Maksim Usacov : Пейзажи и портреты.

Я то, что смотрит вам в окна. Я живу там, где кончается стекло, но еще не начинается мир, который вы видите из окна. Вполне возможно, что я пыль на ваших стеклах. А может быть то, что вы называете духом. У меня нет собственных знаний, тех которые я получил бы без вашего хотя бы мимолетного участия, поэтому я не знаю кто я. Я вот тут говорю «я тот», но на самом деле не знаю кто: тот или та. Я – безликое и непонятное Оно, которое даже не может на вашем языке рассказать о себе, не привязывая себя ни к мужскому, ни к женскому роду. Моя жизнь это медленная смена окон. Как улитка, я медленно переползаю от одного окна к другому, задерживаясь только для того, чтобы заглянуть в них. Заглянуть, всмотреться и снова, снова к следующему окну. Это единственное чем я занимаюсь. Смотрю в ваши окна. Наблюдаю за тем, что я называю Обстановка. Если попытаться объяснить, что я вкладываю в это слово, мы неизбежно упремся в ваш мир. В окружающее вас. В те бесчисленные предметы, которыми забиты ваши комнаты. И в те, которые вы любите и ставите на самое заметное место, например, на телевизор, и те, о которых забыли и они теперь пылятся по углам, под шкафами, и даже те, которые вы ненавидите и оставили ненадолго, чтобы, при первом же удобном случаи, стыдливо выбросить. Я рассматриваю их. Но не каждую их них в отдельности. Нет. Я смотрю на всё совокупность вещей, их взаимное расположение, их состояние. Я всегда понимало, то только маленькая частица вашего мира, неспособная даже отразить его. Это только жалкое преломление того огромного, неизвестного мне мира, прошедшего через вас, ваши тела, чувства, мысли, характер, через все, что составляет вашу сущность. Мир, преломившись в вас, словно в призме, оставляет свой отпечаток в ваших комнатах. Этот отпечаток, я и зову Обстановкой.

Мое состояние, когда я заглядываю в ваши окна, наверное, можно передать словом созерцание. Я конечно неуверен, что это слово может полностью объяснить, что происходит со мной, когда Обстановка в очередном окне появляется предо мной. Но, во мне нет уверенности, что вообще есть возможность полноценно передать мои мысли вашим языком, что не будет что-то потерянно при переводе, что понятия о вашим мире восприняты и использованы мною правильно. Например, несмотря на то, что я прекрасно знаю, что означает такое понятие, как время, прочувствовать его до конца не в состоянии. Моим мерилом является окно. Два окна назад, сто, двести. Но продолжительность созерцания не одинаково. Я смутно осознаю, что в это окно я смотрело очень мало, и по какой-то причине, будь-то неожиданной приход людей, или просто Обстановка мне показалась неинтересной, созерцание было прервано, но у меня нет возможности сказать сколько именно времени оно заняло. Не могу сказать: «Хм. Я смотрю в это окно уже два часа, пора бы и дальше». Я не ощущаю времени. Многие обстановки успели смениться передо мной, много рождений я наблюдало: видело как рождались окна, обстановки, люди. Наверное, так можно рассказать о моем возрасте.

Смотря в окно, я вижу всю Обстановку, даже те детали, которые для вас слишком мелки и незначительны. Глядя на то, как небрежно висит на стуле болезненно красный шарф, как глупо выглядит книга, которую почему-то забыли закрыть, и теперь она лежит раскрытая под кроватью и пылится, как брошенные на стол воздушные колготки, лежат замысловато скрученные в маленький холмик, как медленно портится на высоком шкафу половинка крекера, я открываю для себя мир. Но я не ограничивало себя только бездумным созерцанием. Для себя я домысливаю причины подобного расположения вещей. Строю различные гипотезы, выстраиваю схемы, просчитываю движения предметов и вас. Далеко не всегда я придумывало удовлетворяющее объяснение, ведь рано или поздно окно мне надоедает, и я медленно переползало к следующему.

