Абдурахман Попов : Немцы

В Сети нет точной даты смерти Голимбиевского, и это удивительно. Известно только, что умер он в нынешнем веке. Однако, тут нет места для мистификации. Просто настало такое время - подтираться разбросанными камнями.
Но удивительней всего, все же, была жизнь Голимбиевского, начиная с двадцати лет. И всё происходило так, как описал в своей книжке довольно скверный, но старательный и относительно честный писатель Петр Сажин (1906-1993).
Ему можно верить.
Итак, коротко об А.Л.Голимбиевском: неистребимый жизнелюб и моряк, в двадцатилетнем возрасте принял участие в замесе на Малой Земле. Был ранен в ногу, но сумел доползти до дзота, в котором укрылись тринадцать раненых матросов. "Братишки, - прохрипел он им, - полундра: кругом фрицы". Что было верно - бойцы попали в окружение.
Матросы умирали один за другим - от ран и обезвоживания. Голимбиевский решил ползти к морю за водой. По пути был ранен в другую ногу и в обе руки, но сумел забросать гранатами вражеское пулеметное гнездо, предварительно обменявшись любезностями с засевшими там власовцами. Когда Голимбиевский с флягой, полной морской воды, добрался до своего дзота, то обнаружил, что в живых осталось только четверо бойцов. Он отдал им воду.
Голимбиевский провел в дзоте семь суток. Те оставшиеся четверо матросов умерли. Он остался наедине с тринадцатью, распухшими в страшной жаре трупами, без воды и без пищи. Но с боезапасом. Голимбиевский успешно отстреливался, несмотря на частое и довольно затейливое галлюцинирование.
Через неделю его, совершенно седого, с чудовищно раздувшимися ногами и почти обезумевшего эвакуировали бойцы 47-й армии.
В госпитале ему полностью ампутировали ноги. И вот, что пишет Сажин: Голимбиевский лежал на носилках в коридоре госпиталя. Он, по вердикту врачей, был безнадежен. Он умирал.
Проходивший мимо матрос остановился перед ним, посмотрел на восковое, заострившееся лицо и сочувственно сказал - "Отвоевался, браток, отмучился".
Голимбиевский сконцентрировал последние силы и прошептал - "Пошел нахуй. Я ещё поживу".
От гнева и перенапряжения он покрылся испариной и это (по словам Сажина) его спасло и вернуло к жизни.
Мирная жизнь Голимбиевского похожа на какую-то фантасмагорию. Имея четыре класса образования, он дирижировал оркестром в одном из Ленинградских домов культуры. Голимбиевский женился и родил ребенка. Устроился на завод, модернизировал станок, на котором работал и стал, в результате, многостаночником. И много ещё чудесного и неправдоподобного совершил в жизни. Он - один из тысяч и тысяч мужиков того времени - сумел временно обмануть смерть. И вобщем-то, дата его кончины совершенно не важна.

Впервые я прочитал о Голимбиевском в восемнадцать лет. И я его не понял. Хотя и восхитился. "Что за ерунда? К чему эта глупая несокрушимость?" - думал я, лежа на кровати с открученными ножками. Мои-то были на месте, а вот кроватные я отвинтил, потому что меня частенько сносило ночью на пол, а это было болезненно.
И возвращаясь к этому ошалелому матросу. Что на его месте предпринял бы я, оказавшись в такой передряге? А вот что - сунул бы голову в воду, посчитал ракушки на дне и тихо умер. Это если бы меня в плен не взяли. Вот, как я думал в восемнадцать лет. За прошедшие двадцать два года мало что изменилось в этом смысле. Более ни слова об Анатолии Леопольдовиче.
Так я тогда лежал и лежал на своей безногой кроватке. Упивался своей безжизненностью. Уже полгода отлежал. Смотрел в окошко и почитывал книжки. И ничего не ждал от судьбы, кроме повестки от государства и вставал только для того, чтобы поесть и подрочить. Счастливые деньки тотальной депрессии. Начались девяностые и в стране творилось что-то невнятное, и я даже не пытался вникнуть в эту чепуху. Меня кормили, и этого хватало.
Но и у меня всегда имелись свои печали. Когда я рождался, то лез наружу с вытянутой вперед рукой. Неопытная акушерка перепугалась и решила помочь мне клещами. Она ухватила ими мою голову, да так ловко, что с тех пор я сам не свой. Она мне мозги прищемила, мерзавка.
"Что ты за дурак?", - спросил меня как-то отец. Или мама спросила? Или оба?
"Что я за дурак?", - отозвался я. Тоже это всегда интересовало.
Мне до сих пор никто не ответил.

