Владимир Павлов : Калевала (III)

Когда я проснулся, Петрович уже был на ногах и собирался уходить. Он предложил мне горячего кофе, но тут пришел сменщик, и ему стало не до меня. Я отправился в больницу, где лечился от психического расстройства его знакомый, до меня снимавший злосчастную квартиру. Он был единственным, кто мог что-то рассказать о Лене. Хотя… Смутно вспомнилось мне лицо девочки, похожей на нее, в кружке Марии Александровны. Надо по пути к ней заглянуть, порасспросить.

После ночного дождя снег полностью растаял, воздух был прозрачный, свежий. Денек стоял солнечный, но ветер все нарастал; за заборами метались, бунтовали, силясь сойти с места зазеленевшие деревья. Да, пока я тут воевал с тенью, в город пришла настоящая весна. Казалось, она и царила здесь всегда, а минувшая зима была случайной гостьей, заглянувшей по ошибке. Длинные бетонные ограждения промбаз смотрели не так уныло, когда через них свисали, наклонясь над желтоватой глинистой дорогой, грузные от набухших почек ветви. Тут и там блестели обширные лужи, в их опрокинутой глубине плыли пухлые облака. Я шел прямо по облакам, разбивал их своими гулливерскими ботинками; пласты грязи налипали на подошвы, тяжелели, пока я их не стряхивал, не обтирал о пни, похожие на осьминогов.

За свою жизнь я узнал много разновидностей страха. Самая худшая из них – это когда боишься, сам не знаешь чего. Какие-то темные волны, волны животного ужаса захлестывали меня, перекатывались через меня, когда я, устав звонить, сам открыл калитку и прошел по отсыпанной гравием дорожке к дому. Все тут как-то неуловимо изменилось. Деревья сада будто разредились, разбрелись, как покинутое пастухом стадо. Собака не лаяла, ее вообще не было видно. Еще более настораживала открытая настежь дверь. Это у Марии Александровны, с ее-то аккуратностью! Потолок прихожей был оклеен штампованной потолочной плиткой, и на плитке видны были сетчатые отпечатки туфлей, будто кто-то прошелся вверх ногами. На кухне, где мы еще вчера пили чай, все было перевернуто вверх дном. Мария Александровна лежала возле стола в неестественной позе, похожая на сломанную куклу: корпус фронтально, таз – в профиль. Ноги располагались, так, словно она бежала. Левое колено было вывернуто наизнанку, как у кузнечика. Из-за черной загустевшей крови, залившей все лицо, казалось, что у нее нет головы. Но голова была: она не успела ее отрезать. Длинное лезвие кухонного ножа, рукоятку которого крепко сжимали ее окостеневшие пальцы, было на всю ширину погружено в шею. Один приятель говорил, что я похож на чугунный утюг: тот долго нагревается, и до меня долго все доходит. Не осознавая до конца, что произошло, я отошел к окну и закурил. Ветер выл в распахнутую форточку, скручивая дым и выталкивая за окно. И тут мне показалось, что в коридоре промелькнула маленькая согбенная тень. И почему-то явилась жуткая уверенность, что никто не мог ее отбрасывать.

Я шел быстро, почти бежал. Движение давалось с трудом: земля словно утекала из-под ног. Нескончаемый серый забор огораживал территорию авторемонтной базы, смежной с территорией больницы. Плюгавый мужичишка ростом с шестиклассника опускал цепь, чтобы пропустить нетерпеливо посигналившую ему машину, при этом его большая голова с блестящей на солнце лысиной, обрамленной кустиками сивых, с проседью, волос была виновато опущена. Проходя мимо сторожки, я ощутил из отпахнутой двери кислый запах перегара. Страх когтистой лапой сжал сердце: тень сторожа словно раздвоилась, от нее отделялось что-то бесформенное. Мужичишка повернул ко мне свое лицо с алкогольным румянцем и с тусклыми глазками, подернутыми дымкой старости, собираясь что-то спросить, но передумал.

В регистратуре одного из корпусов меня направили на третий этаж. Сложенные из стеклоблоков окна дробили недолгое мартовское солнце, так что повсюду горели на перилах, на побеленном потолке рыжие пятна. Устав звонить, я с силой вдавил заляпанную старой краской кнопку звонка возле металлической двери и держал до тех пор, пока внутри не послышались тяжелые шаги и капитанский голос не возвестил: «Иду, иду!». Санитар, плешивый старик с маленькими слезящимися глазками и лепешкой бугорчатого сизого носа, заросший свалянной, похожей на болотный мох щетиной, вел меня по коридору с таким видом, словно я был одним из узников этого учреждения. Голоса хронических больных из соседнего отсека, отфильтрованные двумя дверьми, звучали слитно, будто где-то вдали кричал один очень большой человек. «Андрей Ильич, к вам», – сказал санитар каким-то небрежно-выжидательным тоном, когда мы вошли в столовую, где доктор беседовал с какой-то пожилой женщиной, должно быть, матерью пациента. «Извините, что задержал, – сказал он снисходительно-извиняющимся тоном, когда попрощался с посетительницей. – Мне сказали, что вы родственник покойного. Кем вы ему приходились?» – «Двоюродным братом. – Я вытянул из внутреннего кармана конверт с заранее вложенной туда купюрой и безо всякого выражения протянул его доктору. Глянув внутрь, тот кивнул и быстро упрятал конверт в карман своего халата. – Его мать очень просила меня узнать все обстоятельства гибели сына. Прошло столько времени, но она все не может отойти. Нужна его история болезни» – «Ну, хорошо, пойдемте. Историю я вам выдать не смогу, но ознакомить на месте – это пожалуйста»
Пока мы двигались по коридору, я украдкой разглядывал доктора. Длинный белый халат мешковато сидел на его щуплой фигуре. Носа в нем было много, и бровей, медная смуглость отсылала к нерусским корням. Что-то сразу к нему располагало, наверное, какая-то гладкость, уютность натуры.

Мы зашли в третий с конца кабинет – просторный, с широким пластиковым окном и с лепным потолочным карнизом. В углу стоял массивный шкаф со стеклянными дверцами, у окна – навьюченный книгами стол красного дерева. Вся остальная мебель казалась куда более будничной, обычной в таких местах.
– У него было редкое расстройство личности, вызывающее постоянные сумеречные фазы сознания, – произнес доктор на ходу, взмахом руки предлагая мне сесть на стул, придвинутый боком к столу. Достав из нижнего ящика стола увесистую картонную папку, он бросил на меня рассеянный и короткий взгляд. – Это – когда не замечаешь разницу между сном и явью. Например, собственная тень кажется чем-то самостоятельным, наделенным собственной волей. Если вы начнете воспринимать себя и свою проекцию, как два отдельных, не связанных между собой существа, у вас возникнет эго-паразит, зависимая от основной, но претендующая на самостоятельность личность. Эго-паразит может показаться не менее реальным, а чувство агрессии, спровоцированной шоком, может привести к насилию над собой и окружающими. Вторая личность не похожа на первую, она ведет себя совсем иначе, и человека могут не узнавать даже близкие, хорошо знавшие его всю жизнь люди. Вот, этот дневник Тимофеев начал вести незадолго до трагедии.