Я жило, медленно пролистывая окна. И однажды среди череды окон, которые только родились и Обстановок, которые еще не обросли вещами, я увидело странную комнату: почти на всей противоположной окну стене была нарисована картина. На ней изображена улица, старенькие дома в окнах, которых можно увидеть кусочки Обстановок, трамвайчик, спешащих люди, деревья и тысячи птиц. Художник изобразил на стене вид из окна с вашей стороны, вместившая тысячи деталей какого-то дня вашего мира. Раньше я видело и картины с городскими пейзажами, и окна с вашей стороны. Но то, что я видел на них, было только маленькими кусочками доступного вам. Что видно в окне другой комнате, вид из которого стал доступен мне только потому, что зачем-то не закрыли дверь? Много информации могла дать картина размером чуть больше книги? А тут целый гигантский мир: множество ни разу не виденных мною вещей наполняли картину, по какой-то непонятной причине помещенный в совсем пустую Обстановку, в которой присутствовали еще только маленький складной стульчик, деревянный ящичек и фотографии, разбросанные по всей комнате. Я разглядывало каждую маленькую точку этой картины, каждый мазок, и будто тянулось, чтобы заглянуть с помощью своего воображения в каждое нарисованное окно.

Я так увлеклось рассматриванием пейзажа на стене, что совсем не заметило, как в комнату вошел человек. Обычно я ухожу, когда в обстановке появляются люди. Не потому что мне страшно, ухожу оттого, что люди неизбежно изменяют Обстановку. Хоть чуть-чуть, но делают её другой, и чтобы не начинать каждую секунду созерцание заново, я двигаюсь к следующему окну, задерживаясь разве что на какие-то мгновения, чтобы запомнить, то, что люди еще не успели изменить. Но на этот раз человека я не заметило. Когда я обратило на него внимания, он уже почти подошел к окну. Я посмотрело на него с досадой, и тут человек спросил:

- Что ты там делаешь?

В комнате кроме него никого не было – обращаются ко мне. Я рывком перешло к следующему окну. Когда люди волнуются, они говорят: бешено стучит сердце. Мне тогда показалось, что во мне застучало все. То, что можно было бы назвать дрожью, наполнило меня. Я испугалось. Мне почему-то показалось ужасно страшным то, что люди могут видеть меня и даже пытаться со мной заговорить. Не задерживаясь, перемещалось от одного окна к другому, пока не успокоилось. А когда успокоилось, меня посетила неожиданная мысль – вернуться. До этого мне вполне хватало тех воспоминаний, которые хранила моя память. Даже удивительно, почему раньше мне не приходило это в голову? И, вдруг, сейчас, несмотря на необъяснимый страх, захотелось вернуться. У меня нет возможности заглянуть в окно, комнаты появляются передо мной сразу и полностью, это, наверное, можно сравнить с тем как вы, люди закрываете глаза: закрыли – все исчезло, открыли – появилась новая комната. Я медленно, намного медленнее, чем обычно, начало перемещался к окну с картиной.

Мне ужасно не хотелось опять встретиться с взглядом с человеком, напугавшим меня. Я замешкалось, но, подумав, что причин для страха у меня нет, в конце концов, чем мне может грозить человек, заглянул в окно. Мне повезло. Человек стоял ко мне спиной. Он принес откуда-то лестницу и теперь у самого потолка рисовал небо. Я как-то раньше не замечало, что неба на стене почти не было, вернее оно не было дорисовано до конца, словно от гигантского полотна картины был оторван целый кусок. Я посмотрело немного в спину художника, а потом переключилось на созерцание картины. И снова увлеклось, погрузившись в мир мелких и зачастую непонятных деталей. Но непонятное совсем не значит неинтересные. Я тогда уже хорошо выучило, что увлекает неожиданное, стоящее не на месте, притягивает взгляд не привычно целое, а неожиданно поломанное, не привычно разобранное, а удивительно собранное. Вдруг я услышало:

- Не пугайся.

