Владимир Павлов : Американская идиллия. Роман об освоении Дикого Запада. (VI)

Теперь, выходя туманными утрами из дому, папаша Пасков то и дело вспоминал слова школьного директора. По всему видать, этот парень понимает жидомасонские уловки.

«Барыней свинья рядится, а народ вокруг дивится».

Вспомнив эту слышанную еще в юности поговорку, папаша Пасков подумал о своих ближайших соседях. Сегодня он работал в их доме – клал новый свод в печи для хлебов.

Именно здесь он и услышал некоторое время тому назад, что все квакеры – глупы и мужичье.
– Ну я-то легкой жизни не видел да и не увижу, пока мне руки на груди крест-накрест не сложат, – ответил на это Питер.

После этого разговора он был не в духе и что-то ворчал себе под нос. Складывай ей тут печь для хлебов, а она, может, еще и сверху вниз на тебя посматривает. О Мэделин поговаривали, что она собирается замуж. За одного из самых зажиточных жидомасонов соседнего округа – Томаса Йети. Ему было шестьдесят лет, он уже давно вдовствовал. Томас Йети жил один как перст, и ему, конечно, нужна была жена.

Услышав, что Томас, возвращаясь из города, может заехать к Мэделин, папаша Пасков решил поспешить с работой. Свод был уже готов, и Питер позвал хозяйку принять работу. Однако в этот самый момент с большака свернула во двор телега.
– Погоди, – сказала Мэделин и поспешила навстречу Томасу. Томас Йети, крупный, самоуверенный и медлительный мужчина, был в сером костюме из домотканого сукна. Мэделин почему-то ввела его в дом через кухню, где папаша Пасков как раз засовывал в мешок свой инструмент. Хотя Томасу было уже шестьдесят лет, в нем чувствовалась малая толика той щеголеватости, которая характерна для влюбленных молодых людей. Однако основой щеголеватости Томаса Йети наверняка была его зажиточность.

Папаша Пасков взял свое ведро, сунул в него мешок с инструментом и хотел было распрощаться, но Мэделин и Томас стали его удерживать. Куда же это он торопится? Томас и то не спешит, хотя ему еще километров пятнадцать до дому ехать, а Питер живет рядом, с чего же такая спешка!

Томас расположился за столом, а Мэделин принялась жарить яичницу.
– Так-то, – сказал Томас папаше Паскову, – новый свод печи нельзя оставить без благословения. Если печь не обмыть, она в один прекрасный день обвалится и испортит хлебы Мэделин.
Мэделин засмеялась, а Томас поставил на стол бутылку водки.
– Гляди-ка ты, как я сообразил вовремя работу закончить, – пошутил Питер, поглаживая усы кверху. Разговор пошел о том, о сем, и через некоторое время завертелся вокруг экономического кризиса.
– Кто не хочет работать, кто не хочет работать, как следует, тот пусть убирается. Я всегда на том стоял. Никто ведь не принуждает, каждый волен поступать, как хочет, каждый сам решает, как ему жить, у нас ведь – господи помилуй! – демократия.
– Оно, конечно, так, – согласился папаша Пасков, – но кого ты в конце концов за нос водишь?
– Я могу переключиться на животноводство, – сказал Томас Йети. – Оно требует меньше рабочей силы, намного меньше.
– Ты переключишься, затем второй, третий. Что же тогда с молоком станешь делать?
– Да ебись конем твое молоко! – Томас засмеялся. – Если людям в глотку не полезет, так вылью свиньям.
– Вот, вот, – сказал папаша Пасков. – Ты можешь молоко вылить в канаву или споить свиньям, а если подумать, так это же несправедливость.
– Несправедливость? Против кого? – начал горячиться Томас. – Молоко мое собственное, я волен с ним делать, что захочу.
Томас раздражался все больше, его округлые щеки, заросшие седой щетиной, начали багроветь.
– Я тебе скажу, против кого, – произнес папаша Пасков. – Против господа нашего Иисуса и верных его.
– Боже милостивый! – воскликнул Томас. – У тебя у самого есть корова или даже коровы. И земля у тебя тоже есть.
– Да, а Джонни в городе, и ни земли, ни коровы у него нет.
– Пускай в деревню едет.
– А что ему тут делать?
– Хватит вам спорить! – крикнула Мэделин из кухни. Но Томас словно бы и не слышал ее.
– Ну так какого черта ты предлагаешь предпринять?
– Что тут мое разумение может значить? – ответил папаша Пасков. – Небось, жидомасонские вожди сами знают, что им делать. Если поить свиней молоком – не поможет, так, наверное, надо начать войну. Мировую войну помнишь?
– Да, я в ней участвовал.
– В ней участвовали миллионы фермеров, умирали и страдали, чтобы жидам капитал умножить, – продолжал папаша Пасков.
– Это ведь…ты рассуждаешь, как шовинист! – воскликнул Томас.
– Какой я шовинист! – возразил папаша Пасков. – Но будь это в моей власти, я отобрал бы капиталы у ебучих жидов. И у гребаных поджидков, которые молоко свиньям спаивают.
– Ах вот какие у тебя антиправительственные мысли! – возмутился Томас. И крикнул Мэделин в кухню: – Послушай, твой сосед как есть террорист, скоро погромы устраивать начнет!
– Ну, что вы все спорите! – упрекнула их Мэделин, подходя к столу.
– Пусть Томас говорит, в руках Томаса – власть и сила, – не унимался папаша Пасков.
– Завали ебальник и пей водку, – буркнул Томас, подталкивая стакан ближе к Питеру. Но Питер уже не хотел пить. Он только пялил глаза из-под нахмуренных бровей, сделавшись сразу злым и недоверчивым. А Мэделин вдруг предложила:
– Ты, Питер, и впрямь мог бы мою ферму в аренду взять. Для Джонни.