Он вручил мне несколько пожелтевших у края листов, заполненных кривыми, прыгающими рядами букв. Скотская теснота гласных напоминала буфера товарных вагонов. Впрочем, почерк был понятный. Когда я пробежал первые строки, у меня захолонуло сердце, как перед прыжком с десятиметровой вышки в ледяную воду:
«Оно не успокоится, пока не заполучит назад эту девушку… Найти девушку… Найти Лену, или оно убьет нас… Тень заражена. Мы уехали, но Зло потянулось за нами… Это не я, не я, не я… Все будут думать, что это я их убил…» С минуту я смотрел прямо перед собой, на какую-то пустоту среди легкого узора светло-голубых обоев. Значит, все, кто соприкасался со мной, подвергаются смертельной опасности…
– О, черт возьми! Андрей… Извините, мне надо бежать.

* * * * * * * *
Я вошел в подъезд, в котором бывал каждый день, но сейчас у меня было такое чувство, словно я вошел в этот подъезд впервые. Лифт только что поднялся, стальное урчание медленно уползало вверх. Ждать его было немыслимо. Я стал подниматься, перешагивая через ступени. На душе было смутно. Я давно заметил и принял к сведению, что дурные события появляются не поодиночке, а скопом, словно фурункулы на месте внутреннего абсцесса. В полумраке лестничной площадки я нащупал кнопку звонка и нажал на нее. Никто не открыл. Немного подождав, я опять позвонил и долго держал палец на кнопке. Теряя терпение, я толкнул кулаком дверь. Она оказалась не запертой. Пахло сыростью и чем-то еще – тяжело, густо, сытно и как-то омерзительно липко, влажный воздух был неподвижен и холоден. Рука машинально потянулась к выключателю, но я вовремя ее отдернул. Меня испугала стоявшая в квартире тишина. Я думал, что сразу услышу знакомое шарканье тапок, но никто и не собирался меня встречать. Все было буквально набито тишиной. Перекатываясь с носка на пятку, я шел с такой осторожностью, будто пол был сделан из взрывчатки. Зыбкий мрак пугливо отскакивал в углы коридоров и оттуда корчил рожи. Натягивая пленку темноты, они выпячивались из стен и тянулись на звук моих шагов, пытаясь прорваться в реальность. В комнате Андрея стоял страшный разгром, цветы были выдраны из горшков, на полу валялись комья земли и окурки. Было так накурено, что голая лампочка, висящая на обгорелом проводе, казалась в сизых клубах светящимся шаром.

Андрей сидел на парапете балкона, ногами наружу. Он чуть обернулся, показав мне один налитый кровью глаз, молча покачал головой и вновь склонился над пустотой.
– Андрей, – у меня задрожали губы, но я пересилил себя: – Не делай глупостей. Подумай о маме…
Я осекся. Никто не вышел меня встречать… Трупный запах в коридоре… Он убил ее, точнее, тень убила его руками… – стучало у меня в голове, шумно отдавалось в висках, закладывало уши. Сознание чего-то непоправимого, случившегося здесь недавно, бродило там, под сердцем, поднималось и застревало в горле, душило. А, может быть, ничего еще не случилось, и мысли мои бежали куда-то за горизонт действительного, предугадывая и нагромождая события…
– Я не знаю, Андрей сейчас перед тобой, или не Андрей, – сказал он как-то ошалело, глядя все так же вниз. – Оно всюду.
– Андрей, пойми, это все только иллюзии… Оно не имеет никакой силы, если не верить в него.
Лицо его перечеркнула гримаса боли:
– Нет, не подходи! Ты тоже – оно. Я чувствую его, я вижу эту черноту в тебе. Ты опален адским пламенем, все, чего оно касается, становится проклятым. Чернота сгущается! Есть только один незапятнанный островок…
– Нет, Андрей… Пожалуйста… Выслушай меня. Я ездил в психбольницу, где раньше лежал погибший…
Я начал торопливо, глотая слова, рассказывать о своем визите.
– Смотреть только туда, – оборвал он меня, не оборачиваясь, – не отводить взгляда, иначе душу украдут.

Меня будто ударили по поджилкам. «Он же сейчас спрыгнет! – мелькнуло у меня. – Спрыгнет, спрыгнет…» Я сорвался с места и побежал к балкону. Но было поздно. Он сделал рукой прощальный знак, повернулся и прыгнул. Мне казалось: это не со мной происходит – не происходит – снится. Реальность расползалась, как папье-маше. И в этом разрыве клочки ее – телефон, скорая помощь, сырой, булькающий голос дежурной. «Седьмой этаж… Ну, это вряд ли. Сейчас у вас будет бригада» Я почувствовал, как после этих слов у меня защемило сердце. Глаза вдруг затуманились, я не видел коридора, лестничной площадки, кого-то курящего в расходящейся пасти пролетов, все расплывалось, превращалось в белые и серые пятна. Выйдя из подъезда, я оглянулся на окна Андрея: седьмой этаж, слева. Будто в одном включен слабый свет, но оно занавешено. На миг показалось, что сквозь тюль за мной наблюдает чье-то черное лицо. Я пригляделся, но уже ничего не было.

* * * * * * * * *
«Быстрее, быстрее!» – упрашивал я мысленно водителя. У Петровича мне удалось побывать всего один раз. Вначале казалось, что я хорошо помню адрес, но, чем дольше мы ехали, тем больше память моя уподоблялась облаку, разрываемому ветром на куски. В конце длинного, словно ленточный червь, переулка глыбились недавно построенные высотки. Почти наугад я попросил остановиться перед забором строительной площадки, за которым подымались красно- и белокирпичные этажи новостройки, и перешел на другую сторону улицы. Небо задернулось бездождевой дымкой, и старинное здание с мускулистой лепниной балконов было как бы обведено расплывчатой синеватой каймой. «Пер. Ежова, 24» – читал я блеклую, полустертую непогодами табличку. Да, все верно! Я взлетел по щербатой лестнице с чугунными перилами на площадку второго этажа и несколько раз позвонил в боковую дверь. Открыл тонкошеий мальчуган лет шести-семи, такой же белобрысый, как отец. Из комнаты выглянула девочка, вдвое меньше. Сквозняк пушил льняные концы ее длинных волос, дужки бровей взмыли вверх, наморщив по-детски выпуклый лоб.
– А папы нет, и мамы нет, – сказала она, сконфуженно застыв на месте. – Но папа скоро вернется.
– Я тогда его подожду. А вы пока поиграйте в детской.
Она побежала по коридору, что-то напевая, и скрылась в одной из комнат. Мальчик, все это время молча смотревший на меня исподлобья, последовал за ней.

Высокие окна спальни были чисты, свет теплого дня легко ложился на сероватые с цветочным орнаментом обои. От раскаленных радиаторов тянуло запахом стираного белья. На лоджии, за прислоненной к стене ржавой кроватной сеткой валялся моток проволоки. Я отмотал пару метров и пропустил ее через наложенные друг на друга края штор, наподобие нити. Все равно из незначительных зазоров струился белесоватый свет. Тогда я взял на верхней полке книжного стеллажа клей, достал из-под стола коробку с игрушками, вытряхнул содержимое на диван, разорвал ее на длинные широкие полосы и стал оклеивать ими стекло напротив шва.
– Что вы делаете? – белоголовый мальчонка храбро заступил мне дорогу.
– Не беспокойся, малыш. Твой папа заболел глазной болезнью, ему нужна темнота.
– Папа заболел?
– Да, нет, ничего серьезного! Просто пока нужно побыть в темноте.