Я оторвало взгляд от картины и посмотрело на человека. Он сидел на лестнице, курил сигарету и смотрел на меня. На этот раз его взгляд меня нисколько не напугал. Я привыкло познавать новое, и возможно восприняло это как данность.

- Не пугайся – повторил человек. – Ты что там делаешь?

Я промолчало. Единственное что я смогло придумать в ответ, это сказать что живу. Но отвечать подобным образом мне показалось глупым.

- Ты там живешь? Да? – Человек затушил сигарету и спустился с лестницы. – Ты слышишь меня?

Я кивнуло.

- Ты что действительно там живешь? – Он подошел к окну.

Я кинуло опять.

- А можно я загляну к тебе? – спросил он.

Вопрос меня заинтересовал. Раз ко мне хотят заглянуть, то подразумевалось, что хотят заглянуть куда-то, в некое место. Я попыталось представить, что представляет это странное у меня. И не смогло ничего вспомнить кроме окон и обстановок в них.

- Можно? – еще раз спросил он.

Я пожало плечами. Человек открыл окно. Вдруг меня потянуло во внутрь окна. Будто нечто липкой схватило меня за каждую частицу тела и начало тянуть в Обстановку. Я закричало и попыталось зацепиться за оконную раму, но мне не хватило сил, и я буквально вывалилось на человека. И больно ударился об его подбородок. На несколько мгновений потеряв ориентация, я очнулось на полу, человек сидел рядом на полу и смотрел на меня.

- Ты в порядке? - спросил он.

Я кивнуло, он протянул мне руку. Я посмотрело на неё и, ничего не говоря, встало. Мы встали одновременно и самостоятельно. Я не воспользовалось его протянутой рукой. Но не из-за страха. Страх пропал. Мне даже почему-то стало смешно, что я боялось человека. Во мне что-то изменилось. Раньше казалось, что между мной и людьми пропасть, а не хрупкое стекло, а сейчас я понял: между нами нет даже стекла. Только воображаемая граница, которую я выдумывало само. Я посмотрело на человека. У него горели глаза. Я повернулось чтобы подойти к картине.

- Подожди! Ты кто? Откуда? Как тебя зовут? – услышало я. Я еще раз посмотрело на него.

- Я то, что смотрит в окна.

- Тебя так зовут?

Я улыбнулось.

- Наверное. Разрешите посмотреть на вашу картину? Меня она заинтересовала.

Он взглянул на картину.

- С условием. Я напишу ваш портрет.

Я кивнуло и направилось к картине.

На картине было изображено утро. Маленькая улочка, скорее переулок из жмущихся друг к другу двух и трех этажных домов, над которым нависали огромные тени невидимых многоэтажек. Три огромных тени падали на переулок словно полосы, в месте своего падения превращая мир в нечто странное. Если на солнце все было обыкновенным: прохожие обыкновенными людьми, как обычно в разноцветных одеждах, может только немного преобладал, видимо модный синий цвет, то в тени лица прохожих бледнели, становились невообразимо скучными, с черные провалами вместо глаз. Их одежда претерпевала превращения, изнутри шелковых мужских рубашек проступали неизменно хлопковые белые рубашки, из коротких платьев наружу проникали черные шерстенные юбки и серые кофты. Слева на груди у людей появлялись маленькие таблички, на которых без сомнения должна была написано должность и фамилия владельца, но из-за невозможности изобразить такие мелкие детали, оставленные художником одинаковыми матово-серыми, из-за чего прохожие в тени казались одной массой. Конечно, благодаря подобным превращениям наиболее страдали женщины, даже мне идентичность их одежд резало взгляд, а строгое одинаковое каре их волос вызывало дрожь.