Ну хорошо, я был дураком. А вот отец - охотником. Бродил с вертикалкой между деревьями, когда начинался сезон. Помню, как-то после охоты он, подвыпив, объяснял мне - "Сынок, для того, чтобы завалить кабана - нужно самому стать кабаном". Судя по тому, что кабанятины я так и не увидел, перевоплотиться ему ни разу не удалось.
Но зато были мертвые зайцы. Целые связки трупиков. И я все пытался их возвратить к жизни поцелуями в носики и глазки. А потом я ел зайцев - неспасенных, тушеных.
Но что-то слишком много об отце. Сейчас подведу старикана к концу.
К сороковнику он начал пить без меры. Обычное дело для мужика. Да вон они в немалом количестве перемещаются по улицам, тысячи и тысячи - пораженные страхом, утратившие волю. Несчастные растеряшки и выпивохи.
У отца появилась какая-то левая, совершенно ему не нужная, женщина. И мать спалила его. Не без помощи добрых людей, конечно.
Помню, лежу у себя в комнате и слушаю, как родители кричат шепотом на кухне. А потом раздаются звуки, как-будто кто-то сдержанно аплодирует. Периодически такое случалось. Ну а я прячу голову под подушку и таращу там глаза. Я и сейчас часто так делаю, спасаюсь от невзгод.
Началась затяжная тягомотина с разводом - расставания, примирения и опять расставания, слезы (отцовские) и рукоприкладство (материнское).
И отец не выдержал. Я так и не понял, чего именно. Да и он сам, наверное, тоже. Но только в один из осенних дней, он взял свое ружье, вышел на лестничную площадку и дуплетом разворотил себе грудь. Дробью на кабана. А почему не дома? Потому что мать терпеть не могла беспорядка в квартире. И если этот выстрел не проявление любви и заботы, то что такое любовь и забота?
Ну, ладно. Конечно, всего этого мочилова не было. Я выдумал этот героический поступок. Отец просто ушел от нас со своей вертикалкой. Мы до сих пор с ним встречаемся иногда, пивко попиваем. Нормальный мужик.

Итак, я заканчиваю.
Прошло столько-то лет. Десятилетия порожняка. Войны нет, покоя тоже. Я женат, имею дочь. Мы хорошие родители. По крайней мере, до тех пор, пока нам не заявили обратное. У дочери есть все, что нужно человеку для успеха - зубы, ногти, жопа, злость, влагалище. Она не пропадет.
И жена у меня молодцом. Так-сяк, но держится. Лысеет правда, год от года. И пузо растет. Как и у меня. По воскресеньям она гладит постиранное в субботу бельё. Выпускает пар. Из утюга. Я смотрю на это, с пивасиком в руке. Жена гладит и напевает песенку. Она берет мои трусы, засовывает палец в дырку. "Пропердел", - говорит она без улыбки; так, словно это название лекарства. Она кладет трусы в отдельную стопку для последующей штопки. Я с пивасиком, смотрю на это. Жена гладит. Она берет мои трусы и засовывает палец в дырку. "Пропердел", - говорит она и добавляет трусы в стопку для штопки. Он гладит и гладит. Бесконечное воскресенье. Я пью пиво. Гора трусов растет. Нам не спастись.