В гостиной не было штор, только тюль. Я свернул в неприметную боковую нишу, нашел на верхней полке рулон брезента и стал крепить его к тюлю прищепками. В соседней комнате раздался взрыв не то хохота, не то плача, кто-то громко постучал кулаком в стену и громко крикнул. И вдруг гомон разом оборвался, точно его отсекли тесаком. По коридору разлился электрический свет. Дверь отскочила от пинка, и вошел Петрович. На его лице, как тяжелый грим, лежала дневная усталость.
– Что ты вытворяешь! – взволнованно и сердито заговорил он, подступая ко мне.
– Петрович, извини, что не предупредил, я просто хотел принять меры… – пробормотал я, не в силах побороть улыбки, которая со стороны выглядела, наверное, идиотской и оскорбительной. – Понимаешь, просто я только что был в больнице…
– Смеешься!.. – жестко перебил Петрович. – Ты напугал детей. У Саши истерика, он плачет и не может остановиться. А Маша замкнулась, ни с кем не разговаривает, отвечает односложно.
– Сейчас только что…
– Я понимаю, тебе плохо, – распалялся Петрович. – Но за что же ты делаешь плохо нам? В чем мы-то провинились?
– Да как до тебя не дойдет, что тень опасна! Я заразил тебя этим злом, теперь оно угрожает и тебе.
– Слушай, уходи, или я вышвырну тебя. – Он схватил меня за плечи и с силой тряхнул. В его голосе чувствовалась настоящая ненависть.
Самообладание – многожильный провод, стоит вытянуть одну жилу, и выйдет из строя вся система. Но теперь слова вдруг пропали: тревогу за ближнего как сквозняком выдуло, и единственное, что я испытывал – это не направленная на себя, смутная, не имевшая границ тоска.
– Если ты мне не веришь, о чем тогда говорить. – Я сдернул с вешалки куртку, торопливо надел ботинки. – Пойду.
– Иди. – Он подошел к двери и распахнул ее.
Я вышел на лестницу и, не оглядываясь, зашагал вниз. Лязгнула дверь. Когда я спустился на два этажа, дверь наверху открылась, послышались шаги.
– Вова! Эй, вернись! – крикнул Петрович в пролет. – Я погорячился!
Он с грохотом ссыпался с лестницы, ухватил меня за руку повыше локтя: глаза засветлены слезой, грудь ходит волнами.
– Прости, дорогой, – сказал он, примирительно и легко улыбаясь.
Я раздраженно отмахнулся.
– Ладно, дружище, успокойся. Тебе надо выпить. Сейчас я схожу за машиной, и куда-нибудь съездим, развеемся.
– Мне некогда.
Он поглядел на меня внимательно и вдруг продолжал иным голосом, насмешливо и снисходительно:
– Ну, не буду тебе мешать спасать мир. Если понадоблюсь – звони.
– Береги свою семью.

* * * * * * *
Когда я влез в квартиру Лены, она поразила меня своим простором, глянцевой белизной обоев; у меня было такое ощущение, что за время моего отсутствия кто-то здесь прибрался. Пол был очень чистый. Видно, его старательно мыли. В углу, как наказанный ребенок, стояла швабра с еще не просохшей от воды тряпкой. А кровать была застелена чистым розовым покрывалом, с расставленными на нем через равные интервалы тремя подушками. На письменном столе было прибрано, кипа тетрадок исчезла. Настольная лампа зачем-то была включена. И еще: магнитофона и след простыл. Мне стало не по себе. Сердце стучало, сжимая грудь ноющей, глубокой болью. «Это проклятое место, надо отсюда убираться», – мелькнула мысль, но я себя пристыдил. Ведь страх – подлейшая и самая тайная для человеческого самосознания пружина. Стальные его пальцы едва ощутимо подталкивали. Могу сказать, что в эту минуту я умер в утробе одного страха и родился в утробе другого, не столь мелочно-личного.

Рассматривая висящую над столом репродукцию Айвазовского, я свалил локтем лампу, и тень моя закачалась на линолеуме, на стене, и черная рука моталась на потолке, где растрескалась и пожелтела штукатурка. В теневой руке был зажат странный предмет, похожий на лежавший рядом с лампой кухонный нож. И каким-то образом он оказался крепко зажатым в моих пальцах! Ручка его была холодная, маслянистая, как змея. Казалось, еще немного, и она шевельнется, обовьет мою руку. Через все тело бешено пронесся ледяной, все сметающий поток страха. Отшвырнув нож, я бросился к балкону.

Кто-то закрыл балконную дверь изнутри. Наклонившись, чтобы поднять шпингалет, я заметил под батареей исписанный бисерными буквами листок с печатью: «Городская психиатрическая больница… выдана Стригиной Е. С. … находилась на стационарном лечении в седьмом отделении… с диагнозом множественное расстройство личности…» Я перескочил на свой балкон, ворвался в комнату, сбросив с подоконника кружку с чаем и чуть не поскользнулся на линолеуме. Сердце билось так, будто я только что бежал стометровый кросс. Оставив дверь открытой, я миновал лестничную площадку и, наращивая скорость, прыгая сначала через три, потом и через все пять ступенек, ссыпался с лестницы и, уже шагая по асфальту тротуара, набрал номер Петровича.

– Петрович, срочно приезжай! – хрипел я в трубку, с трудом сдерживая дыхание. – Я знаю, ты принимаешь меня за психа, но сделай это ради меня…
– Хорошо, сейчас буду. Жди меня у подъезда, никуда не уходи.

Ждал я недолго. Из-за безоконного, с желтыми потеками здания подстанции вывернул пучеглазый автомобильчик. Петрович не вышел, а буквально выстрелил из него. Он был бледен, губы у него дергались. Куртка была расстегнута, из-под брюк торчала рубашка, как у пьяного.
– Ты был прав, – сказал он, перехватив мой взгляд. – Прости, что не верил.
– Что случилось?
– Дети стали бояться тени… Жена осталась на ночь в детской. Но Саша не унимался… В общем… – Тут Петрович закашлялся, схватился за грудь и отвернулся. – И я вспомнил, что ты хотел зашторить все окна и выкрутить лампочки. Так мы и сделали.
– Ну, слава Богу. Теперь нужно забрать Лену из больницы и привезти в квартиру. Я выяснил, в каком она отделении.
– А если она не захочет?
– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал я со злой решимостью.

Когда мы подъезжали ко второму корпусу, все вокруг показалось мне очень тихим и чистым, как на фотографии. От луж на асфальте, от низкого березняка тянуло весенней, хватающей за душу сыростью. Чешуйчатые стволы сосен мощно уходили в побледневшую синеву. Подъезд, возле которого Петрович припарковался, выпустил колонну людей в пижамах – вернее, существ: шеи гусино вытянуты, ноги – как тяжелые, ворочающиеся от невидимой кулисы колесные пары локомотива. В одеревенелых руках они несли тюки с бельем, шагали напролом, по луже, не смотря на истошные крики замыкавшей процессию медсестры. Если бы вместо лужи на их пути была наша машина, человекообразные локомотивы, кажется, и ее бы снесли стриженными под машинку, обнуленными головами.