Метаморфозы эти не происходили мгновенно, они происходили, как только человек попадал в тень. Граница превращения была нечеткой, и сказать, через сколько шагов у человека начинала проступать тень, а когда под воздействием света возвращались ярки цвета, не представлялось возможным. Меньше всего изменениям подвергались автомобили, которые проезжали по брусчатке мостовой. Я предположило, что скорость, с какой проникают предметы и люди в тень, тем быстрей она растекается по ним. Но среди пешеходов я увидело нескольких, которые в самом центре светлых полос, но безукоризненно серые, тянущие как будто за собой тень. И наоборот, яркие пятна платьев и брюк в самом сердце тени. Видимо, вместе со скоростью на метаморфозы влияло некое свойство самих предметов.

Из конца в конец переулка на картине были изображены трамвайные рельсы. Они тоже страдали от тени. В свету рельсы извивались, словно два ручейка, условно сохраняя параллельность, только в направлении – не более, по сути, были абсолютно самостоятельными, иногда угрожающе расходясь, а иногда, не менее опасно стремились пересечься. В тени рельсы становились прямыми и строго равноудалены. По этим рельсам прямо в тень двигался голубой трамвай с огромном количеством разноцветных воздушных шариков, привязанный ко всему, к чему можно было их привязать, и надписью «ЦИРК». Та часть трамвая, которая уже въехала в трамвай исчезла, пропал вагоновожатый и часть передней двери. Мне почему-то стало страшно, что трамвай пропадет в тени навсегда, и больше не появится в свете. Только дома оставались почти неизменимыми. Только окна этих домов в тени были черны и пусты, а в свете блестели отражая солнце.

- Я назвал эту картину «Утро» - услышало я художника и повернулось, чтобы посмотреть в его сторону. – Не двигайся. Я почти закончил.

Я отвернулось.

- Почему утро.

- Только утром на этот переулок ложатся такие длинные тени.

- То, что нарисовано на границе, правда существует?

Человек задумчиво проговорил, не отрываясь от картины:

- Все придуманное, написанное, нарисованное или воплощенное каким-либо другим способом существует. Все что получило своё воплощение на бумаге, стене, на пленке – все это реально существует. Другое дело, что в той жизни, которую мы называем реальной, мы – люди – не сталкиваемся с подобным. Вот, например ты разговариваешь со мной и этим подтверждаешь свое существование, но, сколько других не существует для меня только потому, что не заговорило со мной? Не отказывать же мне в возможность существования тех других, основываясь только на том факте, что я, по кокой-то причине, не являюсь для них интересным собеседником? Не будет ли чересчур самонадеянным ставить себя в центр мира, который возможно даже не осознает моего существования? То, что нарисовано мной, может быть и выдумкой, но может быть и озарением или, наконец, если угодно, прозрением. Мы же с тобой разговариваем? И нам не нужно доказывать друг другу своё существования, хотя мне наверняка пришлось бы доказывать другим реальность нашей беседы. Особенно если учесть, что я даже не знаю, с кем разговариваю.

Человек отложил кисти и подошел ко мне.

- Готово.

- Я могу посмотреть на картину.

- Это портрет, ваш портрет. Но на него еще нельзя смотреть. Я нарисовал только вас. Картина еще не закончена.

- А когда она будет закончена?

- Завтра, наверное. Я медленно работаю, я знаю. Болезнь, - он развел в стороны руки. – Руки пока дрожат, не как в себя не прейду.

- В таком случаи мне пора, – сказало я.

- Когда мы с вами встретимся? Или вы не хотите смотреть картину?

- Ну почему же - я любопытно. Я вернусь. Позже.

Я пошло к окну, мне захотелось схитрить и все-таки взглянуть искоса на картину, но человек как бы невзначай закрыл её собой. Я усмехнулось и вышло из обстановке. Меня ждали окна в которых никто пока не смотрел, и те в которых давно никто не смотрел. Человек закрыл за мной окно.

