Владимир Павлов : Американская идиллия. Роман об освоении Дикого Запада. (IV)

Весна пришла.

Папаша Пасков спешил. Спешила и вода, которая бежала по санному следу, промывая себе проточины, скапливаясь под снегом во впадинах, чтобы в один прекрасный день, разлившись по полям, засинеть под ветром и солнечным светом.

Питер слушал пение жаворонков и чувствовал себя так, словно он участвует в беге наперегонки. Кто успеет раньше: весна или он?

К счастью, купленные бревна возить было недалеко. Питер пытался нагнать потерянное время по утрам, когда земля белела от инея, а на оголенных местах, промерзнув за ночь, была тверда, словно кость.

Теперь Питер мог бы с чистой совестью утверждать, что у него и впрямь кровь беспокойная. В эти дни он почти не спал ночами. Он бодрствовал, погруженный в свои думы. И едва над Ванкувером занималась заря, как Питер уже запрягал лошадь.

Снег сошел.

Ни одна из ночей не оправдала надежд, которые папаша Пасков на них возлагал, – подмораживало-то, правда, частенько, но свежий снег так и не выпал. И все-таки Питер успел привезти домой большую часть бревен. В лесу остались несколько стропилин, но сетовать на это было бы грешно. Нельзя сказать, чтобы папаша Пасков безусловно выиграл бег взапуски, однако теперь, когда он стирал со лба пот, им владело чувство удовлетворения. Его волосы, прилипшие ко лбу и к макушке головы, так и не просыхали с ой самой поры, когда он понял, что весна на него наступает. И папаша Пасков словно бы ладони выставил ей навстречу – для противодействия. Но теперь он иной раз мог и позавидовать себе и на край бревна присесть, чтобы передохнуть да оглядеться, как весна со своей работой справляется.

Папаша Пасков все корил да корил бревна, и чем выше вырастала во дворе груда коры, тем сильнее ощущался ее запах, тем сильнее становились лучи солнца и тем безудержнее ликовали в поднебесье жаворонки.

Однажды на конец бревна опустилась трясогузка, покачала хвостиком, поглядела, склонив головку набок, на каплю смолы, сверкнувшую в лучах солнца, словно крупица золота, и вновь покачала хвостиком. Хвостик свой она вертела и поворачивала, словно ручку сохи. Ах, так, значит, пахать пора! Да, и об этом надо было уже подумать, но сейчас ладони папаши Паскова были в смоле и голова занята строительством.

* * * * * *

На побывку Джонни из армии ни разу домой не приезжал, поэтому его приезда ждали так, как ждут какого-то очень значительного события. Никто не мог понять, с чего это он не спешит домой.

Он непременно должен приехать, ведь и в письме писал, что приедет.

Но в тот момент, когда папаша Пасков привязывал в поле лошадь, Джонни подкатил к ферме на такси.
– Так это и есть хоромы старого Питера! – воскликнул он, стоя посреди двора, расставив ноги.
Питер увидел сына и услышал его голос с полевой межи. И хотя ему стало жаль, что в момент появления Джонни его не оказалось дома, он еще надолго задержался, завозившись возле кола с привязью. И возился тем дольше, чем нетерпеливее рвался сердцем домой. Теперь ему стало ясно как день, что все последние дни он поджидал сына, словно дурак. Скучал ли он прежде о ком-нибудь так сильно? Что же такое случилось с ним за время разлуки с Джонни? Оттого ли это нетерпение, что ему о многом надо поговорить и посоветоваться с сыном, или виною тому – незаметно подкрадывающаяся старость? Да, небось и она в этом виновата. Споткнувшись по дороге домой о кочку, папаша Пасков получил подтверждение своих мыслей.

Питер спустился вдоль полевой межи, увидел Джонни вблизи – тот закуривал, сидя на конце бревна во дворе, – и замедлил шаг.
– В дом войти не хочешь? – спросил он вместо приветствия.
– А что, нельзя посмотреть сначала снаружи? – ответил сын вопросом на вопрос.
– Боишься, что рухнет?
– Блядь-блядь-блядь-бхааа! (Такой смех.)
– Оно так, – сказал папаша Пасков, – домишко не бог весть какой. А заметил ты, на чем сидишь?
Джонни взглянул через плечо, и Питер сказал:
– Будь мужиком, сруби дом.
Но тут к ним подошла матушка Милдред с мягкой улыбкой на лице и позвала ужинать.
– Да, мы тут, – сказал отец за столом, – уже и место на кладбище для тебя откупили. Думали, что Энрю Кокк, который говорит, что встречал тебя в Салмон-Крик, врет, и тебя уж нет в живых.
– Там же все знакомые, – ответил Джонни, слегка покраснев, – лес и места, а тут не знаешь, куда и пойти, как ступить. Три раза останавливал машину…
– Так ты, значит, спрашивал! – воскликнул папаша Пасков, не дав Джонни закончить фразу. – А без того, стало быть, дороги не знал. И времени завернуть из Салмон-Крика на обратном пути не было.
– Времени оставалось в обрез, – ответил Джонни сдержанно, с явным желанием уйти от этого разговора.
– Известное дело, – сказал тут отец, – как же не быть времени в обрез, если Марта обхаживает, да старый Эндрю своей болтовней развлекает.
– Да на что вы все намекаете? – спросил Джонни уже сердито и вновь покраснел.
Папашу Паскова эта юношеская злость лишь позабавила.
– Так ведь все рады, что, наконец, увидели тебя.
– А как поживает Марта? – спросила матушка Милдред, повернувшись к столу спиной.
– Аг-га! – воскликнул в свою очередь Джонни. – Значит, вы думаете, что я ради Марты в Салмон-Крик ездил?
– Ну а ради кого же? – спросил отец со смехом.
–У меня там полно других знакомых, – упорствовал Джонни.
Но этому в доме Пасковых никто не собирался верить.
– Так она вроде и ничего, – сказала матушка Милдред, – только, пожалуй, чересчур привередлива для тебя. Тебе надо жену, которая и работать сможет, а много ли эта Марта…
Она хотела было продолжить разговор, но Джонни поднялся из-за стола.