Я одним духом взлетел на пятый этаж. Санитарка, миловидная и еще не старая женщина с темными косами, уложенными на затылке, – эта прическа еще больше молодила ее, – и с длинными тяжелыми ресницами повела меня вглубь тусклого коридора. Мы остановились в фойе, напротив столовой. Я не заметил, как к нам подошел зрелых лет мужчина в длинном белом халате. Он был невысок, строен, по-армейски крепок. Лицо его было сказочно, с эльфийски-гномьими чертами, с огромной копной седеющих волос, зачесанной назад, почти горизонтально, словно задержавшей в себе ветер, а пронзительной синевы глаза смотрели весело и безнадежно.
– Я вижу, у вас какое-то неотложное дело? – произнес, нет, окутал он своим полым баритоном. – В противном случае, у меня нет времени.
– В вашем отделении лежит Елена Стригина, – пустился я в импровизацию. – Ее квартира нужна слесарям, чтобы устранить течь. – Голос мой вдруг ослаб, получилось что-то жалкое, торопливое. – Я, собственно, председатель жилтоварищества. Вот документы, если что. Сейчас… Наверное, в другом кармане.
– Нет-нет, я верю, – остановил он меня округлым жестом. Интонация сменилась на детски-покорную. – Сейчас я ее позову… Она у нас самостоятельная, когда хочет, тогда выходит на улицу. Очень умная девушка, такая красавица… А знаете что? – он шлепнул себя сгибом ладони по лбу. – Она как раз в это время гуляет. Вы ее подождите на улице… Или, если хотите, здесь.
Не успели эти слова дойти до моего сознания, как доктор уже переместился на пару десятков метров и был в конце коридора. Экономичность, скупость движений, военная, что называется, выправка.

Еще в коридоре, когда санитарка провожала меня к выходу, слышно было тяжелое гудение работающего перфоратора. На лестнице шум этот усилился. Когда я спустился до первого этажа, на меня обрушился каскад металлических шумов. Старая металлическая дверь, снятая с петель, лежала на полу. В проеме корчилась с перфоратором мужская фигура, задернутая толстой пылевой занавеской. У меня сжалось сердце, стало нехорошо, дыхание пресеклось: толсторукая тень, отложив теневой перфоратор, замерла, как собака, почуявшая дичь. «Можно пройти?» Смуглый паренек с черными, строгими глазами, одетый в синюю спецовку, сразу насупился и, не удостоив меня взглядом, посторонился. Разрывая связи пространственных решеток, я сорвался, полетел вниз. Движение невозможно, оно – лишь иллюзия. Между мной и этим парнем – какая-то нить, крепко спутывающая руки и ноги. Я совершал невозможное, выпадая из невидимой паутины, выкатываясь из подъезда. Тень доползла и до больницы! – бухало в голове. – Все, чего я касаюсь, заражено. У поворота аллеи стояла на чугунных лапах скамья – рядом со входом. Там я и решил подождать Лену.

Она была в шерстяной черной юбке, плотно облегающей тяжеловатые бедра, в сапожках на высокой платформе, в тонких колготках, сквозь которые просвечивало бледное тело. Перекинув толстую бронзовую косу с плеча на спину, мельком глянув в лужу, где отразилось ее тонкое, с аскетическими засушенными губами лицо, она виновато мне улыбнулась и легкой, торопливой походкой, чуть помахивая маленькой сумочкой, направилась ко мне. И такая она была свежая, такая аккуратная, столько в ней было спокойного достоинства, что я невольно залюбовался.
– Даже если бы у меня не было вашего пропуска, я бы вас сразу узнал, – сказал я нетвердым от внезапного волнения голосом.
– Почему? – спросила она, сделав удивленное лицо.
– Вы себя хорошо описали в одной из записей. Признаться, я купился. Верил до последнего, что имею дело с живым человеком, даже – представьте, идиот! – влюбился, пока не залез в вашу квартиру. Вы сделали удивительное устройство…
– Тогда я себя не контролировала. Даже не помню, что это делала.
– У меня сегодня друг погиб, и погибла школьная учительница.
– Мне очень жаль, – вскинула она глаза.
– Я понимаю, что вам очень жаль. – Это вырвалось у меня почти грубо. – Они именно погибли, то есть, умерли не своей смертью.
– И что вы от меня-то хотите?
Она взволновала рябью лоб, заведя брови в ожидании.
– Все, кто сталкивается с этой квартирой, в большой опасности, – бормотал я, чувствуя, как во мне поднимается нехорошее волнение, вроде лихорадки. – Нечто, угрожающее им, хочет вернуть вас. Я умоляю вас, подумайте! Если вам дороги жизни пяти ребятишек, отец которых привез меня сюда на машине, если в вас осталось хоть что-нибудь человеческое…
– Давайте присядем. – Мы присели на советской, на чугунных лапах, скамейке. Ветер катил по небу сквозистые облака, не заслонявшие солнца. Сосны, головокружительно высокие, будто вторгались в их плавное движение. Лена зарядила монотонной скороговоркой, будто повторяла это уже сто раз: – Тень – это только оболочка для того, что не имеет образа в нашем мире. Оно может дотянутся до вас или до меня через теневые проекции реально существующих предметов, но выбраться за их пределы ему не под силу.
– Да что же это такое?!
– Я не знаю. Все произошло одним весенним вечером. Лет… – она прищурила глаза, припоминая. – Лет семь назад. С Леночкой Стригиной было покончено. Родители купили мне отдельную квартиру, чтобы только я оставила их в покое. Наконец, я решилась убить себя. Попросила снотворного. Но снотворного не дали. Тогда я попыталась купить в другой аптеке галоперидол без рецепта. Получилось. Девушка, наверное, неопытная… Мне удалось проглотить пять таблеток. Потолок обрушился стены сжались. Мне было так плохо, что я выла без остановки… Меня откачивала бригада реаниматоров. Пролежала в токсикологии… Но симтомы, на удивление, отступили. Я не владею медицинской терминологией… Видимо, нейролептик блокировал некий белок в нашем мозгу, являющийся окном в иной, теневой мир. Заметив, что симптомы возвращаются, я приняла важное решение: как видите, я здесь живу, мне постоянно дают препараты. Оно вышло из меня, и с тех пор пытается вернуться обратно в наш мир, где ему больше пищи. Кстати, мне лестно, что вы в меня влюбились, пусть даже заочно… Хотя, может быть, оригинал вас разочаровал…
– Нет, что вы…
Она умолкла, закусив губу, как будто в смятении, но я чувствовал, что она умолкла намеренно, ожидая, что я заговорю на эту тему. Наконец, она заговорила, но с таким выражением, будто мужалась съесть что-то несвежее:
– Извините меня. Я не смогу с вами поехать. Вырвавшись в наш мир, зло, которое обитает в моей квартире, причинит еще больше бед.
– И что теперь, пусть умирают ни в чем не повинные?!! Нет, я считаю, если натворил бед, изволь их исправить.
Она, потупясь, с задумчивым и сосредоточенным видом разглядывала измазанный в грязи носок своего сапога, и по ее лицу ничего нельзя было понять.
– А знаете, что, – я побрел словами наугад, прислушиваясь к смутному гулу интуиции. – Давайте поедем в кафе? Вы мне очень нравитесь.
– Я дальше этого забора редко ухожу, и то – по необходимости. – Она разглядывала свой сапог, вертела его, ставила на пятку, потом согнула ногу в колене и тяжело уперлась ей в землю. – Боюсь, кафе не для меня. Познакомьтесь с какой-нибудь нормальной девушкой, не с пациенткой психбольницы. Наверняка, она с радостью согласится на ваше предложение.
Я грубо схватил ее за руку и потащил к машине.
– Что вы здесь делаете? – спросила она с беззлобным удивлением.
– Не бойся, в этом кафе тебе понравится.
– Отпустите меня! – крикнула она и сверкнула глазами так, что я на миг разжал пальцы. – Я позову охрану.
– Да зови кого угодно! Пусть они и меня упрячут, будем соседями по отделениям!
– Не стоит, – негромко сказал Петрович, тронув меня за рукав. – Сейчас тут полбольницы сбежится. Поехали.