Впервые в жизни меня тяготило созерцание обстановок. Или может лучше называть их пейзажем? Нет конечно для вас обстановка квартир никак не может быть пейзажем. Она не является изображением внешнего мира, как, например, изображения маленького утреннего переулка. Обстановка это ваш внутренний мир, самое его нутро, отгороженное стенами. Это ваш портрет, на котором нарисовано ваша жизнь такой, какой она есть на самом деле, без ретуши фасадов. Но для меня внутренность ваших квартир это внешний мир, в котором вместо усталой заснеженной голубятни – клетка с кенаром, вместо магистрали – коридор, вместо пляжа – не застеленная кровать.

Как не странно во мне забурлило тщеславие. Я представляло себя не просто механических кем-то безлично перебирающим обстановки, а неким снобом, зрителем-собирателем пейзажей, коллекционером картин на которых изображены виды в окнах. Мой мир неожиданно обрел не то чтобы смысл, а некий ели уловимый оттенок, новую грань, благодаря которой жизнь моя получила эстетический стимул. С новым энтузиазмом я начало рассматривать ваш мир, перестав строить логические связи, пытаясь объяснить расположение предметов в комнате. Теперь меня интересовало другое. Экспрессия неожиданной композиции мебели волновало более, чем разгадка почему письменный стул расположен посреди комнаты. Я поняло, что ранее мои созерцании были пустыми, из-за чего существование мое было пресным. Неожиданно я вспомнило о художнике и своем портрете. После недолгих поисков его окна я вернулось в комнату с картиной нарисованной на стене.

В комнате появилась мебель, ковер, другие вещи – они расползлись по комнате, оставив свободной только стену, на которой был нарисован пейзаж. Какой-то непонятный и противный запах стоял в ней. Было темно. На диванчике спал художник. Я подошло к нему и прикоснулось к его лбу. Но он даже не пошевелился. Тогда я толкнула его. Он что-то пробормотал и перевернулся на другой бок. Я рассердилось и затрясло его.

- Машка… ну отстань… - сказал он и попытался оттолкнуть меня.

Я затрясло его еще сильнее.

- Отстань от меня! Я сплю! – крикнул он и повернулся ко мне. Было темно, но наверное я даже в темноте не походило на Машку. Он попытался сесть, но у него это получилось плохо.

- Ты кто? – спросил он. – Как ты попала ко мне?

- Через окно.

- Через окно? Что тебе нужно? – он, наконец, пошатываясь, сел.

- Ты обещал показать мне мой портрет.

- А так ты Машкина подружка. Как там тебя – Света или Оля? Чертова голова, - застонал он. – Зачем в окно то было лезть. Да еще ночью. Пришла бы завтра, показал бы я тебе твой портрет. Или тебе хочется побаловать меня?

Он схватил меня за руку.

- Меня зовут по-другому. Я то, что смотрит в окна. Ты помнишь меня?
Он отпустил меня, неловко встал и пошатываясь подошел к противоположной стене. Зажегся свет.

- А. Я помню тебя, – Он стоял, пошатываясь, несмотря на то, что опирался одной рукой на стену. – Хотя иногда мне казалось, что забыл. Твой портрет я написал почти два года назад. И давно уже продал. Ты уж прости – но я не дождался. Не знал, что придется ждать новой встречи два года.

- Два года это долго? – спросило я.

- Даже не знаю, что тебе сказать. Для меня да. А для тебя как видимо… ну ладно.

- Жаль, что у вас нет моего портрета, - я пошло к окну.

- Подожди! У меня нет картины, но есть репродукция. Я покажу её. Пойдем. Она должна быть в чулане.

Я пошло за ним. Он привел меня в маленькую комнату без окон, буквально забитую картинами, книгами и непонятными свертками. Он порылся в них, достал откуда-то сверху большой альбом, раскрыл его и протянул мне.

На синем фоне была изображена женщина в длинном до пят платье. Перед ней прямо в воздухе весело в раскрытое окно, а рядом, совсем недалеко еще одно на этот раз закрытое, чуть дальше – третье, потом еще одно, и так далее, все дальше и дальше весели окна. Женщина держала в одной руке кисть, а в другой палитру. Она смотрела в окно, как будто оценивая, какого мазка еще не хватает. А в окне на женщину смотрел художник.

