Никита Марзан : Море

Утренний пляж был пустынен. Только у самой воды на старом продавленном лежаке сидела рыжая девчонка, обнимая острые коленки.

- Прямо как у Горького, - радостно и громко произнес Ершов, обводя горизонт руками. - Море смеялось. Замечательно написано. Море смеялось.

Девчонка покосилась на Ершова из-под рыжей челки, и отвернулась к воде.

Смеющееся море серебрилось спинками молодой кефали, жгло влажный песок солоноватым ветром, прозрачно отражалось в синей керамике неба. Ершов похлопал себя по белому незакаленному животу и сделал несколько глубоких вдохов.

- Курорт, - выдохнул Ершов и опустился на песок.

Он полежал на спине, поболтал в воздухе босыми ногами, радостно перевернулся на живот. И стал рассматривать костлявую спину рыжей девчонки. На спине сидели веснушки, частые на плечах и разбегавшиеся к широкой резинке купальных трусов. Трусы были розовые, а бюстгальтер голубой. А ярко-желтая застежка бюстгальтера была приоткрыта. Поломана. Ершов прикинул – лет восемнадцать, не больше, как и его дочери.

- Я ночью приехал, – сказал Ершов золоченной девчонкиной спине, - и сразу сюда, все равно до девяти никто не поселит. Как тут у вас с кормежкой?

- Не знаю, - рыжая резко дернула плечом, словно сгоняя мелкую песчаную муху, - не хожу.

- Диета? - Ершов пересыпал песок из руки в руку, - знаю, у меня дочь тоже на диете, - минеральная вода и яблоки. Жена с ней с ума сходит, все время – доча, ну съешь курочки, доча, ну съешь котлетку, тьфу, ей-богу, тошно. Я пацаном был, все начисто подметал - картошку, рыбу, капусту, яйца, только молоко не любил. Ну не мог я молоко пить, с рождения не мог. А все лето я в деревне жил, родители к бабке отправляли, ну ты можешь представить – жить в деревне и не переносить молоко. У бабки корова была своя, Зорька, на лбу звездочка и хвост до земли, с кисточкой. И вот бабка утром надоит парного молока и мне наливает, в огромную кружку.

- Ты заткнешься? – спросила рыжая, не поворачивая головы.

- Ух, ты, злющая, - споткнулся в мыслях Ершов, - как ты со старшими разговариваешь?

Рыжая стрельнула плевком в море, встала и пошла в сторону санатория. Ершов посмотрел ей вслед и вдруг ощутил, что дико хочет эту рыжую девку. Ее попа была в красных полосках от сидения на лежаке. Попа была красивой и неожиданно большой для ее худой фигуры.

- С ума сошел? - жестко одернул себя Ершов, - она тебе в дочери годится, придурок.

Ершов повернулся на бок, подперев голову сильной рукой. Утреннее солнце походило на жаркую попу рыжей девки, только еще не отсиженное лежаком.

- Хорошо, - сам себе улыбнулся Ершов, - впереди две недели покоя и отдыха.

Десять следующих дней Ершов купался, загорал, ел и спал. Он был образцовым отдыхающим и ни разу не потерял головы от запаха случки кипящей Ривьеры. Ветреные дамы строили Ершову глазки, кокетливо спрашивали про погоду и то и дело просили передать то соль, то горчицу. Ершов молча и деловито ел, потом шел на пляж, читал детективы, играл в волейбол и купался, заплывая далеко за ограждающие буйки. Он быстро загорел, налился мышцами и приобрел шаткую походку курортника, похожую на поступь шарнирной обезьянки.

В пряном дендропарке Ершова укусила огромная африканская пчела. Про то, что пчела африканская, уверенно сказала продавщица мороженного. Она приложила к огромному волдырю укуса пачку шоколадного пломбира и окутала Ершова ароматом ночной фиалки.

Продавщица была смешливой блондинкой с пышным пучком волос, схваченных красной лентой. Она дала Ершову номер своего мобильного, на случай, если ему ночью неожиданно захочется шоколадненького пломбирчика – тут продавщица засмеялась, умело дирижируя себе тяжелой грудью.

Ночью Ершову не хотелось ничего, потому что адски пёк окаянный волдырь, вдавленным в спину раскаленным царским пятаком.

Утром Ершов пошел в медпункт. Он сидел возле белой фанерной двери и слышал разговор в кабинете врача

- Залетела?

- А что, похоже?

- Я тебя сколько раз предупреждала не давать воли мужикам? Тут курорт, тут кобели. Короче, на вот тебе тест, иди и проверяйся. Следующий.

Дверь открылась и из кабинета вышла худая рыжая девчонка. Она была в красной майке с открытыми плечами, в низко сидящих джинсах. В пупке колечко. Глаза зареванные.

Ершов зашел в кабинет, но на пороге не удержался и посмотрел вслед девчонке. Красивая попа, - в джинсах еще лучше, - выше и туже.

Три дня Ершов не ходил на море. Лежал в номере и пил громадные таблетки. Два раза в день ходил на уколы. Волдырь медленно отступал, оставляя вокруг крохотные разрывы сосудов. Ершов занимал дневное время беспечной игрой на бильярде, расписывал пульки, и катался на экскурсионном автобусе в древние разрушенные крепости. Ему было хорошо - Ершов был правильным отдыхающим и приехал именно отдыхать. В углах разрушенных крепостей устойчиво пахло зассанной хлоркой, в холодных катакомбах летали кладбищенские сквозняки, а высокие изломы крепостных стен посыпали волдырь едкой летучей пылью, подсушивающий и дезинфицирующей воспаление. Ершов фотографировал море из контуров сколотых бойниц, выковыривал на память камушки-сердечки из известки укреплений, делал всем желающим глянцевые панамки из местных туристических буклетов. На боках его панамок скалились разрушенные крепости, а сразу за ними смеялось веселое море. Море смеялось.