Лишь только мы отъехали, раздался скрип тормозов, машина прыгнула в сторону, а перед капотом возникла легкая тень – то была Лена в своей коротенькой курточке.
– У вас найдется место для хрупкой девушки? – спросила она, запыхавшись. Ее тонкое, бледное лицо раскраснелось от быстрой ходьбы, рыжий завиток, сквозной и золотистый от света фар, падал на ее лоб и чуть колыхался.
– У нас-то найдется, а вот на кладбище – не знаю, – стиснув зубы, процедил Петрович. – Кажись, в это время они уже закрыты. Вы лучше бросьте, девушка, такие выходки.

Весенние сумерки постепенно, слой за слоем ложились на город, и он зажигал свои огни. Мы ехали, и я смотрел, как на темных фасадах вспыхивают прямоугольники окон. Казалось, этот теплый уютный свет наполняет другой мир, а некто огромным штампом бесшумно вырубает в черной ширме прямоугольники: окна в тот мир. За поворотом, где вместо нашего дома, казалось, зиял черный провал, возник световой столп: кто-то из жильцов нажал на лестничный выключатель и в одно мгновение воздвиг его. Табачный запах салона настраивал на беспокойный лад. Лена рассказывала анекдоты из больничной жизни, и блеск ее улыбки серебряной нитью вплетался в бархатную ткань полумрака. Я кивал, вставлял сопереживательные глупости. Почти у самого дома она сказала, что ей нужно в аптеку. Дав крюку, мы завернули во двор пятиэтажки, в которой находилась ближайшая аптека, та самая, где пару дней назад я пил пиво с провизором и с живым Андреем… Стараясь понапрасну не волноваться, я молча вдыхал дворовую мглу, пропитанную сыростью и тухлым светом аптечной вывески.
– Петрович, ты сейчас нужен детям и жене, – оформил я, наконец, томившую меня мысль. – Езжай, а я тут как-нибудь сам…
Петрович ни в какую не соглашался оставить меня одного, но потом, оттобучив губы часто моргая веками, буркнул:
– Ладно, как знаешь.
И на прощанье стиснул мою руку так, что у меня склеились пальцы.

* * * * * * *
Когда Лена вышла из аптеки с пачками каких-то препаратов, лицо ее было спокойно и серьезно, на него словно пала тень настороженного материнского чувства, которое таится в душе каждой женщины.
– Как мы только зайдем в квартиру, Владимир, фиксируйте меня ремнями, – сказала она, посмотрев из-под тонких бровей как бы сквозь меня. – И никуда не уходите, пока не убедитесь, что действие таблеток стало необратимым. Это где-то двадцать минут. После этого уже никакая реанимация с того света не вытащит.
Мы чинно миновали гаражный кооператив, утопавший в густой сумеречной синеве, потом, не сговариваясь, взялись за руки. Ничего такого не было сказано, но какое-то нерушимое согласие, какая-то нить уже протягивалась между нами, и мы оба ее чувствовали.
– Может быть… – голос мой пресекся от нежности, внезапной и непобедимой, охватившей меня, как озноб. – Есть другой способ?
– Я делаю это, чтобы тебя спасти, – сказала она, слизывая с губ слезы. От этого внезапного «ты» исступленная радость прихлынула ко мне. – Потому что я тебя люблю. Ты именно такой, каким я тебя представляла. Идеальный мужчина… А те записи я оставила тебе. Чувствовала, что ты придешь…

Мы проговорили еще целый час, ненасытно узнавая друг друга. Странное ощущение, будто все уже решено, пронзало обоих. Смерть… Это слово уже сидело в мозгу ничтожной занозой, медленно набухая, воспаляя клетки.
– Давай бросим все, сбежим из этого городка, начнем тихую семейную жизнь, а? – сказал я, чувствуя, как внутри все сдавилось. – Ты будешь поправлять выбившуюся из прически золотую спираль на вьющемся затылке нашей дочурки, тут же перекусывая нитку возле самого ушка иглы, а я буду смотреть на это и чувствовать, что все в этом мире стоит на своих местах. Знаешь, я всегда искал это место, из которого когда-то уехал. Вернувшись, я подумал, что именно здесь и находится мифическая страна Калевала, о которой мне в детстве рассказывала моя прабабка, остроглазая финская старушка. – К горлу подкатил теплый ком, в глазах зарябило. – Теперь я понимаю, что Калевала – в моем сердце, и ты дашь мне ключи от ворот, что преграждают туда путь. Давай поженимся…
Вместо ответа она провела по моим глазам своей легкой рукой.
– Ты хотя бы поцеловал девушку, – обратилась она ко мне с ласковым упреком.

Мы спрятались в нише под балконом. Сгустившийся вечер превратил растущие на клумбах деревья в неспокойный, движущийся узор. Она обеими руками обвила мою шею. Прикасаясь губами к моим губам, она страстно шептала: «Ты – мой… Ты – мой… Ты весь такой, каким я тебя представляла…» Потом взяла меня ладонями за виски, приблизила мое лицо к своему и сказала со сдержанной страстностью:
– Ну, все, все, милый, теперь – пора. Я всегда буду ждать тебя в Калевале, стране твоего детства, где никогда не меркнет любовь женщины и не ржавеет слово мужчины.
– Нет, нет, давай еще побудем здесь…
Две маленькие галактики в ее глазах игнорировали теорию большого взрыва и стремительно сужались. Она гибко откинулась назад стройным станом, игриво заламывая над головой тонкие руки. Потом нетерпеливо высвободилась и, склонив голову, как бычок, ринулась в подъезд. Пронзенный миллионами смеющихся, раскаленных ручейков, я последовал за ней и заухал тяжкими сапогами с ребяческим задором по ступеням. Лена всегда была на ступеньку впереди. Часто вздымалась ее высокая грудь, две молочные волны рвались из тесных пределов платья, холодная синева глаз потемнела. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым, что даже больно стало в груди.
– Лена, – сказал я, догоняя ее. – Понимаешь, я не могу без тебя жить…
– Я тоже не могу без тебя, – не оборачиваясь, глухо и невыразительно произнесла она.

* * * * * *
Когда все было готово, ночь погасила мир. Я подошел к ее кровати. Лена лежала на спине, крепко привязанная за щиколотки и запястья. Она повернула голову и, не поднимая ее с подушки, молча посмотрела на меня.
– Узлы двойные? – спросила она тихо.
– Двойные, я проверил.
– Порошок ты мне весь высыпал в кружку?
– Весь.
– Хорошо.
– Выполняю приказы дословно, моя королева! Если позволите, вызову скорую! – Я старался говорить громким и бодрым голосом и чем-то занять руки. Сев на стуле возле кровати, я стал торопливо и бесцельно складывать одну в другую пустые коробочки из-под препаратов.
– Скорую отставить… – сказала она и закрыла глаза. – Это мой груз, и он должен вместе со мной провалиться в ад.
Мне вдруг стало душно, я судорожно вздохнул, но тут же стиснул зубы. И сильно зажмурил глаза.
– Ну, ты-то поднимешься в рай! В Калевалу.
Она чуть заметно кивнула и улыбнулась одними губами. Глаза ее смотрели строго и печально, не мигая.
– Не смотри на меня. И ничего не говори. Так тебе будет легче. Легче, и все вернется на круги своя… – Она как будто засыпала и уже заговаривалась во сне. Вдруг ее тонкие, но сильные пальцы на мгновение крепко сжали мою руку. – А теперь иди. Побудь немного рядом и иди. Только не засыпай, прошу тебя, милый, не ложись на ту койку. Пять минут – и выбирайся отсюда. Ключ в двери. Запри ее и беги. Это моя последняя просьба.

