корчатся на асфальте.
Сам Павел, непринужденно беседует с Лушой, а та лукаво скрестила руки под сиськами, чтобы те лежали как на жостовском подносе, и покачивает жопой под неслышный вальсок.
Павел отвлекся, и с улыбкой помахал мне. Я, товарищи, не постеснялся лечь в окурки и замереть, пока им угодно делать симпатию.
Ведь кроме сисек, есть прекрасное в жизни – сухарики, пиво, ужение карасей, кино, шашлыки, свои зубы, малосольные огурцы, и…и… и наконец, сиськи поменьше, да!
Через неделю в городском парке, я встретил Лушу и Пашу под ручку. Паша приветливо помахал издали, и я перебежал на другую сторону обширного парка.

публиковалось на удафф.