Ночью было душно, и Ершов долго пил охлажденную в холодильнике минералку. Потом вышел на балкон. Он стоял и дышал югом. Ниже тоже был балкон. И на нижнем балконе раздавались приглушенные голоса. Ершов прислушался.

- Я не могу, я беременная.

- Давно?

- Неделю.

- Неделю не считается. Давай, не ломайся.

- Мы даже не знакомы.

- Вот и познакомимся, давай, бери.

- А презерватив?

- Зачем тебе презерватив, если ты беременная?

- От заразы. Без презерватива не буду.

- Будешь.

- Не буду.

- Гляди, выгоню. Тут таких, как грязи.

- Ну и выгоняйте.

- Мне рыжие нравятся. Рыжих нет, а от крашеных тошнит. А ты, сука, натуральная рыжая.

- Мне больно.

- Терпи, я доплачу.

- Мне больно.

- Говори еще, меня это заводит. Ну!

- Мне больно.

Ершов вернулся в комнату и плотно закрыл дверь. Стало совсем душно. Нечем дышать, как под водой. Ершов лежал и не дышал. Просто тупо смотрел в потолок мертвым взглядом.

Рано утром он пошел на пляж. От бессонницы болела голова. Ершов зашел в воду и долго плавал, не чувствуя радости. Нырнул и попытался достать дно. Слишком глубоко. Он вернулся на берег и лег на влажный, еще ночной, песок. Закрыл глаза.

- А я сейчас уезжаю, - прозвучал девичий голос, - попрощаться пришла.

Ершов открыл глаза и увидел рыжую девчонку. Он стояла над ним, наклонившись. Рыжие волосы свесились по обе стороны лица, затеняя глаза. Она была голой. Голубой бюстгальтер с поломанной застежкой и розовые трусы лежали на продавленном лежаке у воды.

- Тебе чего надо? – хрипло спросил Ершов.

- Это тебе надо, – сказала рыжая, опускаясь на песок рядом, - тут полчаса еще никого не будет. Трахни меня, если хочешь.

- Дура, - сказал Ершов, садясь на песок, - ты мне в дочери годишься.

- Не гожусь, - покачала головой рыжая, - я походу сука. Жаль, что ты не мой папа, ты хороший. Трахни меня, чужой папа.

- Уходи, - Ершов отвернулся к морю. – Я думал ты человек, а ты дура.

- А кто меня дурой сделал? – вдруг истерично закричала девчонка, - со школы в койку таскали, и между прочим, такие же папы, как и ты. Своих дочек берегли, а чужих трахали. Ты меня и сейчас трахаешь, только не хером метким, а мозгом едким. Это еще хуже, понял?

- Ты прощаться пришла? – сказал Ершов, - ну и прощайся. Вон море.

- Не торопи, папа, - девчонка всхлипнула и потянулась к Ершову, - ну, трахни меня, пожалуйста. Ты ведь, бедненький, ни разу здесь не трахнулся, я ведь все видела, следила за тобой. Ты не как все мужики, ты честный. Такого у меня никогда не было.

- Успокойся, - Ершов неловко погладил рыжие волосы, - ты хорошая, молодая, у тебя жизнь впереди.

- Ага, - всхлипнула рыжая, - впереди. Но аборт делать не буду. Иначе так сукой и останусь. Рожу себе ребенка, буду его любить.

- Ребенок – это хорошо, – сказал Ершов, чувствуя, что врет, своей бы дочери он бы такого не сказал, - ты женщина, все женщины рожают.

- Да какая я женщина, - рыжая смахнула слезинки, - ладно, давай забьем. Короче, давай, трахай меня, папа и я пошла. Ты папа семейный, значит, заразы у тебя нет. Мне, беременной, это совсем не кстати, если подцеплю напоследок.

- Так, - Ершов медленно поднялся, - нормальных слов ты не понимаешь. Уйди, пока не ремень не достал.

- Бей, - рыжая вскочила и повернулась к Ершову спиной, - а хорошая у меня попка, правда? Ты же пялился, пялился, пялился. Ну, говори, пялился?

- Ну и что? – спросил Ершов, - красивая, да. Ну и что?

- Ты же хочешь, - рыжая запрыгала а месте, - а то ведь домой вернешься – мужики засмеют. Был на курорте и не трахался. Засмеют тебя, папа.

- Катись, - бросил Ершов.

- Ага, - рыжая сделала колесо, потом еще, и красиво покатилась к морю. В воздухе мелькали тонкие руки и тонкие ноги, медной мелочью горели веснушки.

Ершов поднял с песка одежду и пошел к санаторию. Он не хотел оборачиваться. Он шел и считал шаги. Через пятьдесят шагов он обернулся. Девчонки на берегу не было. И в море не было. Нигде не было.

Ершов побежал обратно. С разбегу бросился в воду, бешено заработал руками. И стал нырять. Много раз. Много. Пока не наткнулся на тонкие руки. Схватил их и стал тащить. Воздуха не хватало. Ершов не мог бросить эти руки и всплыть за воздухом. Отпустит - не найдет их в этой соленой темноте, море утащит их, превращая в бесцветные мертвые водоросли.

Ершов тащил эти тонкие руки наверх. И чувствовал что поднимается. Но слишком медленно, слишом. Не хватит сил. Не вытащить ему утопшую девку. Не вытащить к солнцу, к жизни, к радости.

Утренний берег пуст.

Море забавлялось с забытым на песке облупленным лежаком. На лежаке лежали синий бюстгальтер с поломанной застежкой и розовые трусы.

Море смеялось.