Больше ничего не сказали мы друг другу в этот вечер. Мне казалось, будет еще много таких вечеров, очень много в нашей жизни. И будут так же клубиться, переливаться, как фосфоресцирующая морская волна, рои городских огней, и будут так же обжигать холодные губы. Все это у нас будет еще много, много раз.

Никогда раньше я не испытывал такой безысходной, тягостной тоски. Меня охватила внезапная вялость, я уже был не в силах сопротивляться. Я вытянулся на постели. На потолке закачались черные облака. Меня качнуло, понесло куда-то мощным потоком воздуха: то ли вверх, то ли вниз. Потом сверху опустилось что-то слоистое. «Спи, милый, – услышал я голос Лены. – Я тебя одеялом укрыла» Я вздрогнул, меня словно подбросило. Ведь она привязана! Окно оказалось доступным прожектору автостоянки: по стене и по Лениной кровати пролег серебристый параллелограмм. Лены там не было. Я вдруг почувствовал, как воздух у меня за спиной скручивается, подобно жгуту, и затягивает мои волосы. Я проворно отскочил и побежал к двери, спотыкаясь, словно вприсядку, обретая на ходу утраченное равновесие. В животе кололо от страха. Уже повернув ключ в замке, я обернулся. Темнота ночи сливала все в неопределенную, черную массу, но, если приглядеться, можно было узнать каждый предмет. В комнате никого не было. Нет, не могу вот так уйти. Хотя бы немного посидеть на ее кровати, припасть лицом к подушке, еще хранящей аромат ее волос…

Один раз мне показалось, что кто-то прыгнул на потолок и ползет по нему, пластаясь, как паук. Я пригляделся. В другой раз словно шепот нескольких голосов раздался из шифоньера, обдав холодом все мои внутренности. И вновь – ни звука: парила грозная, полная гнетущего напряжения тишина. Теплый ветер, запутавшись на миг в занавесках, надул их трепещущим пузырем. Вспыхнула, поблескивая бронзой, настольная лампа, включенная невидимкой. Я бросился к столу, чтобы ее выключить, и остолбенел. Окно слепо смотрело в комнату, отражая в себе полупрозрачные предметы. Дверца висящего над темнотой шифоньера открылась, из нее вышло что-то очень черное, в чем с трудом узнавалась девичья фигура. Оно медленно приближалось ко мне, не шевеля ни одним членом, словно плыло по воздуху. Это уже не было Леной. Я не отводил от него глаз. Меня трясло от отвращения, крик готов был разорвать мою глотку. Все-таки я заставил себя обернуться. Никого. Никого, никого, никого! Опять, жалкий трус, твое воображение от страха сплясало тарантеллу. Испугался ту, которой уже нет в живых! Просто бедная девочка спряталась в шифоньере, чтобы я не видел ее мучений. А если бы все было не так? В левой стороне резко кольнуло и мучительно заныло, отдавая куда-то в спину. Я бы крикнул, остановил ее. Вот Лена поворачивается, чтобы проглотить смертельную горсть. А я стою, остолбенев, хочу и не могу пошевелиться. Я выдохнул сильно, со злостью, потом выругался. Даже в воображении своем я не хозяин…

Вдруг сделалось невыносимо страшно: какой-то ровный и легкий звук, похожий на звук шагов, послышался на лестничной площадке. Задержав воздух, я прислушался. Да, это были шаги, и они приближались. Из дверцы шифоньера вышла Лена. И как тогда, возле аптеки, с одного взгляда в эти глаза, смотрящие только на меня, мои глаза, почувствовал удар горячей волной в грудь.
– Володенька, ты не покинул меня!
Она протянула руки, я обнял ее. Не изменилась. Только щеки какие горячие, а сама похудела, совсем легонькая стала.
Как будто чья-то сильная рука сжала сердце. Слова, как куски сырого теста, залепили мне глотку.
– Лена… – только и мог я выдохнуть, чувствуя, как подбородок у меня дрожит, как бывает, когда собираешься заплакать.
– Я тебя предал… Ты умирала, а я тебе не помог…
– Это ничего, милый. Ведь все позади. Я нашла противоядие, и теперь ничто нас не разлучит.
Обнимала очень сильно, крепкими тонкими руками, прижималась к груди, опустив голову, и я целовал ее в висок, в макушку, в золотисто-блестящие, влажноватые, пахнущие лавандовым маслом волосы.
– Я так долго ждал встречи… Всю жизнь тебя искал, потом опять потерял… Прости меня прости, пожалуйста, прости, я так виноват…
– Все позади, милый, – сказала она с какой-то радостной скорбью. – Мы теперь всегда будем вместе.

«Но ведь она была в другом платье… Такого я на ней не видел…» У меня похолодела макушка головы и как-то сразу высохли губы. «Что-то здесь не то» – забродило в голове. Нечто, разбуженное страхом, бесформенно и мутно колыхнулось в моей душе, словно тонкие ощущения только что виденного кошмара, которые учащенно мелькают в сознании проснувшегося и не дают себя хорошенько рассмотреть.
– Лена, а платье… – успел я выговорить.
Ее лицо вдруг изменилось, сдвинулось, черты его непонятным образом сошли со своих мест, как на смазанном негативе, оно превратилось в жуткую маску какого-то древнего идола, олицетворявшую само зло. Прорези глаз тускло светились, словно за маской находился источник света.
Не помня себя от ужаса, я из последних сил оттолкнул ее, и, забыв о своем атеизме, начал исступленно креститься и повторять:
– Господи, Пресвятая Богородица! Господи, Пресвятая Богородица! Господи, Пресвятая Богородица!

Уродливая, распухшая тень отпрыгнула куда-то в сторону, в темноту, слилась со стеной. Я заметил в ее руке что-то кривое, острое – и вспомнил, что лежавший на столе нож не отбрасывал тени. Над моей головой пролетела маленькая узкая тень. А в балконную дверь впился настоящий нож – и задрожал, позвякивая от вложенной в него энергии. И тут спасительная мысль промелькнула у меня в голове, я схватился за провод от светильника и дернул, что было силы. Вилка с треском вылетела из розетки. Но лампа не погасла! Она лишь замерцала, странно при этом потрескивая. Казалось, звук исходил не от нее. Я почуял какую-то скрытую угрозу в этом тихом потрескивании, и, еще не понимая, зачем, отступил к балкону. В этот момент что-то обвалилось с потолка, сильно стукнув меня по голове. В глазах взорвались, растекаясь, красные и черные кляксы. Шатаясь, я нащупал ручку балконной двери. Она оказалась запертой. Я схватил со стола пресс-папье и разбил стекло. И вот я оказываюсь уже на балконе. Не вижу упирающегося в угольное небо карниза крыши, не слышу долетающие иногда с крошечных скамеек голоса, где, замерев в темноте, ютилось что-то живое, – я забыл о том, что нахожусь на высоте тридцати метров. Глаза мои прилипли к тому, что недавно было Леной, к этой сожженной неземным огнем человеческой оболочке, которая с головокружительной быстротой перемещается по комнате и вот-вот будет здесь. Только бы успеть, только бы уйти от назойливого света фонарей! Мой балкон тоже освещен, так что придется выбираться через окно подъезда.