За несколько дней до мартовской ярмарки Джонни оформил с Мэделин договор на аренду фермы. Мэделин продала скот на ярмарке и ждала, когда ее увезет Томас Йети. Ждать ей пришлось недолго, из окна фермы Пасковых видели, как Томас приехал за нею. Вскоре после того, как Томас вошел в дом, Мэделин пришла сообщить, что освобождает помещение.
– Ну, что же, – сказал папаша Пасков, считавший Джонни пока не способным вести подобные дела, – мы еще должны заплатить тебе за солому для подстилки.
– За солому выйдет две с половиной тысячи центов, – прикинула Мэделин.
– Сколько ее осталось, за столько и заплатим, – ответил Питер.
– Вот как! – удивилась Мэделин. – Кто ж ее увез?
Мэделин уверяла, что она не продавала солому, но когда подошли посмотреть, то оказалось, что ее едва осталось на один воз. Этого-то папаша Пасков и опасался. Он ничего не сказал, спросив только:
– И это все? – и, выйдя на середину двора, протянул Мэделин всего пятьсот центов.
– За что же такие деньги?! – воскликнула Мэделин, когда поняла, что Питер не собирается платить больше.
– Я и сам не знаю, за что я тебе их даю, соломы-то осталось от силы охапка.
Папаша Пасков сердито жевал кончик своих усов, но глаза его смеялись от сознания, что Мэделин не может разразиться бранью среди двора, так как Томас Йети смотрит на нее из окна дома.
– Ну, – сказала Мэделин, не повышая голоса, но со злостью, – мы еще посмотрим.
Позже, когда Питер рассказал об этом домашним, матушка Милдред не одобрила его поведения. По ее мнению, Питеру следовало отдать все деньги. Это было бы лучше, чем расстаться со скандалом. Теперь межу ними пробежала черная кошка, и кто знает, какое еще зло может высидеть Мэделин.

Настали длинные темные ночи, и у папаши Паскова вновь появилось время видеть сны. И как всегда после снов, предвещавших то метель, то мороз, то воров, Питер принимался барабанить пальцами по спине жены. Когда же матушке Милдред случилось как-то днем укорить Питре за то, что он не дал ей выспаться, он ответил:
– Как же прикажешь мне поступать, если без того ты мне злого лица не кажешь.

В этом шулливом ответе крылась все же и известная доля правды, – в жизни Питера и впрямь бывали такие моменты, когда ему хотелось увидеть лицо ворчащей жены.

Так протекали дни, так наступила поздняя осень, пора было отправлять Лейлу на выучку к портнихе.

Все было уже не раз обсуждено и рассчитано: по первому снегу Питер отвезет на фабрику вицы для обручей и прихватит с собой Лейлу. С портнихой уже договорились, нашлась подходящая – не очень дорогая.

Когда же наконец с неба стали падать редкие хлопья, Лейла оказалась единственной, кто не спал. Улегшись в ту ночь рано, папаша Пасков, как всегда, заснул мгновенно. Лейла знала, что и мать вскоре уснула.

Вообще-то, была еще не ночь, а только вечер. Натянув одеяло на голову, Лейла думала о снежных хлопьях и о предстоящей жизни в городе. Хорошо бы на красном сундучке, где хранились ее белье и одежда, повесить новый замок. Старый очень уж ржавый, да и велик не в меру, но отец собственноручно принес его с чердака, поэтому о замке получше нечего было и заикаться, несмотря на то что она помогала отцу на лесных работах.

Вспоминались и другие маленькие заботы, омрачавшие первое большое событие в ее жизни.

Рядом с Лейлой спала Мэй, свернувшись калачиком, прижав к груди руки, из которых выскользнула большая кукла с откушенным носом и выколотыми глазами. Мэй была уже почти подростком, и ее поругивали за странную любовь к куклам, но Лейла, не смотря на это, обещала к празднику зашить ее кукле распоротый живот. Теперь же, бодрствуя в одиночестве, Лейла испытывала желание сделать что-нибудь более значительное. Когда она, наконец, выучится на портниху, то станет шить пальто и платья своей младшей сестренке. У нее будет своя квартира и свои деньги; если родителям случится приехать в город, им не надо будет обедать где-нибудь на заезжем дворе, притулившись возле телеги, держа еду на ладони… Кукла раздражала ее своим медленным скольжением по кровати, и Лейла хотела положить ее на пол, но, откинув одеяло, оцепенела от изумления: комната была непривычно светла. Неужели от снега? Но мелькнувшая в сознании радость в ту же секунду сменилась ощущением ужаса перед чем-то пока еще непонятным. Свет на стенах и потолке не был неподвижным отражением снега, нет, это был беспокойный, трепетный отсвет огня.
– Горит! Новый дом горит! – воскликнула Лейла, и кукла со стуком выпала из ее рук на пол.

Пожар уничтожил значительную часть крыши и запасы сена на чердаке, поэтому поездку в город решено было заменить поездкой на ярмарку. И хотя каждый из деревенских мужиков, помогавших тушить пожар, пообещал Питеру охапку сена. Чтобы помочь дотянуть до травы, папаша Пасков все же рассчитывал лишь на свои стожки, оставшиеся в лесу.

Долго стояла матушка Милдред молча возле скотины: теперь две из трех коров непременно придется продать.

В сравнении со всем этим заботы Лейлы показались ей такими незначительными, что она не решалась больше и заикнуться о поездке в город. Снег теперь шел каждый день, и видеть его было так же тяжело, как и ощущать одновременно со свежестью ранней зимы стойкий запах дыма, пропитавший одежду.