- Кто это? – спросило я.

- Это ты, – ответил человек.

- Разве я женщина.

- Самая прекрасная.

- Я не могу быть женщиной

- Откуда ты знаешь? – спросил он. – Ты самая прекрасная женщина. Женщина, в которую можно влюбится по-настоящему, которую можно хотеть.

Я задумчиво смотрело на картину и, ни обратило внимание на то, что он подошел ко мне ближе.

- Почему у меня в руках кисть? Художник же ты.

- Ты тоже художник. Я нарисовал тебя на этой картине, а ты нарисовала меня в этой жизни, – он подошел еще ближе. – Ты прикоснулась ко мне и изменила меня – значит ты тоже художник.

- Я сегодня сделало два открытия. Я оказывается женщина. И даже то, что изменяет мир. Прости человек, мне надо подумать над этим, – я развернулось, чтобы уйти.

- Подожди, - сказал он. – Подожди. Я знаю, тебе будет сложно меня понять, но я должен попытаться. Я не могу тебя отпустить. Ты то, что мне необходимо. Я сейчас пьян и путаюсь во всем, может поэтому сумбурен, но ты должна понять, ты необходима мне. Знаешь, я одно время думал, что ты муза? Ты слышала о них, это богини искусства, которые приносят людям вдохновение. Твое посещение разбудило во мне то что дремало до этого. Если раньше прозрения посещали меня редко, и были смутными и нечеткими, то после тебя мир стал являть мне себя так. Так. Так странно… Я видел мир уже по-другому. Он стал красочней, стал живым. Но потом это виденье стало постепенно уходить, меркнуть. По мере того как я стал забывать тебя, я становился все более слепым. Конечно, образно. Я все больше становился тем, кем был раньше. И тогда я понял, что ты не муза, ты нечто большее – в тебе и вдохновение, и прозрение, и черт знает что еще. Только дотронувшись до тебя, я приобрел ясность. Останься, ты мне нужна. Пожалуйста.

Я посмотрело на него недоуменно.

- Прости, но мне пора идти.

- Останься!

- Нет.

Он схватил меня за руку.

- Останься!

Я попыталось выдернуть руку, но он держал меня крепко, тогда я попыталось второй рукой отцепит его, но он перехватил её. Я дернулось, он потянул меня к себе. Я дернулось сильнее и, не удержавшись на ногах, повалилось на пол. Он упал на меня. Мы начали драться. Мы дрались молча. Он, тяжело дыша, пытался прижать меня к полу и оттянуть подальше от двери. Я пыталось добраться к двери, в ужасе понимая, что в комнате нет окна, а значит, нельзя убежать сразу, мне еще нужно было выбраться из чулана и только потом прорываться к двери. Мы мешали друг другу, били, я неожиданно обнаружило, что умею царапаться. Крутясь по полу и круша предметы, мы как маленький смерч разрушали обстановку, превращая пейзаж этой комнаты в какую-то похабную кучу мусора. Избавления пришло ко мне неожиданно: мы задели какой-то стеллаж, и на художника упало что-то тяжелое. Он обмяк. Я выбралось из-под него и, убежало, громко хлопнув за собой окнами…

Прошло очень много времени, прежде чем я вернулось в ту комнату. Я не очень хорошо разбираюсь во времени, но могу догадаться, что с момента моего бегства прошло очень много времени. Художник поседел и стал совсем старым, что происходит с людьми. Комната наполнилась ветхими и пыльными до затхлости предметами. Художник сидел в инвалидной коляски и смотрел на меня.

Я вернулось потому, что однажды увидело картину художника. Вернее его автопортрет. Он изобразил на нем себя распятого на оконной раме. Две маленькие форточки наверху и два больших окна внизу, образовали крест, к которому он и прибил себя. Склонив голову на левое плечо художник смотрел на кого-то, о присутствии которого намекала тень легшая под ноги распятому. За окном был изображен тот самый переулок.

Я простило его. А может быть и простила…