Я перелез через парапет и неуклюже, едва не упав, шагнул с козырька нижнего балкона на карниз, в спасительную темноту. Карниз был узкий, на полступни, так что пятки висели в воздухе. Кое-как заставив себя оторвать руки от парапета, я распластал руки по стене, впиваясь ногтями в кирпичные швы. Кладка, как назло, была весьма добротной, раствор нигде не выпадал, трещин тоже не имелось. Внезапный порыв ветра чуть не лишил меня равновесия. Я прижался щекой к сырому кирпичу, пахнувшему линялой шерстью и каким-то диким цветком. Наверное, в такой же позе рыбак ползет по треснувшему льду. Погода хмурилась, с севера надвигались тучи. Ледяной ветер вонзался в незащищенную шею осколками битого стекла. Я посмотрел вниз. Подо мной проехала машина – не машина, а движущийся светящийся пунктир. Все было лилипутским, омерзительно лилипутским, и от этого к горлу подкатывала тошнота. Ощущение, как в тягучем сне: каждое движение давалось с усилием. Приходилось перемещаться крошечными шажками, не отрывая ступни от карниза, цепляясь пальцами за кирпичную кладку, которая стала частью моей души. Столько трусливой силы в руках, и надо ее держать при себе, делать руки мягкими, мягче воска… Предельной концентрацией на своих руках и ногах мне удалось отделаться от посторонних мыслей. Шажок – и я забыл о том, что оступиться можно только один раз. Шажок – и я забыл об умирающей Лене. Только где-то там, в подвале сознания, наша не родившаяся белокурая девочка бросала об стену мяч и тут же, ломаясь, выгибая спину, напрягая икры, ловила его в многоруком полете танцовщицы. Очень уж она хотела проявиться в реальность…

Мне свело плечи, будто меня окатили холодной водой. Возле подъезда, в луже света от фонаря, стоял мальчик лет десяти. В руках он держал мяч. Короткие, толстые ноги, мешковатая олимпийка, делающая его пухлое тело еще шире, и вытянутое лицо придавали ему сходство с морской свинкой, вставшей на задние лапки. Он смотрел на меня, насмешливо щурясь и не двигаясь с места. Мне показалось, что острая его тень слегка качнулась, прочертив дугу от козырька подъезда к перилам лоджии. «Сейчас она отделится от него и поползет ко мне» – провернулась во мне мысль, тяжкая, как мельничный жернов. Я отогнал ее от себя, но все же где-то в душе, в ее плохо освещенных закоулочках, ползал мохнатый зародыш страха. Налетевший из-за угла ветер чуть меня не опрокинул. Когда я вновь посмотрел на мальчика, то невольно вскрикнул и потерял равновесие: тень, трупно раздувшись, закрыла собой несколько балконов. Мои руки двигались так, словно я пытался поймать пару кружащих мух. Мальчик стоял в той же позе, точно завороженный, и пристально глядел на меня. Тень его между тем доросла уже до шестого этажа. Еще чуть-чуть, и… «Ну, что ты уставился, убирайся к черту! – приказывал я мысленно. – Иди мамочке расскажи, какой тут дядя по карнизам ходит» Внушение подействовало: мальчонка бросил на клумбу свой мяч и пулей залетел в подъезд.

Воспаленные от ветра глаза были словно полны песка, и при моргании он сыпался и неприятно искрился. Минуты растягивались, расплющивались, повисали над черным оврагом ужаса. На мгновение в меня вступила такая легкость, какая бывает, когда летаешь во сне. Захотелось хоть на миг закрыть глаза, забыться, но как только я это сделал, меня сразу закачало, опора будто вырвалась из-под ног, я чуть не упал. Ветер дул толчками, раскачивая громадные, с дом, тополя, но мне уже было не холодно, даже припекало. Наверное, я заболел. Я еле двигался, вжимаясь в стену, а сердце колотилось, как у бегущего. Небо, еще недавно омытое звездами, порыжело от теснившихся туч. Расколотые в нескольких местах порывами бури, они рушились, превращаясь в груды фантастических развалин, а затем вновь возводились в величественные строения, похожие на средневековые замки. Вдруг неопределенный хаос, полный страшного движения, разредился, показав в неизмеримой глубине воздушной пропасти край серебрившегося облака. Луна вынырнула из седловины туч, озарив оставленный позади балкон. Рядом с ним, на карнизе, держась одной рукой за перила, стояла девочка в коротеньком синем платье и в синих чулках – почти дитя, но с развитыми икрами маленькой гимнастки. Ее распущенные, шелковисто-бледные волосы словно светились. Она кинула на меня искоса взгляд, которым могла бы гордиться и опытная кокетка, и быстро смахнула со лба льняную прядь.
– Что ты там делаешь? – вырвалось у меня.
– Мама разрешила мне погулять.
– Ну, не по карнизу же!
– А ты не мой папа? – Глубоко и прерывисто втягивая воздух, она вдруг всхлипнула: – Мама сказала, что он в экспедиции, и когда-нибудь вернется, а он все не возвращается…
– Стой на месте! – сорвался я на фальцет и дернулся, словно меня током ударило. – Не двигайся. Сейчас я тебя заберу.

Она смотрела на меня снизу вверх широко раскрытыми от страха глазами. Я сделал шаг ей навстречу и зачастил успокаивающей скороговоркой: «Не бойся, малышка, не бойся! Сейчас все будет в порядке» Что-то уж слишком осторожные шажки я делаю. Хех! Старею. Осторожность – это вроде стенокардии или склероза: признаки старости. Странная умственная осечка: я должен был приблизиться к ней, но расстояние между нами стало еще больше. «Папа, забери меня, забери меня отсюда!» – долетали до меня ее слова, но как-то странно, независимо от движения губ, словно в порченой киноленте. «Это тень слепила ее из моего воображения» От этой жуткой догадки я судорожно передернул плечами. Она странно ширила черные, в синеватых белках глаза, и голова ее клонилась к левому плечу. Холодная волна пробежала по телу. И тут я увидел, что сбоку она плоская, совершенно плоская, как бумажный лист, будто ее тело имело не три, а всего два измерения! В один момент, не чуя ни страха, ни усталости, я стал делать энергичные шажки-подвижки назад: левой, правой, левой, правой. Сухожилия голеней предельно напряглись, ступни свисали с карниза больше, чем на две трети. Хорошо, что в школе я занимался бегом – ноги мои были до сих пор в сносной форме. Нащупав ступней плоский выступ стены, имеющий какое-то архитектурное назначение, я с несказанным наслаждением закрыл глаза и подышал полной грудью. Отдалиться от этого островка безопасности оказалось потяжелее, чем перелезть через перила балкона. Каждый раз у меня дрожали руки, я задыхался, будто в приступе астмы. Сделать бы два-три шага, оставить позади весь этот ужас! Но тогда почти наверняка меня снесет ветер. Срывистое, загнанное дыхание оглушало, переходя в хрип. Только теперь я почувствовал опустошительную усталость, от которой подкашивались ноги. Глаза застилало потом, щипало. «Только не ускоряйся! Только не ускоряйся! – твердил я себе. И действительно продолжал скользить подошвами, как улитка, хотя ноги так и просились оторваться. «Она бы хотела, чтобы я жил. Я должен жить ради нее, – мысленно скороговоркой убеждал я себя. – Еще немного, совсем чуть-чуть!»