Солнце давно зашло, однако ночь была светлой. Папаша Пасков вышел с Джонни во двор. Теперь они оба были немного навеселе, отец и сын остановились возле штабеля бревен. Питер рассказал о своих зимних сомнениях и о том, как он спешил с вывозкой бревен. Дорога так и норовила растаять под ногами. Папаша Пасков все еще считал, что Джонни уже взрослый мужчина. Показывая сыну предполагаемое место нового дома, он, естественно, ждал, что Джонни выскажет свои пожелания. Возле леса на целине Питер посеял овес. Овес хорошо поднялся, был толст в стебле и отливал синевой. Папаше Паскову захотелось показать свое новое поле, ночь светлая, незачем ждать наступления утра. Но, когда они дошли до опушки леса, где произрастала отрада Питера, ему стало казаться, будто он показывает плоды своих трудов вовсе не тому, кому он так жаждал их показать. Овес был хорош, и почва тут выглядела плодородной, этого Джонни не отрицал. Но на овес он едва взглянул, ни одного колоска не пропустил между пальцами и спокойно проходил дальше мимо тех мест, где Питер хотел бы задержаться и хоть немного постоять.

Сам же папаша Пасков еще и до сих пор при воспоминании об учащенном биении сердца впадал в чувствительность. И с каждой минутой его все больше и больше задевало поверхностное и прохладное отношение Джонни к тому, что для Питера было чуть ли не делом всей его жизни. Представление о Джонни как о взрослом мужчине стало мало-помалу в душе Питера угасать. В течение тех немногих дней, которые Джонни пробыл дома, оно совершенно изменилось. Перед Питером предстал молодой человек, который любил поваляться в постели, то и дело закуривал, напевал какую-то песенку и ничего толком не мог сказать о том, что же он станет делать, когда наконец закончит службу в армии.

По понятиям отца Джонни был чем угодно, только не взрослым мужчиной. На вид вроде бы мужчина, а на поверку – нет. Так думал папаша Пасков о сыне, когда наблюдал, как тот возится с младшими сестрами и братом. Это впечатление еще более усилилось оттого, что Джонни не спешил возвращаться в казарму, а заявил, что съездит на два-три денька в Салмон-Крик.

Итак, Джонни благополучно отбыл, у него было время песен, и строительство дома не интересовало его в той степени, в какой этого хотел бы папаша Пасков.

Но кто выказал больше всего проворства, так это трясогузка, она повела себя самым решительным образом. Когда во дворе фермы начали обтесывать бревна и, растаскивая штабель, разорили ее гнездо, она устроила своих птенцов на крыше старого жилого дома. По неровному коньку бегать было не очень-то удобно, но зато оттуда она могла видеть все, что делалось и впереди нее, и позади, и с правого боку, и с левого и таким образом вовремя избежать грозящей опасности.

Чаще всего эта опасность подбиралась в виде кота через овсяное поле, отделявшее ферму от ближайших соседей. Иной раз коту семьи Тадсонов удавалось подкрасться почти вплотную к дому фермы Пасковых, но в таких случаях на месте происшествия оказывались либо пес, либо кто-нибудь из детей, а случалось, что и все разом являлись, крича и швыряя в крапиву камнями.

Бывало и так, что камни летели не только в крапиву, но и на соседское овсяное поле, летели до тех пор, пока кот не убирался восвояси.

Кот у Тадсонов был старый и одноглазый. Папаша Пасков говорил, что глаз коту выколол либо Август, либо мышонок, потому что кот этот мышей боялся. То ли потому, то ли по какой другой причине, Август временами превращал жизнь кота в сущий ад. Однако тот де Август никак не мог смириться с тем, что его одноглазому коту не везет на соседской территории.

После очередной неудачи кота Август выбегал на улицу, и между детьми начиналась ссора, от которой вряд ли остались бы в стороне и родители, если бы не покосная страда.