Сквозь мутное стекло просматривалась уютно освещенная лестничная площадка, столь же незнакомая и малодоступная, как салон космического корабля. Я подтянулся, поставил правое, затем левое колено на отлив и облегченно вздохнул. Обмороженные кисти почти не чувствовались, шея, наоборот, горела огнем. Я ощутил гнусную слабость, где-то внутри, под животом. Я стиснул зубы, стиснул оконную раму, всего себя сдавил в чудовищную пружину. Разжаться бы, всего себя швырнуть в проем! Мои нервы и мускулы уже собирались, сжимались, чтобы совершить спасительный прыжок, но тут страх сверлящей болью стянул мне всю левую половину груди. Возле окна стояла Лена. У меня сердце зашлось, я хотел крикнуть и выплеснуть с криком что-то ледяное, убивающее меня, но грудь была так сдавлена, что воздуху не хватало. Она улыбнулась мне вишневой спелости губами, глаза ее, черные, загорелись на бледном лице белым, дурным огнем, зрачки в них пропали. И тут я увидел, что глаз нет, ослепительная ночь впилась мне в лицо, я разжал пальцы и упал во тьму, проколотую звездами. Ухватился за балконную веревку, за притаившуюся за ней остроиглую звезду. Над головой сухо зашелестело белье, пахнущее лавандовым ополаскивателем. Но вот крепление затрещало, лиловатая кайма пусторослей за гаражами опрокинулась, и сразу тихая поднебесная жизнь огромного дома переместилась в мою маленькую голову: гул голосов, клочья фраз, тугая пульсация магнитофонных динамиков, шепот деревьев, чахлое ворчание бездомной собаки, чье-то бормотание, вздохи, – неоткрытый континент надвигался на меня с огромной скоростью. Воздух – из прозрачной стали. Хочется дышать, разрывая легкие криком. Синева твердеет, чернеет, звезды выступают каплями расплавленного олова. Нестерпимо яркое, черное, ослепительное ударяется в голову, тысячи иерихонских труб ревут, но я не слышу. Все стало мягким, лишенным очертаний, само тело – какая-то оболочка медузы. Хотя что-то твердое мгновениями источалось из дома, из приближающейся земли, оно было мерзостнее, нежели само размягчающееся в полете, как бы уже тронутое тленом тело. Звезды – сыпь на лице вселенной, но для меня они сотрутся вместе с самим лицом… А гравитация не дремлет! Еще нет первого этажа, до него лететь и лететь. Я скрываюсь в глотке гравитации, как в коконе, как под плащом во время ливня, и становится еще, еще чернее – в прыскающей черноте ночных огней. Но земля уже приближается и невидимо нависает надо мной призраком могильного холма, предъявляя мне кредит, по которому надлежит уплатить. До конца осталась одна, нет, еще полторы, нет, еще почти две секунды. Все время такое чувство, будто моей смерти кто-то ждет, чтобы тут же родиться. Наверное, так и должно быть. Пока мы живем, занимаем чье-то место, чью-то энергетическую оболочку, только не замечаем. Тьма вдруг исчезла, и с ее исчезновением неведомо откуда взявшийся свет набрал яркий, белый накал.

Меня грубо вытащила из несуществования боль в пояснице. Осторожно, стараясь не двигаться – вдруг сломан позвоночник – я пошевелил сначала правой ступней, потом левой. Руки, шея тоже исправно слушались. Несколько мгновений я неподвижно лежал на траве, слушая, как быстро стучит сердце. Ощущение зыбкости, испытанное мной в полете, не уходило, в мыслях появилась сладостная неясность. Все было на месте: огромная домина со множеством подъездов и подвалов, металлическая, из черных прутьев, ограда палисадника, застывшие волны гаражных крыш, – но все будто сделалось невесомым.

Из оцепенения меня вывел желтый огонек такси, вспыхнувший у соседнего подъезда. Из машины вышла узенькая женская фигурка, держась за предполагаемые перила, стала подниматься на крыльцо. Я отлепился от газона и поковылял к машине. За рулем сидел уткнувшись в мобильник и делая вид, что меня не замечает, худой жердястый мужичок. Я переглотнул, идиотски улыбнулся и с изумившей меня самого наглостью сказал:
– Ну, что, так и будем стоять и жечь бензин впустую?
– Куда ехать надо, хоть помнишь? – полупрезрительно спросил таксист.
– На вокзал… – проговорил я неловко, уже успев смутиться от своей выходки. – Где поезда…
– Понятно, что не самолеты. – Он свирепо сплюнул. – Нанюхаются какой-то дряни, а потом блеют что-то несусветное. Кругом одни бараны. Стоит протянуть руку – и натыкаешься на рога. Деньги вперед давай.
Я нашел в кармане сотку и механически расправлял ее, смотря на водителя с надеждой: может быть, ему по пути… Водитель грубо вырвал деньги и показал взглядом на заднюю дверцу.

Устроившись, я чуть не задремал, откинувшись головой на сиденье. В темноте салона таинственно тлел огонь контрольных приборов. Из радиотелефона, словно из космоса, пробивались голоса водителей, диспетчеров. Двор качнулся, поплыл нам на встречу. Мы задели ветку березового куста, стряхнув с листьев играющие холодным блеском стеклянные бусины дождя. Водитель напомнил мне отца Марка, тогда еще молодого настоятеля ветхой церквушки с полуколоннами, куда на экскурсию водила наш класс покойная Мария Александровна. Может быть, это его сын. Отец Марк любил повторять нам, безалаберным и жестоким в своем легкомыслии шкетам: «Вы знаете о существовании Бога и до сих пор ничего не изменили в своей жизни. Как же так?» Меня всегда терзал другой вопрос: знает ли Бог о существовании нашего городка?

Оглядываться – плохая примета. Но я все же оглянулся. Дом был высечен из тьмы фонарями, и в черном небе над ним висели пунктиры созвездий. А моя звезда дрожала, мерцала где-то в сто сороковой квартире: вспыхнула изумрудным солнцем – и погасла огоньком на ветру. Я почувствовал мгновенную боль, резко сжалось сердце, вдруг дошло, что – все, конец.

* * * * * *
Быстро, как юность, пролетел за окном городок. Такой он, оказывается, крошечный! Я приблизил ребро ладони к ледяному стеклу. Весь двукрылый пятиколонный вокзал легко там поместился.

Я купил билеты в одноэтажной пристройке, потом через зал ожидания прошел к перрону. Едва я вошел в вагон, проводник поднял площадку, и поезд тронулся, будто только меня ему и не хватало.

Темнело. Стало холодно. Уже мутный холодный туман клубился над болотистыми лугами, мир в этот час был зябок и неуютен, а поезд мчался неизвестно куда, мимо сонных полустанков, мимо влажных придорожных кустов, мимо ольховых подлесков. Я стоял в тамбуре и смотрел в окно. Меня не бил озноб, тело не сотрясали рыдания, сознание не раскалывалось от нестерпимого чувства отчужденности от всего происходящего в мире, и одновременно от какой-то чудовищной сопричастности к нему.

Это только на бумаге сильные ощущения поражают нас мгновенно, в жизни они доходят не сразу. Утрата доходила до меня медленно, постепенно. Так, когда удаляют зуб под наркозом, вначале вроде бы терпимо, – а потом шарахает такая боль, что ищешь пятый угол. Оттого, что я не видел, как она умерла, я не могу думать о ней как о мертвой. В моей памяти она всегда только живая, и так будет, пока я не умру. Вот тогда и она умрет. Вместе со мной.

Самая великая сила – любовь. Она неощутима, но всегда пульсирует в человеке, и ее не погасить, не вытравить, пока сама она по необъяснимым причинам не покинет сердца. Вот и образ твой – солнечный блик, не затопчут его, не затрут, – он выберется из-под могильной плиты и затанцует на ней, такой же яркий.